Из колодца

Взгляд звериный по праву укорный - я себе делала благоухающие бутерброды с беконом и огурцом, потому как завтра с 10 до пяти без перерыва лекции и встречи, и жевать их явно придётся на встрече - не на лекции же! Правда, Таня получила законную огуречную шкурку.

А Гриша, как водится, глядит строго.
\

Я насыпала Тане в миску её завтрак – немного вкусных ароматных собачьих крокетиков.

Таня соскочила с кресла и побежала к миске. А перед миской стояла Гриша. Спокойно стояла, хвост вверх, перпендикулярно спине, а кончик загнут. Она вовсе не глядела на Таню и не пыталась стащить чужую еду, просто стояла лицом к миске. Таня остановилась и тоже застыла.

- Тань, ты совсем рехнулась, обойди Гришу и иди есть. Ты чего?

Гриша чуть отошла, развернулась, расселась, постелила хвост. Таня пошла к миске. Гриша сидела и глядела на меня – спокойно, важно – королевственно сидела.

- Гриша, я тут подумала – а может, мир на самом деле, стоит не на трёх китах, а вовсе даже на трёх котах?

- Мяу – ответила Гриша.

***
А ещё идут дожди, Сена вздулась и плещется, слегка накатив на нижние набережные, и впервые запахло весной.

***
Васькино гришистое

ЭТЮД

Утром птицы орали о прилетающем дне, –
Развеселились шальные,
Слышно их было даже при закрытом окне
Через стекла двойные.

Я бы в утренней сонности
Ничего не заметил,
Если б не выкрики звонкие эти,

Глянул в окно –
Птицы носятся не за добычей,
Просто так, озорно,
По кустам и деревьям – сороки...
А на кресле в комнате –
Носом в стекло, не вертя головой –

... Кошки бывают
Так изумлённы и так круглооки!

Мы вернулись из Прованса, – должны были в субботу – а вышло, что сегодня.

Двадцатый год на своём последнем издыхании уморил нашу машину – она безвременно скончалась всего в десять машинных нестарых лет. Может быть, она угасла без особых мучений – кто может знать, что испытывают железные машины – наверно, где-нибудь в ней образовалась дыра, и бензин стал затекать в масло… И машинный доктор из гаража Рено сказал, что нету смысла бендяжку мучить. И её постоянный медонский доктор по имени Антонио позвонил незнакомому доктору, чтоб понять, что происходит, и в результате разговора согласился с ним, что настаивать не нужно.

Наша добрая лупоглазая машина, кенга по имени Буся Исаковна, в честь милейшей добрейшей тётеньки, работавшей с мамой в бухгалтерии Мариинки. Когда тётенька впервые пришла на работу и представилась, все услышали Пуся Исаковна, так уж ей это имя подходило.

До нас с Бегемотом машина жила у Гринов (green_fr и sasmok) и звали её иначе, как-то плохо произносимо, с двумя буквами B и Z, из её номера. Так что я её переназвала – Буся Исаковна – самое подходящее имя для поместительной приветливой лупоглазой машины.

На мои слова, что ездит она теперь по райским кущам, фарами всяческим русалкам на ветвях подмигивает, Бегемот сказал, что вряд ли – что отправят её под пресс.

И сегодня в гараже, где её выписали из живых, я посмотрела на неё, и она на меня жалобным своим лупоглазием. И мы уехали на машине предоставленной страховкой.

А начиналось всё невинно – загорелся огонёк, которому гореть не должно, и сообщил что-то невинное – плохое качество воздуха. Потом она начала спотыкаться время от времени на низких скоростях. Потом в ней поменяли свечи, но механик, который это сделал, знакомый Франсуа, остался недоволен – как-то она продолжала неважно себя вести, хоть огонёк и не загорался. Времени делать ещё что-нибудь уже не было. Надо было уезжать, в воскресенье к Франсуа, в наш домик, должны были приехать другие люди, тоже «завсегдатаи».

В субботу утром, когда мы полностью загрузились, Гриша и Таня заняли свои места, Буся Исаковна не завелась. Приехал тот механик, что свечи менял, часа три он, Франсуа и Бегемот пытались Бусю оживить, но она только кряхтела. Пришлось звонить в страховку, чтоб прислали увозильщика. Уволокли Бусю в гараж, закрытый до понедельника.

Франсуа позвонил людям, которые должны были приехать в воскресенье, в надежде, что они смогут перенести свой приезд на пару дней. Люди были очень милы, сказали, что для них никакой нет проблемы в том, чтоб приехать чуть позже…

И вот… Теперь машину покупать… искать, выбирать – беееее – до чего вообще противное дело что бы то ни было покупать-выбирать.

А Бусе – под пресс, выходит, – не жить в лесу с кентаврами, как той машинке, которая Гарри и Рона выручила.

Всегда после возвращения из прекрасных мест Гриша некоторое время проводит в своей котиной переноске, – ложится спать в купейном вагоне, проводница чайку принесёт, заснёшь, а утром – приехали на станцию Вылезайка, где сосны, дубы, птички, ящерицы, где когти натачиваются о стволы – где правильная котиная жизнь. Сегодня она превзошла своё обычное. Вышла из переноски-поела-попила-пописала, – и опять туда – и лапой дверь за собой закрыла – везите меня обратно!

Кошки серЫ, а некоторые собаки в вечер после помывки-стрижки почти что белЫ.

Над садом пролетела мелкая белая цапля. Никакое не событие. И вчера пролетела и вот сейчас, сию минуту. Вроде и белая цапля – морская птица, но нет в её полёте чайковости – летит совсем как сухопутная цапля.

А чайки – в их полёте волна видна. И какая же белизна на фоне чёрных туч – белой цапле этой морской выбеленной белизны, в которой обломки кораблекрушений, не достичь ни за что.

Лиса, которую только Сенька успел увидеть, приходила на коровье поле, когда коровы уже ушли спать в светлой начинающейся ночи. Впрочем, возможно с ней встретилась взглядом Гриша – очень уж она была возбуждена и напугана, когда мы вернулись вечером домой. А может, всего лишь с соседской кошкой, просочившейся под наш забор, повстречалась Гриша.

Мне-то повезло всего лишь глянуть в изрытых в хлам дюнах на крольчищу размером с зайчищу. У Тани, солидной собаки семи с половиной лет от роду, крышу щенячески снесло в этих дюнах, – брала след, неслась, только и орали, и свистали мы: Таня, Таня...

А часть нор огромные – казалось, и лисам не нужны такие норы – прям для волков норы! Может, это были дюны, где обедающие живут вместе с обедуемыми? Но почему обедуемые не переехали?

Никто не ближе к вечности, чем собаки в их короткой вместительной собачьей жизни. Вот и несётся собака за мячиком, за палкой по отливному песчаному пляжу. Где скачут блохами мелкие креветочные, где зарываются в песок крабики.

Впрочем, и пляж, где этим июнем особенно гигантские приливы – почти 7 метров – шутка ли – и он про вечность. И нежный коровий мык. И даже съезжающий вниз на доске с волны, как со снежной горки на ногах, не падая, – и он по касательной её трогает.

Ну, а ещё – зайти в воду и глядеть, как крадутся волны, как поднимаются их спины, и как кричат они, обваливаясь на дно, и шипят, докатившись до берега.

Шли мы с Таней через необъятный ежевичник по узенькой жёлтой вертлявой тропинке. Цепляли нас вовсю цветущие кусты – кого за штаны, а кого за шерстяные бока. Ежевичником заросла поляна в расступившемся лесу, – за ним поднебесные каштаны, буки.

И подумала я – ну, вот если не предлагать – Париж на море – на месте Ниццы, или Бреста – ладно, пусть будут лесные средние широты – что б я хотела в моём повседневном пейзаже чуть-чуть улучшить – самую малость? – Да вот чтоб вместо ежевичника малинник! Пусть ежи ежевику едят, а я хочу малину! И чтоб вместо прудов озёра – ну, как когда-тошнее Чёртово – с тёмной водой и рыжим дном – вокруг Клермон-Феррана, например, полно озёр – чтоб купаааааааться, и может, даже круглый год...

Совсем ведь небольшое улучшение – я ж не прошу Средиземного моря, или Альп в часе езды!

Невнятный день – серой кисеёй завешенный. Тополь под ветром зелёной гривой встряхивает, машет. Уже и сорочьи гнёзда увидишь, только если знаешь, что есть они там.

На берёзу можно посмотреть только если встать и к окну подойти, стоит она неподалёку от тополя, – ему до пояса еле достанет, если ростом померятся. Берёза – эдакая девица чуть томная, волосами укрылась, а тополь – мужик хоть куда, ему б ещё пояс тугой, ремень с пряжкой – впрочем, тут недалеко и до пистолета – был бы лихой, ну, не разбойник, конечно, – чего ему разбойничать – но ходил бы по средневековым дорогам, девицам на радость и соблазнение.

Вчера у Тани я спросила, кем бы она была – Красной шапочкой, или Серым волком – ну, конечно же, Красной шапочкой – собакам Серых волков не играть, разве что кошкам вроде Гриши волками бабушек кушать.

Запах круассанов из духовки мешался с запахом кофе – самая срочная работа сделана, надо браться за ту, про которую дедушка Лайн ещё кнутом громко не щёлкает, – программами заниматься. Надо главу из очередной книжки, которую мы с Альбиром делаем, редактировать... Но на секунду отпустил цейтнот – и как всегда, как в сессию после экзамена, как собака, хвост кусаешь – за то взяться, за другое... И как люди живут без дедушки Лайна с кнутом – моего спасителя-избавателя-защитителя?

Открыла вот Моне – в утешение жизни – картинки в сети – поглядела на оливковый сад в чьей-то частной коллекции, пошла по аллее, туда, в серебряный свет, в глубину, потом увидела море в городке Пурвиль. Поняла, что не знаю этого городка – в Нормандии, это сразу понятно, но где точно? Полезла карту искать, – возле самого Дьеппа он оказался. Интересно, как там теперь?

Вот есть люди, чью шкуру хочется примерить – завидовать смешно, абсурдно – но вот – как это – быть Моне, или Чеховым, или Гульдом...

Частят секунды, капают с глуховатым всплеском минуты, сливаются в часы – уже ручьём, рекой, потоком, – ревёт, всё сметая – глупые бумажки, обёртки, стойких оловянных солдатиков... И нестойких, впрочем.

Болтали утром впятером про наш новенький с иголочки курс математического моделирования.

Сидит себе каждый, развалясь, за спиной картинки на стенках, книжные полки. Вроде и на работу никто у нас не одевается, как есть ходят в драных штанах, коли штаны продрались, но всё ж лекции читают в рубашках застёгнутых, а тут – Даниэль прям в расстёгнутой на шерстяной груди. А я дома, ясное дело, орудие мелких пыток-лифчик не надеваю. Ну, остальные в футболках – нежное лето началось. А про штаны только предполагать можно – ходят ли люди дома в штанах.

Болтаем с кайфом, – я, трое парижан и Джамила, застрявшая в Алжире, куда она перед самым карантином отправилась проведать больную маму – хоп – и не вернуться. Хорошо, что нет никакой разницы, по тимсу занятия вести из Парижу, али из Алжиру.

Жорж, похожий с седой бородой и в седых лохмах на лешего, вдруг нагнулся и поднял к экрану, чтоб нам показать, голубого благородного кота с колокольчиком на шее – оказывается, не кота, а кошку. Сказал, что сестру её показать нам не может, сестре нипочём карантин, она по двору шастает. И похвастался – у него котиная дверца в дверь вделана, и через эту дверцу только сестрицы могут пройти, на их чипы дверца реагирует и распахивается, а чужим котам не раскроется. Я Гришу отловила, показала народу, и Гриша, чтоб в грязь мордой не ударить, свой нрав продемонстрировала, погрызя мой палец на потеху публике. Тем временем и Сестрица Кошатенька (цитируя достопочтенного Лейденского Луку) соизволила вернуться, оказалась чёрной с белой грудью. Жорж, нежно поцеловав гулящую за ушком, на моё предположение, что, может быть, у сестёр отцы разные, возмутился и сообщил, что он отлично знает их дворового отца! Он не какой-нибудь там алиментщик нерадивый, он не пожелал остаться неизвестным!

Тополь за окном, распахнутым в цветочные-лиственные запахи, уже совсем зелёный, облака плывут пышные, – мы поболтали ещё немножко, решили, что пора и делами заняться – Жорж говорит – «ну, я на крышу» (бывают же буржуины такие, крыша у него видите ли!), я отвечаю – ну, а я с Таней гулять, – «а в огороде тепло-тепло, а в огороде тихо-тихо» – идём с Таней и с Бегемотом, а на балконе, выходящем на полянку возле городского пруда – развалился голый (ну, может, трусы на нём и были) гражданин, по телефону разговаривает, щурится. Буржуинищи – уууууу – крыши, балконы у них, – домовладельцы, садовладельцы – раскулачить!. А Гриша сегодня раньше времени решила, что пора съездить куда-нибудь – и только что залезла в свой купейный вагон – котиную переноску – тащи чай, проводница, стели постель!