(no subject)
Oct. 4th, 2014 12:04 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaПредыдущее
Про Нюшу, про воду, про плаванье, про любовь, про ньюфов и пуделей, про гусей и черепах, про Кольку...
Мы очень хотели поскорей научить Нюшу плавать, а она, маленькая, никак не шла в воду. Уговаривали ее, звали, а она заходила так, что только самый низ лап в воде, и упрямо останавливалась. И тут пришло время. Ей было около полугода, когда она по доброй воле поплыла.
Мы в выходные обычно ездили гулять – в разные места, чаще всего не сильно далёкие, – в леса с нашей юго-западной стороны от Парижа, лишь изредка отъезжая на дальний запарижский север.
Было у нас одно любимое озеро в получасе от дома. Почему-то потом мы перестали на него ездить – может, потому, что когда Васька стал лучше ходить, нам там стало тесно – собственно, всё, что там можно было сделать, – это его обойти часа за два-за три, а приличного леса, вроде, вокруг не было – так, перелески. А мы-то постепенно приучились гулять по пять-шесть часов по субботам! А то и больше – летом-то – утром не ранним приехал – вечером уехал.
И вот шли мы по дорожке, Нюша иноходью впереди бежала (маленькие ньюфы – холерики, носятся, как крепкие и довольно увесистые снаряды – с ног сбить – им в кайф, – это уж потом они начинают степенно гулять) – и вдруг она резко свернула и с полоски песка забежала в воду, – задумалась на минуту - шаг-два – и поплыла. Как чёрный пароход – сухая спина лежит на воде, и морда тоже.
Сейчас-то, плавая с Таней, я могу оценить разницу между бесшумным экспертным ньюфским плаваньем и пуделиным. Во-первых, ньюфу, чтоб в воду залезть, компания вовсе не нужна – есть вода – и вперёд. Когда Вова Минкин увидел в лесу Рамбуйе, как Катя кидается в крошечное озерцо, он скептически заметил – надо же, совсем как мой дедушка ГАлецкий – есть лужа – значит, надо выкупаться. Собственно, и я подхожу к делу почти так – но всё-таки в медонский пруд не лезу!
Таня плавает много и бесстрашно – но только с людьми – в пуделиную голову просто не приходит самой плавать для собственного удовольствия. И спина у неё мокрая, она плывёт, не ложась горизонтально. Но конечно, Таня хочет угнаться за самым быстрым, и если не получается догнать – тут уж только и остаётся, что пищать носом на плаву, или взлаивать тончайшим жалобным голосом.
А у Нюши отношения с водой были совершенно антеевские. Умоталась от длинной прогулки – плюхнулась в озеро, или хоть в озерцо, если в лесу Фонтебло гуляли, – с холма на холм целый день по жаре – и как новенькая, и опять вперёд и вверх.
Ну, а в день первого плаванья она вошла в раж – к середине озера – обратно к нам, за палкой – без палки... Васька был совершенно щаслив – ньюф-то у нас самый настоящий, не кто-нибудь сухопутный!
Когда мы довольные выше крыши подошли к нашему форду, у Нюши не было сил запрыгнуть в багажник, где она у нас грязная после прогулок ездила – мы её туда подняли на руках.
Нюша и вода – это отдельная песня – она любила всякую – пруды, озёра, море – да чего – обожала купаться в коровьих поилках, валяться в лужах. Ну, может, и против того, чтоб «тонуть в компоте», ничего б не имела – но не довелось.
Кстати, и Нюша, и потом Катя очень любили сначала в лужу пописать, потом из неё попить, – ну, и после этого Нюша в ней с комфортом устраивалась, как миргородская свинья. Надо сказать, что один наш знакомый, боящийся собак, приехав из Америки и зайдя к нам в гости, потом высокомерно сказал, что боится он собак, а не свиней. Но Нюша на него не обиделась, а наоборот покровительствовала. Он мне позвонил, прилетев в Штаты, чтоб передать Нюше отдельную благодарность – их самолёт из-за неисправности совершил посадку на острове Ньюфаундленд.
А вот Катя в лужах обычно не лежала. Я даже удивлялась...
В Бретани в 96-ом Нюша нас однажды почти успела напугать – поплыла за дальним кораблём к горизонту – и на истерические вопли не сразу повернула обратно. Когда-то в лесу Рамбуйе так же успело ухнуть в груди, когда она ринулась в папоротники за здоровенной змеюкой – хрен знает, ужище это был, или гадючища. Оба раза – вернулась – но не в ту же секунду – стань передо мной, как лист перед травой.
И ещё Нюша обожала плавать за утками – и они её с удовольствием дразнили, впрочем, может, ей и не обидно было – плыли прямо перед ней, в нескольких сантиметрах от чёрного шевелящегося носа почти до противоположного берега – а потом – рраз – взлетели, через собаку перелетели – приводнились, пока чёрный пароход разворачивается, – и обратно – будто Нюша пасёт их на пруду.
В бургундском озере Сетон нам с Нюшей как-то сделал замечание прогулочный кораблик – капитану показалось, что мы плывём на его фарватер, и он на нас страшно загудел.
А однажды Нюша погналась за лебедем. Дело было на Луаре в парке замка Шенонсо на реке Шер. Васька страшно любил и хорошо знал Луару, обожал её показывать. В тот раз мы повезли туда на день Бегемота с Маринкой. Наверно, осенью 91-го дело было, или 92-го. А поехать на Луару на день – 200 с лишним километров в один конец – Ваську тогда нисколько не смущало.
Лебедь мирно гулял у речки, когда мы, как рояли, неожиданно появились из кустов. Я не успела Нюшу остановить – она бросилась за ним – он в воду – и оба скрылись за поворотом. Я с воплями «Нюша, Нюша!!!!!» помчалась по берегу, а Васька, как потом рассказал Бегемот, попытался снять с железной цепи чью-то чужую лодку. Когда я, выпучив глаза, забежала за поворот, я увидела, что люди сгрудились на мосту и пальцами тычут в реку – а там посреди, на мели, стоит Нюша и озирается по сторонам. Речка такая мелкая, что она подошла к берегу пешком, – только ей там было не выйти – высокий каменный парапет. Так мы с ней и шли до его конца - я по парапету, Нюша пешком по воде.
Эта история ничему её не научила. Как-то раз мы с ней возвращались, кажется, от нашего тогдашнего автомеханика – гения по имени Ив, о котором я ещё расскажу, и проезжая мимо не очень нам знакомого довольно дикого парка Сен-Жермен-ан-Ле решили там погулять. Только Васька отстегнул поводок, как Нюша припустила по аллее, в конце которой, в дальней дали, виднелся пруд. Когда мы с Васькой подошли, неизвестный герой уже вытаскивал её через парапет из воды, – напоследок он ей наподдал по попе. Она прыгнула в этот пруд с золотыми рыбками, решительно не просчитав, как будет вылезать.
На озере, где Нюша плавать научилась мы как-то видели совсем удивительное – но поскольку тогда не было ещё цифровиков, а Васька свой обычный аппарат очень редко брал с собой, вещдоков не осталось. На двух корягах, протянувшихся в воду, сидели друг против друга два гуся и две черепахи – сидели и друг на друга глядели – разговаривали. Черепахи были здоровенные, возможно, флоридские. Бывает, что люди совершают антиобщественные поступки – отпускают в лес купленных в зоомагазине флоридских черепах – им-то неплохо «в наших северных лесах», да вот объедают они местных небольших черпашек – без стыда и совести. Гуси тоже немаленькие. Мы стояли, наверно, успели Нюшу ухватить на поводок, и они друг против друга сидели, а потом одна из черепах плюхнулась в воду, и картинка зашевелилась, ожила... Стала невероятной.
Удивительно - достаточно потянуть за нитку, вспомнить декорацию, как вдруг оживают сцены - вот мы поднимаемся от озера в крошечную горку и бредём осенью вдоль цыганского табора, изумляясь, в какой же грязи они живут – и как сочетаются пёстрые юбки с тоскливым убожеством скученности. А вот выгуливаем там Димку с его мамой. И Лилю Друскину в её лёгком, даже изящном кресле на колёсиках.
Двадцать лет жизни пролетели с тех пор, совершенно бесконечной жизни... И вот уже полтора года без Васьки…
…
И ещё одно событие случилось в нюшиной жизни этим её первым летом – она влюбилась – и не как-нибудь, а на всю жизнь. Произошло это так. В Париж погулять приехал девятнадцатилетний Колька. Его родители учились на физфаке на курс старше Бегемота, и с совсем юным Колькой мы с Бегемотом в Питере были знакомы – мои о нём воспоминания относились к Коктебелю 77-го года. Кольке было пять лет, и когда мы ели-пили-орали и буянили в их снятом жилье (а мы с Бегемотом и с Машкой в обществе ёжиков и муравьёв жили тогда в палатке на участке у Марьи Николавны Изергиной, так что у нас негде было выпивать), полагалось минут пятнадцать вести себя тихо – чтоб Колька заснул – потом уже можно было палить из отсутствовавших пушек. Так что когда Колька позвонил в августе 91-го, и мы с Васькой отправились за ним на станцию, я предварительно спросила, а как же я его узнаю, и Колька ответил – увидите мою маму, так это буду я. И не ошибся!
Ну, а ездили мы всюду с Нюшей, так что и на станцию отправились втроём. И Кольку посадили к Нюше на заднее сиденье. Она, как его увидела, – так влюбилась бесповоротно и навечно, как потом выяснилось, – и стала его душить в недюжинных объятьях полугодовалой любвеобильной ньюфихи.
Недавно мы про это вспоминали, и Колька сказал, что у него два соперничающих воспоминания о нюшиной любви – объятья на заднем сиденье и спасение на водах – естественно, что в море Нюша начинала со спасенья самого дорогого – Кольки – и спасала его навалившейся тушей и когтистыми лапами по дороге от берега, – на обратном пути она, на колькино щастье, решала, что и кого-нибудь другого можно немножко поспасать.
И всю нюшину жизнь, когда Колька приезжал, она кидалась на его диванчик, чтоб на нём хоть немного полежать, а поскольку Колька нередко забывал плотно закрыть дверь гостевой комнаты, ей это часто удавалось.
На самом деле, у Кольки с Нюшей много общего – некое жизнеутверждающее добронравие и расположенность к миру – только Колька всё на свете знает и обладает загадочной памятью (как можно хорошо и широко знать историю – мне совсем недоступно, ну, а что можно ещё и в датах не путаться – недоступно втройне). Мало того, недавно он назвал мне всех чемпионов мира по футболу от сотворения мира – типа от пятьдесят какого-то года. И даже доходчиво объяснил мне, зачем маленьким мальчиком он начал это странное действие с мячиком смотреть (я всегда вспоминаю старика Хоттабыча, который каждому игроку выдал по мячу)! И не приходило мне в голову, что как и в коллекционировании марок – тут были волшебные слова – Гондурас, Бразилия – а есть ли они в самом деле? А ещё Колька по очкам обогнал всех вокруг в бродившей сколько-то лет назад по интернету игре про русских и понаехавших – там надо было отвечать на вопросы вроде: «когда начиналась передача «с добрым утром»» и вставлять пропущенные слова во фразы – то есть знать, что американские империалисты не что-нибудь, а поигрывают мускулами. Ну, и современные мультяшные реалии тоже знать надо было. Колька не прокалывался ни на семидесятых годах, ни на сегодняшнем.
Впрочем, и Нюша на память не жаловалась – знала невероятную уйму людей – и всем улыбалась – дома и на улице – le chien qui rit – звали её. Улыбка была зубастая – американская, или может быть, крокодильская. Как-то раз мама – человек в высшей степени собачий – не поняла, что Нюша на прогулке у того самого озера, где она плавать научилась, дружественно улыбнулась незнакомой женщине, и спросила, чем это та ей так не понравилась.
Однажды к нам на неделю приехала из Германии васькина приятельница, когда-то в юности ходившая к нему в поэтический семинар, – Оля Бешенковская. И вот как-то она вернулась домой в середине ночи, после того, как мы уже залегли, и наутро сказала, что Нюша, когда хозяева спят, остаётся за сторожа, – недовольно оскалилась, когда она дверь ключом открыла. А это Нюша совсем наоборот – улыбкой радушной хозяйки её встретила.
Колька стал профессором той математики, которая физика, или той физики, которая математика – смотря как глядеть, а Нюша, «к наукам страсти не имея», к старости стала всё больше походить на Анну Андреевну Ахматову, особенно, когда лапу царственно подавала.
Про Нюшу, про воду, про плаванье, про любовь, про ньюфов и пуделей, про гусей и черепах, про Кольку...
Мы очень хотели поскорей научить Нюшу плавать, а она, маленькая, никак не шла в воду. Уговаривали ее, звали, а она заходила так, что только самый низ лап в воде, и упрямо останавливалась. И тут пришло время. Ей было около полугода, когда она по доброй воле поплыла.
Мы в выходные обычно ездили гулять – в разные места, чаще всего не сильно далёкие, – в леса с нашей юго-западной стороны от Парижа, лишь изредка отъезжая на дальний запарижский север.
Было у нас одно любимое озеро в получасе от дома. Почему-то потом мы перестали на него ездить – может, потому, что когда Васька стал лучше ходить, нам там стало тесно – собственно, всё, что там можно было сделать, – это его обойти часа за два-за три, а приличного леса, вроде, вокруг не было – так, перелески. А мы-то постепенно приучились гулять по пять-шесть часов по субботам! А то и больше – летом-то – утром не ранним приехал – вечером уехал.
И вот шли мы по дорожке, Нюша иноходью впереди бежала (маленькие ньюфы – холерики, носятся, как крепкие и довольно увесистые снаряды – с ног сбить – им в кайф, – это уж потом они начинают степенно гулять) – и вдруг она резко свернула и с полоски песка забежала в воду, – задумалась на минуту - шаг-два – и поплыла. Как чёрный пароход – сухая спина лежит на воде, и морда тоже.
Сейчас-то, плавая с Таней, я могу оценить разницу между бесшумным экспертным ньюфским плаваньем и пуделиным. Во-первых, ньюфу, чтоб в воду залезть, компания вовсе не нужна – есть вода – и вперёд. Когда Вова Минкин увидел в лесу Рамбуйе, как Катя кидается в крошечное озерцо, он скептически заметил – надо же, совсем как мой дедушка ГАлецкий – есть лужа – значит, надо выкупаться. Собственно, и я подхожу к делу почти так – но всё-таки в медонский пруд не лезу!
Таня плавает много и бесстрашно – но только с людьми – в пуделиную голову просто не приходит самой плавать для собственного удовольствия. И спина у неё мокрая, она плывёт, не ложась горизонтально. Но конечно, Таня хочет угнаться за самым быстрым, и если не получается догнать – тут уж только и остаётся, что пищать носом на плаву, или взлаивать тончайшим жалобным голосом.
А у Нюши отношения с водой были совершенно антеевские. Умоталась от длинной прогулки – плюхнулась в озеро, или хоть в озерцо, если в лесу Фонтебло гуляли, – с холма на холм целый день по жаре – и как новенькая, и опять вперёд и вверх.
Ну, а в день первого плаванья она вошла в раж – к середине озера – обратно к нам, за палкой – без палки... Васька был совершенно щаслив – ньюф-то у нас самый настоящий, не кто-нибудь сухопутный!
Когда мы довольные выше крыши подошли к нашему форду, у Нюши не было сил запрыгнуть в багажник, где она у нас грязная после прогулок ездила – мы её туда подняли на руках.
Нюша и вода – это отдельная песня – она любила всякую – пруды, озёра, море – да чего – обожала купаться в коровьих поилках, валяться в лужах. Ну, может, и против того, чтоб «тонуть в компоте», ничего б не имела – но не довелось.
Кстати, и Нюша, и потом Катя очень любили сначала в лужу пописать, потом из неё попить, – ну, и после этого Нюша в ней с комфортом устраивалась, как миргородская свинья. Надо сказать, что один наш знакомый, боящийся собак, приехав из Америки и зайдя к нам в гости, потом высокомерно сказал, что боится он собак, а не свиней. Но Нюша на него не обиделась, а наоборот покровительствовала. Он мне позвонил, прилетев в Штаты, чтоб передать Нюше отдельную благодарность – их самолёт из-за неисправности совершил посадку на острове Ньюфаундленд.
А вот Катя в лужах обычно не лежала. Я даже удивлялась...
В Бретани в 96-ом Нюша нас однажды почти успела напугать – поплыла за дальним кораблём к горизонту – и на истерические вопли не сразу повернула обратно. Когда-то в лесу Рамбуйе так же успело ухнуть в груди, когда она ринулась в папоротники за здоровенной змеюкой – хрен знает, ужище это был, или гадючища. Оба раза – вернулась – но не в ту же секунду – стань передо мной, как лист перед травой.
И ещё Нюша обожала плавать за утками – и они её с удовольствием дразнили, впрочем, может, ей и не обидно было – плыли прямо перед ней, в нескольких сантиметрах от чёрного шевелящегося носа почти до противоположного берега – а потом – рраз – взлетели, через собаку перелетели – приводнились, пока чёрный пароход разворачивается, – и обратно – будто Нюша пасёт их на пруду.
В бургундском озере Сетон нам с Нюшей как-то сделал замечание прогулочный кораблик – капитану показалось, что мы плывём на его фарватер, и он на нас страшно загудел.
А однажды Нюша погналась за лебедем. Дело было на Луаре в парке замка Шенонсо на реке Шер. Васька страшно любил и хорошо знал Луару, обожал её показывать. В тот раз мы повезли туда на день Бегемота с Маринкой. Наверно, осенью 91-го дело было, или 92-го. А поехать на Луару на день – 200 с лишним километров в один конец – Ваську тогда нисколько не смущало.
Лебедь мирно гулял у речки, когда мы, как рояли, неожиданно появились из кустов. Я не успела Нюшу остановить – она бросилась за ним – он в воду – и оба скрылись за поворотом. Я с воплями «Нюша, Нюша!!!!!» помчалась по берегу, а Васька, как потом рассказал Бегемот, попытался снять с железной цепи чью-то чужую лодку. Когда я, выпучив глаза, забежала за поворот, я увидела, что люди сгрудились на мосту и пальцами тычут в реку – а там посреди, на мели, стоит Нюша и озирается по сторонам. Речка такая мелкая, что она подошла к берегу пешком, – только ей там было не выйти – высокий каменный парапет. Так мы с ней и шли до его конца - я по парапету, Нюша пешком по воде.
Эта история ничему её не научила. Как-то раз мы с ней возвращались, кажется, от нашего тогдашнего автомеханика – гения по имени Ив, о котором я ещё расскажу, и проезжая мимо не очень нам знакомого довольно дикого парка Сен-Жермен-ан-Ле решили там погулять. Только Васька отстегнул поводок, как Нюша припустила по аллее, в конце которой, в дальней дали, виднелся пруд. Когда мы с Васькой подошли, неизвестный герой уже вытаскивал её через парапет из воды, – напоследок он ей наподдал по попе. Она прыгнула в этот пруд с золотыми рыбками, решительно не просчитав, как будет вылезать.
На озере, где Нюша плавать научилась мы как-то видели совсем удивительное – но поскольку тогда не было ещё цифровиков, а Васька свой обычный аппарат очень редко брал с собой, вещдоков не осталось. На двух корягах, протянувшихся в воду, сидели друг против друга два гуся и две черепахи – сидели и друг на друга глядели – разговаривали. Черепахи были здоровенные, возможно, флоридские. Бывает, что люди совершают антиобщественные поступки – отпускают в лес купленных в зоомагазине флоридских черепах – им-то неплохо «в наших северных лесах», да вот объедают они местных небольших черпашек – без стыда и совести. Гуси тоже немаленькие. Мы стояли, наверно, успели Нюшу ухватить на поводок, и они друг против друга сидели, а потом одна из черепах плюхнулась в воду, и картинка зашевелилась, ожила... Стала невероятной.
Удивительно - достаточно потянуть за нитку, вспомнить декорацию, как вдруг оживают сцены - вот мы поднимаемся от озера в крошечную горку и бредём осенью вдоль цыганского табора, изумляясь, в какой же грязи они живут – и как сочетаются пёстрые юбки с тоскливым убожеством скученности. А вот выгуливаем там Димку с его мамой. И Лилю Друскину в её лёгком, даже изящном кресле на колёсиках.
Двадцать лет жизни пролетели с тех пор, совершенно бесконечной жизни... И вот уже полтора года без Васьки…
…
И ещё одно событие случилось в нюшиной жизни этим её первым летом – она влюбилась – и не как-нибудь, а на всю жизнь. Произошло это так. В Париж погулять приехал девятнадцатилетний Колька. Его родители учились на физфаке на курс старше Бегемота, и с совсем юным Колькой мы с Бегемотом в Питере были знакомы – мои о нём воспоминания относились к Коктебелю 77-го года. Кольке было пять лет, и когда мы ели-пили-орали и буянили в их снятом жилье (а мы с Бегемотом и с Машкой в обществе ёжиков и муравьёв жили тогда в палатке на участке у Марьи Николавны Изергиной, так что у нас негде было выпивать), полагалось минут пятнадцать вести себя тихо – чтоб Колька заснул – потом уже можно было палить из отсутствовавших пушек. Так что когда Колька позвонил в августе 91-го, и мы с Васькой отправились за ним на станцию, я предварительно спросила, а как же я его узнаю, и Колька ответил – увидите мою маму, так это буду я. И не ошибся!
Ну, а ездили мы всюду с Нюшей, так что и на станцию отправились втроём. И Кольку посадили к Нюше на заднее сиденье. Она, как его увидела, – так влюбилась бесповоротно и навечно, как потом выяснилось, – и стала его душить в недюжинных объятьях полугодовалой любвеобильной ньюфихи.
Недавно мы про это вспоминали, и Колька сказал, что у него два соперничающих воспоминания о нюшиной любви – объятья на заднем сиденье и спасение на водах – естественно, что в море Нюша начинала со спасенья самого дорогого – Кольки – и спасала его навалившейся тушей и когтистыми лапами по дороге от берега, – на обратном пути она, на колькино щастье, решала, что и кого-нибудь другого можно немножко поспасать.
И всю нюшину жизнь, когда Колька приезжал, она кидалась на его диванчик, чтоб на нём хоть немного полежать, а поскольку Колька нередко забывал плотно закрыть дверь гостевой комнаты, ей это часто удавалось.
На самом деле, у Кольки с Нюшей много общего – некое жизнеутверждающее добронравие и расположенность к миру – только Колька всё на свете знает и обладает загадочной памятью (как можно хорошо и широко знать историю – мне совсем недоступно, ну, а что можно ещё и в датах не путаться – недоступно втройне). Мало того, недавно он назвал мне всех чемпионов мира по футболу от сотворения мира – типа от пятьдесят какого-то года. И даже доходчиво объяснил мне, зачем маленьким мальчиком он начал это странное действие с мячиком смотреть (я всегда вспоминаю старика Хоттабыча, который каждому игроку выдал по мячу)! И не приходило мне в голову, что как и в коллекционировании марок – тут были волшебные слова – Гондурас, Бразилия – а есть ли они в самом деле? А ещё Колька по очкам обогнал всех вокруг в бродившей сколько-то лет назад по интернету игре про русских и понаехавших – там надо было отвечать на вопросы вроде: «когда начиналась передача «с добрым утром»» и вставлять пропущенные слова во фразы – то есть знать, что американские империалисты не что-нибудь, а поигрывают мускулами. Ну, и современные мультяшные реалии тоже знать надо было. Колька не прокалывался ни на семидесятых годах, ни на сегодняшнем.
Впрочем, и Нюша на память не жаловалась – знала невероятную уйму людей – и всем улыбалась – дома и на улице – le chien qui rit – звали её. Улыбка была зубастая – американская, или может быть, крокодильская. Как-то раз мама – человек в высшей степени собачий – не поняла, что Нюша на прогулке у того самого озера, где она плавать научилась, дружественно улыбнулась незнакомой женщине, и спросила, чем это та ей так не понравилась.
Однажды к нам на неделю приехала из Германии васькина приятельница, когда-то в юности ходившая к нему в поэтический семинар, – Оля Бешенковская. И вот как-то она вернулась домой в середине ночи, после того, как мы уже залегли, и наутро сказала, что Нюша, когда хозяева спят, остаётся за сторожа, – недовольно оскалилась, когда она дверь ключом открыла. А это Нюша совсем наоборот – улыбкой радушной хозяйки её встретила.
Колька стал профессором той математики, которая физика, или той физики, которая математика – смотря как глядеть, а Нюша, «к наукам страсти не имея», к старости стала всё больше походить на Анну Андреевну Ахматову, особенно, когда лапу царственно подавала.
