![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
Мне на Рождество Дед Мороз принёс из «Амазона» три DVD Брассенса. Мы потихоньку их смотрим и слушаем.
Сразу много не получается, очень он концентрированный.
Поёт, разговаривает. Совсем молодой. Постарше. Взгляд очень какой-то – слова не подберу – интимный. Без дистанции. Болтает с каким-нибудь журналистом и смотрит на него так, будто в сообщники берёт.
Иногда в зале поёт, чаще в комнате, или на улице. Виноградник. Голые деревья за стеклянным окном до полу. Парижская вечерняя улица с фонарями. Стойка бара.
...
Когда мама в 88-ом приехала впервые во Францию, мы её три недели возили – Бретань, –сначала Ламанш, потом Атлантика, Пуатье, Овернь, Ним, Ницца, оттуда в Альпы по дороге Наполеона.
Мама глядела во все глаза и приговаривала: «Есть же счастливые страны, и горы у них, и море».
Франция, конечно, ухватила исключительно лакомый и разнообразный кусок Европы. Однако, и в России есть и горы, и море. Только в России из-за размеров разнообразия не ухватить.
Говорят, что человек, едущий в поезде через Западно-Сибирскую низменность, просыпается и глядит поутру в окно на печально жующую корову посреди равнины, и вечером, засыпая, видит ту же самую корову.
А во Франции за день пейзаж за окном машины успевает поменяться много раз. Эта изменчивость на коротких расстояниях очень сильно определяет ощущение страны в целом. Охватность, охватимость человеком.
И Брассенс естественен и когда поёт « les copains d’abord » в порту в Sète, и в голом осеннем саду, и в парижском баре.
И ещё многовековая населённость людьми. Когда-то, году в 81-ом, на конференции в Бостоне «литература в изгнании» меня поразило выступление Синявского – об Европе. Там была коза в маленьком итальянском городке, привязанная на пустыре, под выцветшим коммунистическим плакатом, что-то жующая, и один из старейших университетов – Падуанский, и холмы Прованса. Их вечность и пронизанность историей.
Первое что поразило в Европе – врастание человека в пейзаж.
Когда я как-то привезла папу в ноябре в Дордонь, он, глядя на кривое полуоблетевшее дерево, на рощи грецких орехов, сказал, он он чувствует себя в картине кого-то из барбизонцев.
Слушая Брассенса, я про это вспомнила.
Французам легко – почти у каждого дедушка на винограднике. Грузинам тоже.
А в России куда трудней вязать узлы, чтоб связалось в общее – с горами, морями и реками, с профессором и дядей Васей из деревни. Пропасти, куда ни глянешь, пропасти...
Сразу много не получается, очень он концентрированный.
Поёт, разговаривает. Совсем молодой. Постарше. Взгляд очень какой-то – слова не подберу – интимный. Без дистанции. Болтает с каким-нибудь журналистом и смотрит на него так, будто в сообщники берёт.
Иногда в зале поёт, чаще в комнате, или на улице. Виноградник. Голые деревья за стеклянным окном до полу. Парижская вечерняя улица с фонарями. Стойка бара.
...
Когда мама в 88-ом приехала впервые во Францию, мы её три недели возили – Бретань, –сначала Ламанш, потом Атлантика, Пуатье, Овернь, Ним, Ницца, оттуда в Альпы по дороге Наполеона.
Мама глядела во все глаза и приговаривала: «Есть же счастливые страны, и горы у них, и море».
Франция, конечно, ухватила исключительно лакомый и разнообразный кусок Европы. Однако, и в России есть и горы, и море. Только в России из-за размеров разнообразия не ухватить.
Говорят, что человек, едущий в поезде через Западно-Сибирскую низменность, просыпается и глядит поутру в окно на печально жующую корову посреди равнины, и вечером, засыпая, видит ту же самую корову.
А во Франции за день пейзаж за окном машины успевает поменяться много раз. Эта изменчивость на коротких расстояниях очень сильно определяет ощущение страны в целом. Охватность, охватимость человеком.
И Брассенс естественен и когда поёт « les copains d’abord » в порту в Sète, и в голом осеннем саду, и в парижском баре.
И ещё многовековая населённость людьми. Когда-то, году в 81-ом, на конференции в Бостоне «литература в изгнании» меня поразило выступление Синявского – об Европе. Там была коза в маленьком итальянском городке, привязанная на пустыре, под выцветшим коммунистическим плакатом, что-то жующая, и один из старейших университетов – Падуанский, и холмы Прованса. Их вечность и пронизанность историей.
Первое что поразило в Европе – врастание человека в пейзаж.
Когда я как-то привезла папу в ноябре в Дордонь, он, глядя на кривое полуоблетевшее дерево, на рощи грецких орехов, сказал, он он чувствует себя в картине кого-то из барбизонцев.
Слушая Брассенса, я про это вспомнила.
Французам легко – почти у каждого дедушка на винограднике. Грузинам тоже.
А в России куда трудней вязать узлы, чтоб связалось в общее – с горами, морями и реками, с профессором и дядей Васей из деревни. Пропасти, куда ни глянешь, пропасти...
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject