Утром по дороге к морю мы встретили котёнка-подростка – он расхаживал принцем по скалам у воды. Хвост – пушистой трубой. Вид он имел пиратский, хоть глаза, слава богу, были оба на месте, – всё равно будущий повелитель морей –«Кот плывёт по океану, кит на кухне ест сметану».

Но пока что просто котёнок Кассис из приморского дома.

«Недостаток котёнка тот, что когда-то он будет кот». «Недостаток котёнка в том, что когда-то он будет котом». Что лучше, – спрашивал Васька? На семинаре Татьяны Григорьевны Гнедич они взахлёб переводили Ленгстона Хьюза, каждый хватал те стихи, которые ему нравились, а потом на занятиях из трёх-четырёх переводов одного и того же, выбирали всем миром тот, что пойдёт в книжку, – из этих двух вариантов один, кажется, Жорки Бена, но не помню, который.

При виде Тани Кассис раздул хвост и разинул рот, а у Тани хватило ума не настаивать на более близком знакомстве.

***

На лодочном спуске, там, где мы с Таней по утрам перед завтраком плаваем, сидел мужик без трусов – но в золотых браслетах, в золотых кольцах и с тяжеленной золотой цепью на шее.

Мы вежливо поздоровались, мужик кивнул, а Таня, на мою радость, им не заинтересовалась – а то ухватит за хуй – и что тогда?

Когда минут через десять мы вышли из моря, мужик развалился на весь спуск, и браслеты его, и кольца, и цепь сияли на солнце.

- Хм, – говорю – немец, небось, ну, или новый русский с браслетами-то, но если русский, наверно, откликнется.

Не откликнулся, – не то, что та тётенька, которая по рассказам Наты году эдак в двадцать каком-то ехала с Натой, её сестрой Кисей и их мамой в Ла Рошель. Натина мама, зайдя в купе и увидев там нехуденькую тётеньку, сказала: «Надеюсь, эта корова не едет до Ла Рошели». Толстая тётенька с достоинством откликнулась: «Корова едет до Ла Рошели».

В 81-ом году в Авиньоне на театральном фестивале посреди площади у папского дворца стоял огромный грузовик Совтрансавто, на котором приехали декорации грузинского театра. Город вокруг крутился-вертелся-пел-плясал, обтекая упёртого колёсами в асфальт мастодонта. Утром народ скатывал бесчисленные спальники, которыми ночью усеян был травянистый берег Роны – и мы с Бегемотом свернули свои венгерские, привезённые из СССР, а чья-то нечёсаная голова появилась из неработавшего фонтана в центре города. Люди и собаки шатались по улицам, сбивались в кучки всюду, где кто-нибудь что-нибудь показывал, – хоть просто пальчик.

А грузовик стоял, и сидели там два мужика, – водилы, – они твёрдо знали, что за границей нельзя ни с кем разговаривать – абы чего не вышло – наверно, и бумаги соответствующие подписывали.

Мы шли через площадь, прикупив своей обычной путешественной еды – помидоров там, хлеба, сыра, бутылку вина. А вот штопора не было. И проходя мимо грузовика, решила я обратиться к мужичкам: «а штопора у вас не найдётся? Жарко ж в машине сидеть, погуляли б!». Бедолаги, столкнувшиеся с очевидной провокацией, стёрли всякие следы выражения с лиц и подняли стёкла.

Голый дяденька в кольцах, браслетах и цепях никак не отреагировал на мои речи, – молчал, как партизан, – наверно, в самом деле, немец, – от слова немой.

Пару недель назад мы были у Наты.

Удивительно, как мы привыкаем к тому, что в 90 человек уже не совсем человек. Каждый раз удивляемся, когда видим просто "нормальность" - без скидок на возраст.

А каково в девяносто терять? Чем старше, тем больше потерь - теряют друзей, которые уходят совсем, и ещё, наверно, трудней терять друзей, от которых остаётся оболочка.

Ната тяжело больна. В прошлом году у неё вырезали рак прямой кишки - врач колебался - в девяносто четыре операцию? А прошло прекрасно. На следующий день после наркоза ей было трудновато говорить по-русски по телефону, а через день прошло.

За год два воспаления лёгких, одно только что. Её сын, врач, говорит, что не знает других людей её возраста, которые оправились бы от такого.

А сейчас метастазы в лёгких. Растут потихоньку.

Она плохо себя чувствовала, не спала ночь, задыхалась - хочется верить, что всего лишь последствия пневмонии.

Впервые обед приготовила не сама, пришла живущая неподалёку дочка. Впервые позволила нам вымыть посуду. Но ватрушку всё-таки испекла.

А за три дня до того, как мы у неё были, она играла в своём клубе в шахматы. Турнир. И выиграла. Команда проиграла, потому что из пяти человек выиграли двое. По лестнице трудно подниматься - один пролёт. За ней заезжают на машине, но этот пролёт - тяжело.

Болтали о том, о сём - о последней Гонкуровской премии, о странной истории в Чаде, о том, что вот-вот у Наты родится очередной правнук - полунегритёнок, и есть уже правнук полуяпонец.

О том, о сём. О том, что Ната вот-вот отправится на île de Ré, с дочкой, вышедшей на пенсию, в дом, где на всех приезжающих вечно не хватает места. Сын Серёжа там живёт постоянно, работает в Ларошели. Ната говорит дочке - ненавязчиво, так, что стыдно не делается - "моя комната скоро освободится".

И о том, что пробудут они с дочкой на острове до февраля, и там будут праздновать девяностопятилетие. И о том, что жалко, что у неё нет компьютера, и она не пользуется интернетом.

Рассказала нам, как к ней приходил в гости религиозный еврей из их шахматного клуба. Пришёл в пятницу и ушёл несолоно хлебавши, потому что никто не шёл мимо, кто б ему дверь в подъезд открыл, на кнопочку нажал. А когда Ната высказала ему своё изумление, что вообще можно так жить, он прислал к ней раввина. И раввин ходил по квартире и что-то бормотал, а ей неловко было его выставить, она только ему вежливо объясняла, что в бога не верит.

В больнице перед операцией у неё спрашивали, не нужен ли ей священник - рассказывает об этом и пожимает плечами - как это людей не унижает такая зависимость.

Когда-то много жизней назад Ната училась рисовать - рассказала нам, что бросила перед войной, когда пропала папка с работами, оставленная в аудитории Ecole des beaux-arts.

Преподавала в лицее русский язык, жила с мужем в Африке, потом в Бретани.

И теперь квартирка с крошечной кухней, с книгами и шахматными трофеями.

В каком-то разговоре: "Бродского я плохо знаю, почти ничего не знаю наизусть".

Звала нас на остров. Прощались - до февраля.

Папа говорил, что завидовать Нате - это как завидовать какому-нибудь олимпийскому чемпиону, ну, по прыжкам, например, - что толку, не прыгнешь, как Брумель.

Папе был 81 год. И скидок делать не приходилось...

Как всё-таки оскорбительно зависеть от каких-то там печёнок-селезёнок. И как невообразимо, что может попортиться мозг.

Какие-то оседающие бляшки - и всё, и нету, они есть, а тебя нету - такого и не представить...

И ничего - живём, радуемся, несмотря на подстерегающие опасности. И Ната в свои почти 95 живёт и радуется, и знает, что её время ограничено совсем жёстко.

И играет в шахматы, и пишет мемуары и читает, и на море глядит...

( Read more... )

Начальная школа в Париже в начале двадцатых.

Посреди класса стояла печка. И у всех девочек было черно под носом - от копоти.

В столовой дети сидели за огромным столом и ели каждый день одно и то же - суп и хлеб.

Напротив за маленьким столиком, покрытым крахмальной скатертью, сидела учительница - ела бифштекс, а в конце обеда ей давали сладкий пирожок. Когда дело доходило до пирожка, слюнки текли уже у всех.

На уроках пения пели песенку про рыбий жир. Наташа рассказала об этом маме, мама удивилась и спросила у учительницы, почему дети поют такую странную песенку.

Оказалось, что песенка про berger (то бишь про пастушка).

Наташа жила во Франции первый год.

До этого был Константинополь. Там тоже давали суп - жидкий с тараканами. Тараканов вылавливали и выбрасывали.