Из колодца

У нашего московского дядюшки был радиоприёмник с зелёным глазом, вот тот самый, родственный коту Вознесенского, да и всем прочим котам. – «Мой кот, как радиоприемник, зелёным глазом ловит мир.» У нас такого приёмника не было, у нас была спидола и проигрыватель «Юбилейный». И огромная коллекция пластинок – в основном классики. А у дядюшки, не помню даже, был ли проигрыватель. Когда впервые в 14 лет я приехала к нему в гости в Москву, он сказал мне, что музыку слушает по радио – потому что всегда сюрприз, включаешь – и не знаешь, что тебе достанется, особая от этого острота. Я помню этот разговор, но не могу заполнить пробелы – ведь не было в советском союзе ведь не было в советском союзе станции, передающей классическую музыку. . Может быть, какое-то время было, когда по радио музыкальные передачи – раз в день? раз в неделю?

Сюрприз – когда в машине включаешь musique classique, или France musique, и ещё немножко сюрприз, когда Танька (tangirbassa) присылает ссылку на какой-нибудь ютюб. А вместо пластинок – садишься к компу и выбираешь – и музыку, и исполнителей.

***

День такой серый, что за кофе с круассаном пришлось включить свет. Но днём мы с Танькой всё же выбрались в город. Небо сочилось, и деревья, потерявшие почти все листья, вздрагивали от ветра. Мы шли по Сен-Жермену в посленовогодней тишине. Какие-то встретили пару ёлок, печально они лежали на краю тротуара. Где-то в витринах мигали остатние гирлянды. Но некоторые ёлки ещё пытались шарами и звёздами растолкать серость.

Проходя мимо Сен-Жермен-де-Пре, мы решили зайти внутрь. Вход там сбоку, и мы сначала услышали первый концерт Баха, и только обойдя колонну, увидели камерный оркестр. Дирижировал небольшого роста в штанах на подтяжках очень немолодой с виду человек – совершенно седые волосы вокруг лысины. После нескольких тактов он остановил оркестр, обратился с какими-то замечаниями к молодой женщине в джинсах, – первой скрипке.

Заиграли опять. С остановками. Дирижёр взмахивал руками, обращался то к одному оркестранту, то к другому. Мы с Танькой сидели и заворожённо глядели в витражи. Я что-то пыталась снять телефоном на видео.

Люди входили и выходили, многие садились на всегда такие странные в старых церквях современные простые деревянные стулья.

Шла репетиция Я полезла в сеть, посмотреть, кто да что. И увидела, что вечером концерт. С фотографии смотрел тот самый человек, который дирижировал вот сейчас перед нами. Зовут его Paul Kuentz. Родился он в Мюлузе в 1930-ом году. Васькин ровесник. Камерный оркестр – его, и оркестру летом исполнилось пятьдесят. Я увидела фотографию с концерта в Шартрском соборе в честь юбилея.

А репетиция – ты вдруг видел, как возникает музыка, как на твоих глазах это происходит. Как она заполняет пространство – 12 век Сен-Жермен-де-Пре – 18 век Баха – дирижёр, которому 92 года – январский парижский дождь.

После Баха был Вивальди, – пришла высокая девчонка – певица, – поцеловалась с дирижёром.

Потом появились новые люди – хор и солисты. Бородатый мужик в свитере поднялся из ряда на пару впереди нашего и встал перед оркестром. Сгорбленная седая дама с какой-то сумкой на колёсиках прошла за музыкантов, в хор.

И начался реквием Моцарта. Дирижёру не понравился бас. Он останавливал его раза три – и запел сам, показывая. А потом пошло, не прерываясь.

Реквием заполнял церковь, отражался от витражей…

Мы не дослушали, нам надо было домой.

Ранние сумерки.  «В дождь Париж расцветает точно серая роза».

***
В Питере в крематории сегодня прощались с Ленкой, примерно в это время в Сен-Жермен-де-Пре мы слушали реквием Моцарта.

В детстве я страшно любила ходить на салют. Бедные родители покорно шли со мной на набережную, а потом и с нами вдвоём с Машкой, стояли в толпе, а мы с восторгом глядели на совершенно по нынешним временам примитивные фейерверки.

Когда-то в Турине мы с Джейком глядели на фейерверк из окна. Улица в где-то-таме упиралась в гору, да и называлась по имени той горы, в которую утыкалась, и фейерверк был на фоне горы. Дело было летом, Джейк пару месяцев работал в туринском универе, а фейерверк был в честь чего-то освободительного, а может, в честь объединения Италии, не помню.

В новогоднюю ночь я вышла за дверь. В доме было тихо совсем, удивительно даже, что ничего не слышно из-за стеклянных дверей. А оказалось, что вдалеке погромыхивало. Я сделала два шага, вышла на поле чабреца и увидела фейерверки вдали – простенькие обычные два фейерверка, но в поле чабреца, в его запахе были они хороши и печальны.

Новый год чем дальше, тем печальней праздник – мы 31 декабря целый день гуляли по виноградникам, глядя на тонкой кисточкой нарисованные горки, проходя через деревни и хутора, где ёлки позванивали на ветру игрушками, идёшь себе в коконе из памяти, такой живой, – только руку протяни.

По вечерам мигали наши две гирлянды – за стеклянной дверью. Сегодня я их сняла, отпутала от липы и шелковицы – завтра в город.

Когда-то мне казалось, что за городом нужно жить летом, а зимой с задувающим ветром, ранней тьмой, снегом – конечно же, в светлом городе. А сейчас прямо наоборот – летом всюду хорошо, а вот зимой – вот тут вот – открывать дверь на поляну, глядеть на рукколу, хоть и хрупкую от инея, если зима холодной будет.  Ранним вечером на закат за виноградником… Работать, взглядывая через стеклянную дверь на липу с шелковицей… А там и весна, и зацветут вишенные, и нарциссы по склонам…

```
Эти твари бомбили в новогоднюю ночь, — и это ещё одна пометка в той тетради, по которой они будут платить по счетам… Только, увы, довольно часто по счетам платят только исторической памятью – при жизни сталин не заплатил, да и гитлер, в общем, тоже…

Из фотографий в «Медузе» «нестрашная» не выходит из головы – человек убирает в киевской квартире разбитые стёкла рядом с ёлкой.

Я утащила картинку у egy_ember.

Меня она заворожила. Это Сергей Волков. Я никогда о нём не слышала. Тут, конечно же, Москва. И трамваи, и машины сегодняшние. А мог бы быть и Питер, и трамваи, и машины позавчерашние.

Для Оли тут Шаболовка, хотя, может, и вовсе не она изображена.

А для меня всё очень просто - тут пространство моей юности.

Острей всего накатывает нежная память не от прекрасного - не от сирени на Марсовом поле, не от пепельных белых ночей, - а вот мокрый снег, трамвай, грязные мокрые опилки у входа в овощной, бочка с капустой "провансаль", озябшие руки суёшь в карманы. Эдакая связь времён, когда вдруг ты сегодняшний чудесным образом сопрягаешься с собой вчерашним.

Похоже, что любовь - прежде всего жалость...

Тысячу лет назад Васька написал, в 23 года, – кажется, первое стихотворение, которое мы не отправили в мусорную корзину, а включили в сборник «раннее»

***
На рейде парусные шхуны,
Почти петровские на вид,
С крестами мачт над морем лунным...
Но только память сохранит
Не их, не каменистый берег,
Не пляску листьев на воде.
А чёрных изб косые двери,
Всегда открытые беде...

Сорока, 1953

Из цикла «Беломорье»

Почти месяц назад умерла Таня Бен, жена Жорки Бена, бессменного свидетеля на всех Васькиных свадьбах, кроме нашей с ним, товарища по переводческому семинару Татьяны Григорьевны Гнедич.

У Васьки почти половина жизни прошла в Париже, у Тани с Жоркой – в Лондоне. Они оба работали на Бибиси. Сначала в новостных программах, а в последние годы перед пенсией Таня – в программе Севы Новгородцева «Севаоборот». Мы с Васькой однажды пришли в гости в эту программу – Ваську пригласили разговаривать про литературные переводы, ну, и меня уж заодно.

Мы дружили с Таней – весёлой, резкой, очень живой. Последний раз мы с ней гуляли по Парижу летом 19-го. Шли по нижней набережной среди людей – кто пешком, кто на роликах, кто на велосипедах – с детьми, с собаками, – скатёрки на асфальте, – выпивают-закусывают – и за столиками выпивают-закусывают, и в шезлонгах, глядя в небо, болтают, развалясь. Когда мы проходили мимо пинг-понговых столов, обе с завистью поглядели на летающий шарик – Таня сказала, что в универе была чемпионкой по пинг-понгу, на сборы ездила, на соревнования.

Потом наступил ковид, и раза три, когда мы с Таней договаривались, что она приедет, границы закрывали.

Уйдя на пенсию, Таня пару-тройку раз в неделю работала (бесплатно, естественно) в книжном магазине, принадлежащем Oxfam. Организацию эту она не любила за плохое отношение к Израилю, а в последние годы и вообще за свойственное многим нынешним ONG лукавство. Но в магазине работала весело. Людей видела разных, болтала с ними, с книжками возилась. Да и вообще – ну, как не работать?

Когда-то после того, как несколько лет Таня лечилась от рака, она мне сказала, что старость – это только болезни. Пока здоров, – молод. Она вернулась в молодость. Каталась каждый год на лыжах, по миру разъезжала. Уже после Жоркиной смерти побывала в джунглях на Амазонке.

Однажды я от неё услышала, что её любимый континент – это Африка, и когда она туда попадает, ей кажется, что роднят её с Африкой какие-то не объяснимые логикой связи. А ещё говорила, что, умирая, хотела бы увидеть самое прекрасное виденное в жизни – как на мысе Доброй Надежды сходятся два океана – Атлантика и Индийский, и как они не сливаются, а разделены чёткой границей – разного цвета вода.

Таня приехала ко мне вскоре после смерти Васьки, мы встретились в моём любимом кафе напротив Нотр-Дам, где по вечерам музыка. Она прямо с вокзала, я с работы. Вошла, катя за собой чемодан на колёсиках, стала оглядываться, я её заметила первой. Таня села за столик и сказала, что она меня не узнала, и что это нормально. Жорка умер за несколько лет до того, она-то знала. Изменяются ли портреты, когда человек умирает…

Таня курила как паровоз, иногда жаловалась, что курильщиков травят – вот она уже и в собственной квартире не имеет права курить – «уж лучше бы они попросту курить запретили, и я б тогда, как законопослушная, решила, буду я нарушать и штрафы платить, или подчинюсь». До брекзита она раз в год ездила в Вену и закупалась там сигаретами, заодно и по Вене гуляла.

С младшими друзьями-родственниками (у Тани была, как наша мама говорила, «родственная жилка») она пару раз летом сплавлялась на корабликах через шлюзы по бургундскому каналу, по Лоту.

Она умерла молодой в 82 года, собиралась зимой на лыжах и в Париж тоже зимой собиралась. Полушутливо обижалась на меня за то, что я не приезжаю в Лондон. «От Лондона до Парижа столько же, сколько от Парижа до Лондона». Я отговаривалась работой, собакой, – но, конечно, мне было лень ехать в Лондон, всегда хотелось, чтоб лучше она в Париж.

Мы постоянно спорили, – в основном, о наших с ней разных странах, об европейской политике. О современности. О социальном.

Таня посоветовала мне несколько ставших мне очень важными книг. Наверно, прежде всего «Стоунера».

В последний раз мы болтали по телефону в конце сентября. Таня выговаривала мне за то, что я не позвонила ей по случаю смерти королевы. Я страшно удивилась. У меня по поводу английских королевских дел всегда было только неприязненное недоумение – нафиг они нужны короли-то, и какое мне до них дело – «где ты была сегодня, киска?». А Таня – обиделась, что я не понимаю, что для неё, вполне англичанки, смерть королевы – личное событие. Долго болтали, как обычно мы с ней, – примерно обо всём на свете…

Договорились, что до Парижа она доедет вскоре после Нового года, до лыж…

https://mbla.livejournal.com/1027511.html

https://www.bbc.com/russian/news-63419732

За десять дней в Провансе лето превратилось в осень, когда и о том, чтоб камин растопить, можно подумать.

Когда-то во Флориде я страшно удивилась тому, что листья падают, будто и не в тропиках мы, и грибы растут – правда, в феврале. Но листья с не очень часто встречающихся там обычных лиственных деревьев падают по расписанию, привычному в средних широтах. Потом мне объяснили, что дело не в тепле, а в длине светового дня.

И вот шелковица под окном лимонно-жёлтая прореженная, а вскоре после полудня аж 27 градусов – правда, всё ж не летних 27, потому что солнце быстро ухает вниз.

Из-за охватившей всю Европу засухи речки-речушки стояли пересохшие с обнажённым то глинистым, то каменным дном. И в воздухе марево, смотришь на мир через мутноватое стекло. И несобранный виноград превратился в изюм.

Такое вот ноябрьское лето. И пробродив целый день, мы мчались купаться в озеро – успеть до заката, пока тепло. И сокрушались, что на лесной дороге не отражаются в лужах деревья, потому что луж нет – сухая потрескавшаяся глина.

А потом грянул дождь – долгожданной радостью, ¬– он смыл с неба пыль, но просто потоками воды так не смоешь – небо определённо потёрли жёсткой посудной мочалкой, и оно засверкало кастрюльными боками, и виноградники, на которых, казалось, половина листьев засохла, засияли жёлто-красно-зелёным – и вроде, сухих листьев не так уж и много. На мостике на входе в наш городок я остановилась поглядеть на воду в речке, – как шумно она побежала, пенно урча повалилась с маленькой плотинки, и какой-то человек, который шёл мне навстречу, тоже остановился, и мы стояли вдвоём и слушали воду. Из жары сделалось нежное тепло. А потом ещё один дождь – холодный осенний, на весь день, – и тут уж наступил настоящий ноябрь. Солнечный ноябрь, – с матовым виноградом и фонарями хурмы, и даже с инеем поутру на траве.

Вот и дождик покрапал. Мы как раз на ферму ездили под его шуршанье – осеннее утешение – яблоки, да помидоры, да георгины – а утром в полусне показалось, что на море пора бежать – выкатываться в день. Но нет.

Написал тут Ирис – такое вот всем присущее «…не смерть даже оказывается самым ужасным, а вот эта самая безвозвратность. …»


***
В Компьенский лес уходят кони,
И колокольня смотрит в даль,
Ей всё равно – пусть ветер гонит
Листву в пустой  Мориенваль.

Так эта осень бесконечна,
Что нет ни света ей, ни тьмы,
И падает не солнце – свечка
За пикардийские  холмы.

Витраж, как паутина, славит
Былую лёгкость летних дней,
Но отведи глаза – раздавит
Романской тяжестью камней!
Белёсый сон ползёт в долины,
Сглотнув измученную даль,
Как будто брызги мокрой глины
Летят в глухой Мориенваль,

Где церковь – тёмная немая
Тысячелетняя стена
На контрфорсах поднимает
Чужих монахов имена.
                                                       1979 г.

И вот мы с Васькой и с Нюшей на поводке вышли в лес из деревни, там дорога в горку идёт, и у поворота, за деревьями, светящимися на солнце, шпиль.
И почему-то перед глазами с тех пор вдруг ни с того, ни с сего – рыцари – втроём (почему? Из Васнецова что ли? Так, где имение и где вода?) – на трёх мощных конях – стоят и глядят на этот шпиль, на каменную стену за лиственной дырявой стеной, руку к глазам козырьком от солнца приставив, ­­­– какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Церковь девятого века…

***
Вчера мы посмотрели фильм Манского о Горбачёве. Бесконечно грустный. Ни на один вопрос Горбачёв не ответил. Чего мы не знали, того и не знаем, и наверно, и не узнаем никогда, почему он дал Ельцину себя переиграть.
А человеческая хрупкость, старость, немощность, – до слёз. И вот – 26 лет он прожил без Раисы. Фильм-то получился не о политике, а о любви. Об очень старом одиноком человеке, который когда-то повернул огромный скрипучий руль.
А умер при владычестве вшей-убийц.

***
Ямб связан с осенью.  Но не
Её, а ямба я боялся,
(Банальность  что ли мнилась мне?)
Зато сливался дактиль вальса
С листвой, кружащейся в окне,
Хоть осень, в общем, не по мне.
И об неё я спотыкался
Не раз и в яви, и во сне....

Нет, лето всё же многозначней...
Над средиземною волной
Кружит мир лепестков прозрачный!
Он олеандровой стеной
Скрыт от еловой чащи мрачной,
Скрыт  с пиниями (и со мной)
От шума улицы ночной,
От рока музыки  стальной,
От грядки  дачной пастерначной,
От города и городка...

А вальс?...  И  вальс умолк,
Но, вроде –
Копытный стук издалека –
Там скачет год верхом на годе,
А я пойду пешком, пока.
Ведь ясно же, что ноги ходят
До той поры, пока строка
Звучит...
                                  15 января 2012

Мы сидели в нашей любимой бретонской блинной. Столики в траве на высоком скальном берегу. Блины жарят в деревянном сарайчике через дорогу – восхитительные гречневые – с козьим сыром, притушенными помидорами и мёдом. Кроме этого сарайчика, там ничего и нету – тупиковый асфальт заканчивается у пляжа, зажатого между скалами, – в отлив немаленького, – среди скал можно по песку долго бродить, а в прилив пляжа, считай, нет, бьётся о камни вода, накатывает, шипя, на узкую галечную полоску.

Мы сидели-посиживали, сидр попивали. Вечер совсем ясный прохладный. В горле ком, потому что светились дозакатным розовым скалы, выгибался какой-то парус у мыса Пенхир, где заброшены в море огромные утёсы, и вереск сиял на уходящей вверх приморской тропе.

Не прилив – не отлив, так, серединка на половинку, – мягкие волны пенятся у берега.

Тут мы заметили собаку в воде. А с ней двоих ребят. От нас они были далеко, но всё равно можно было разглядеть, что собака чуть лаячьего вида, с торчащими ушами, чёрно-белая, что ребята молодые, мальчик и девочка. Кроме них, на пляже никого не было.

Они очень долго купались – выходили из воды и вбегали туда снова,d прыгали, кидали собаке какую-то игрушку, и она сначала скакала через волны, а потом плыла. Наконец вышли совсем. Хотя мальчишка даже с полотенцем на плечах ещё раз с собакой заскочил в воду. И вот прошли мимо нас по дороге, – чёрно-белая остроухая собака и двое щасливых ребят – не таких уж и юных.

Я глядела на воду, на скалы в плывущем свете, рылась в своей волшебной шкатулке – вот мы с Васькой впервые приехали в Бретань, устроились на ночёвку у самого пляжа в нашем форде, раскинув заднее сиденье, а Нюша, ещё щенок, ещё не полного ньюфского роста, уместилась на переднем. И совсем старая фотка – мы с Нюшей бежим в воду как раз ведь на этом пляже, Васька снимал. И никого, кроме нас.

Тут я заметила, что довольно далеко от берега, параллельно ему, кто-то в ластах очень быстро плыл – мощно загребал, и плыл-плыл в этой не тёплой воде, в море, которое тут для кувырканья, качанья, полётов под парусом – что надо, а для заплывов – холодноватое, и волны захлёстывают, – но он плыл – легко, мощно, равномерно, –весело куда-то плыл…

Маленькая Нюша украла на пляже у ребёнка игрушку, неслась с ней, взлетая на ушах.

Гнутся ветки от золотых и серебряных яблок. Шлёпаются каштаны в лесу с мягким шуршаньем. А в голове вертится Васькино

***
Серебряный песок – под Эйфелевой башней!
Купальников, зонтов и звуков пестрота.
Пусть Ницца валится с Аркольского моста,
И зал давно пустой, или спектакль вечерашний –

Неважно: меж кулис дракон – картон нестрашный,
Когда на сцене ты – а в зале темнота –
И всё наоборот – в невнятности всегдашней.
И размалёван мир. И сцена не пуста.

Под жёлтым кабачком на пляж у Брегансона,
Впечатавшись в песок, ложатся волны сонно –
Над ними – и мираж покажется судьбой:

Прикинься Осло-фьорд Марсельскою каланкой,
Иль парусом «доски» – блик над песчаной банкой –
Но этот праздник есть. И он – всегда с тобой!

24 августа 2011

А вот можно ли стать солипсистом?

Вышла вчера после очень раздёрганного дня на улицу – отметки, конец семестра, летний стаж, группы по проектам – всё срочно и не больно интересно – чисто организаторская хрень – а там, на улице, дождь только прошёл – и запах прибитой пыли, мокрого асфальта, и лезут из земли на уличной обочине те, кого в детстве мы звали аптечными ромашками – одна жёлтая серединка, а лепестков – плюнет-поцелует-к сердцу прижмёт-к чёрту пошлёт – и нету. И – рраз – плюхнулась на заросшую травой дачную улицу после дождя – рраз – и на горячую августовскую бетонку среди леса, – там какая-то военная часть, к ним бетонка, а мы-то за грибами…

Летит бабочка-лимонница, шмель гудит.

Глядишь на тополь из окна – а вот он же живой тоже – но он, небось, беспамятный, нас не узнаёт – умрёшь-превратишься в тополь, – или как Базаров в лопух.

И где же прячется «я»? Маленьким таким зверьком – мышкой-норушкой-лягушкой-квакушкой-лопоухой собакой…

Всё ж художникам лучше всех живётся. Вроде как право им дано – идти, глаза проглядывать, всё видеть, всё слышать, всё в летопись. Ну, если, конечно, не соцарт, не попарт, не постмодернизм. Ежели куст сирени, улочка на Монмартре, пруд, подсолнухи, паровоз одинокий жаром пышет, дым из трубы, снег.

Сегодня вот дождь налетел, захлопал по лужам.

В пруду головастиков – как микробов в воздухе.

А вообще-то шла мимо цветочного магазина, а там фуксию продают – белую с розовым. Ну, фуксия и фуксия, у нас такую однажды жучки сожрали.

Когда-то в августе эта праздничная фуксия росла на клумбе в кемпинге на озере Анси в Альпийских предгорьях. Владельцы кемпинга делали посредственное белое вино, которое мы с Васькой с большим удовольствием потребляли. Вечером остро пахло землёй, мы сидели на скамейке возле фуксии, собака Нюша совсем ещё молодая. А владельцы кемпинга уже очень не.

Те, кого утерял из виду, люди ли, собаки, – остаются в где-то-таме в том возрасте, в котором пропали ¬– переводной картинкой на сетчатке, но картинка, увы, со временем выцветает. Случайно увиденные мелькнувшие когда-то соседи по времени и пространству – они сегодня что, как, где? Они сегодня живы?

А кто-нибудь и про нас такой вопрос задаёт.

Заросли крапивы, шиповник цветёт, зелень разбушевалась. Лягухи соловьями заливаются. Незаконная эта весна.

Пытаясь хоть как-то отвлечься, мы каждый почти вечер слушаем музыку – а добрая Танька (tangirbassa) избавляет от проблемы выбора, всё время присылает ссылки на ютюбы – вчера вот хорошо темперированный клавир с Рихтером, очень давно я Рихтера не слушала, когда сама Баха ищу, всегда Гульда выбираю. А Рихтер совсем другой, наверно, менее структурообразующий, менее отлитый, будто чуть черновик ещё... И так здорово, не хуже...

А сегодня решили послушать как Смоктуновский читает Онегина. Это будет на несколько вечеров...

Интересно, Онегина ведь в восьмом классе проходили, в советской школе, и вроде, без купюр – удивительно. Как мы себе отступление про ножки представяли в наивном советском детстве?

В лесу мешаются ветреницы с гиацинтами, на тополе сорочьи гнёзда ещё видны через золотистую прозрачную пока что крону. А сегодня ранним вечером перед окнами кружились огромные снежинищи, таяли, не долетев до травы, уводили на первомайскую поляну с медуницами в чёрте какие годы, когда под Ленинградом каждое первое мая шёл снег.

И остро соскучилась по маме, и стали слушать её любимую шестую Чайковского с её любимым Мравинским.

И бормочу Васькино 2001-го года

С чем же рифмуется, тысячелетье?
И для чего оно было на свете?
Не так-то легко понять
По глухому гулу ещё не стихов,
а того, что должно ими стать.

Ведь даже сбитые с последнего ритма,
Даже потерявшие чувство меры,
Но только найдя хоть к чему-нибудь рифму,
Мы и живём после нашей эры!











( Read more... )