![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
(no subject)
Jan. 8th, 2021 06:41 pmШли мы с Таней вокруг пруда, на солнце в облачных дырках глядели – иногда сквозь ветки, а иногда сквозь воду. Потом стало очень медленно смеркаться.
Думала я почему-то о двух никак не связанных вещах – перескакивая с одной на другую… О «новой этике» и об отпечатанных на сетчатке картинках и их символическом значении – личном и общем. Где имение и где вода? Почему Фома с Ерёмой? А хрен знает…
Про новую этику знаю, почему думала, – пост вчера у Любы Гуровой прочитала.
Запишу – не для споров – смысла в них обычно нет – будто разговариваешь со своей льдины с человеком на другой, и льдины всё дальше разъезжаются, и уже и не слышно друг друга, одно эхо, да слабый взмах руки.
Вот жило человечество много веков, по-разному, – с грязью, с кровью, с альтруизмом, с подвигами, с экстазом, с литературой, с искусством… Со всем на свете.
И постепенно вырабатывалась гуманистическая этика – с человеком – очень разным человеком, со всей его грязью, кровью, потрохами, дурными мыслями, альтруизмом, любовью – с человеком Петей, Васей, Машей – в центре. С таким как есть человеком, с тем, что «мы все вышли из Шинели», с ужасной жалостью к человеку, с «над вымыслом слезами обольюсь»… С совершенно немыслимым грехом доносительства, когда Фёдор Михалыч высказывал сомнения в том, что зная о готовящемся теракте, он бы смог донести…
И тут большевики – буржуазный гуманизм они заклеймили, мораль стала классовой, интерес к отдельному человеку угас, интерес стал групповой, классовый, а классы – хорошие, похуже и вовсе плохие… Доносить стало хорошо и правильно.
Прошло некоторое время…
И тут – новая этика. Доносить – отлично. Интересны не Петя, Вася. Маша с их грязью, кровью, любовью и ненавистью, а группы, к которым они принадлежат – по расе, по сексуальной ориентации, ещё, наверно, по какому-нибудь кочану, или кочерыжке… Есть жертвы, а есть обидчики. Жертвы правы всегда и во всём, и жертвой можно самого себя назначить. А кто не согласен – тот занимается victimblaming.
И большевики, и новые моралисты борются с совершенно реальной несправедливостью. Большевики в начале двадцатого века боролись с огромной несправедливостью – общество было закрытым, социальный лифт работал из рук вон плохо, и главное, как ценность вовсе не декларировался. Вырваться из своей по рождению социальной среды было фантастически трудно. В современном мире в разы проще…
В гуманистической идеологии человек в идеале прежде всего отвечает за себя сам, и за других, с ним связанных, и вину ищет прежде всего свою. Типичный вопрос человека гуманистической этики: где, что я сделал не так? Просыпаться ночью от чувства вины – нормальное дело. Искать, не где перед тобой виноваты, а где ты виноват.
В новой этике – ищи обидчика – конкретного, или общество.
В гуманистической этике – слишком серьёзное к себе отношение – грех. В новой – её основа.
В гуманистической этике детям рассказывают о чужих страданиях, и сочувствие вырабатывается через боль, через реальное со-чувствие.
В новой – от боли надо ограждать…
Ладно, я завожусь и морализирую – не статью ж пишу, и не на спор нарываюсь, упаси боже, только не на спор – «бессмысленный и беспощадный»…
В стране, образовавшейся в результате победы большевизма, я жила первые 25 лет жизни. До победы новой этики я не доживу, она ещё не завтра.
И я известный оптимист – и на новую этику найдётся проруха – придёт следующее поколение, и возможно, протянет руку нам, и мы в могилах посмеёмся-похрюкаем от удовольствия.
Большевики загубили уйму народа. Новые моралисты не убили никого, и жизнь испортили всего лишь считанным людям. И при этом у меня шевелится сочувствие к большевизму, и никакого к новой этике. Наверно, потому, что большевики боль знали, что за свои идеи готовы они были платить – правда, увы, жизнями не только своими, но и своими тоже. Их схематический человек в схематическом мире хотел сломать человека реального – как Бармалей из Айболита 66 – «я вас всех счастливыми сделаю». В новой этике схематический представитель схематической группы не о счастье печётся, а о вполне буржуазном благополучии…
***
Да, просто для уточнения – по не-сегодняшним представлениям я левых взглядов – в собственно, главном для меня смысле – всех надо лечить и учить, всем, рождённым в плохой социальной среде, необходимо всячески помогать из неё выдраться. Я безусловно за фору при поступлении – не по цвету кожи, не по полу, не по сексуальной ориентации, а для способных выходцев из плохих школ плохих районов.
По тесту «кем бы ты был в 17-ом году» вышла меньшевиком-пораженцем.
***
А написала я это, потому что всё ж неправильно ходить на цыпочках, чтоб никого не обидеть, в своём собственном пространстве. Я почти всегда долго сдерживаюсь, а потом оно всё ж прорывается…
Думала я почему-то о двух никак не связанных вещах – перескакивая с одной на другую… О «новой этике» и об отпечатанных на сетчатке картинках и их символическом значении – личном и общем. Где имение и где вода? Почему Фома с Ерёмой? А хрен знает…
Про новую этику знаю, почему думала, – пост вчера у Любы Гуровой прочитала.
Запишу – не для споров – смысла в них обычно нет – будто разговариваешь со своей льдины с человеком на другой, и льдины всё дальше разъезжаются, и уже и не слышно друг друга, одно эхо, да слабый взмах руки.
Вот жило человечество много веков, по-разному, – с грязью, с кровью, с альтруизмом, с подвигами, с экстазом, с литературой, с искусством… Со всем на свете.
И постепенно вырабатывалась гуманистическая этика – с человеком – очень разным человеком, со всей его грязью, кровью, потрохами, дурными мыслями, альтруизмом, любовью – с человеком Петей, Васей, Машей – в центре. С таким как есть человеком, с тем, что «мы все вышли из Шинели», с ужасной жалостью к человеку, с «над вымыслом слезами обольюсь»… С совершенно немыслимым грехом доносительства, когда Фёдор Михалыч высказывал сомнения в том, что зная о готовящемся теракте, он бы смог донести…
И тут большевики – буржуазный гуманизм они заклеймили, мораль стала классовой, интерес к отдельному человеку угас, интерес стал групповой, классовый, а классы – хорошие, похуже и вовсе плохие… Доносить стало хорошо и правильно.
Прошло некоторое время…
И тут – новая этика. Доносить – отлично. Интересны не Петя, Вася. Маша с их грязью, кровью, любовью и ненавистью, а группы, к которым они принадлежат – по расе, по сексуальной ориентации, ещё, наверно, по какому-нибудь кочану, или кочерыжке… Есть жертвы, а есть обидчики. Жертвы правы всегда и во всём, и жертвой можно самого себя назначить. А кто не согласен – тот занимается victimblaming.
И большевики, и новые моралисты борются с совершенно реальной несправедливостью. Большевики в начале двадцатого века боролись с огромной несправедливостью – общество было закрытым, социальный лифт работал из рук вон плохо, и главное, как ценность вовсе не декларировался. Вырваться из своей по рождению социальной среды было фантастически трудно. В современном мире в разы проще…
В гуманистической идеологии человек в идеале прежде всего отвечает за себя сам, и за других, с ним связанных, и вину ищет прежде всего свою. Типичный вопрос человека гуманистической этики: где, что я сделал не так? Просыпаться ночью от чувства вины – нормальное дело. Искать, не где перед тобой виноваты, а где ты виноват.
В новой этике – ищи обидчика – конкретного, или общество.
В гуманистической этике – слишком серьёзное к себе отношение – грех. В новой – её основа.
В гуманистической этике детям рассказывают о чужих страданиях, и сочувствие вырабатывается через боль, через реальное со-чувствие.
В новой – от боли надо ограждать…
Ладно, я завожусь и морализирую – не статью ж пишу, и не на спор нарываюсь, упаси боже, только не на спор – «бессмысленный и беспощадный»…
В стране, образовавшейся в результате победы большевизма, я жила первые 25 лет жизни. До победы новой этики я не доживу, она ещё не завтра.
И я известный оптимист – и на новую этику найдётся проруха – придёт следующее поколение, и возможно, протянет руку нам, и мы в могилах посмеёмся-похрюкаем от удовольствия.
Большевики загубили уйму народа. Новые моралисты не убили никого, и жизнь испортили всего лишь считанным людям. И при этом у меня шевелится сочувствие к большевизму, и никакого к новой этике. Наверно, потому, что большевики боль знали, что за свои идеи готовы они были платить – правда, увы, жизнями не только своими, но и своими тоже. Их схематический человек в схематическом мире хотел сломать человека реального – как Бармалей из Айболита 66 – «я вас всех счастливыми сделаю». В новой этике схематический представитель схематической группы не о счастье печётся, а о вполне буржуазном благополучии…
***
Да, просто для уточнения – по не-сегодняшним представлениям я левых взглядов – в собственно, главном для меня смысле – всех надо лечить и учить, всем, рождённым в плохой социальной среде, необходимо всячески помогать из неё выдраться. Я безусловно за фору при поступлении – не по цвету кожи, не по полу, не по сексуальной ориентации, а для способных выходцев из плохих школ плохих районов.
По тесту «кем бы ты был в 17-ом году» вышла меньшевиком-пораженцем.
***
А написала я это, потому что всё ж неправильно ходить на цыпочках, чтоб никого не обидеть, в своём собственном пространстве. Я почти всегда долго сдерживаюсь, а потом оно всё ж прорывается…
(no subject)
Sep. 2nd, 2020 02:04 pmСегодня начинается суд над сообщниками убийц 2015-го года – «Шарли Эбдо», полицейские, еврейский магазин…
«Шарли Эбдо» по этому поводу перепечатал карикатуру 2006-го, после которой на них началась охота, ту, где Магомет держится за голову, говоря, что тяжело, когда тебя любит столько мудаков. Большие молодцы, что перепечатали в нынешнем морализаторском, как Васька говорил, «с перстом указующим», слово в сторону – враг, – мире!
Но я, собственно, совсем не об этом. По радио, естественно, много интервьюируют выживших, разговаривают с теми, по кому прошёлся паровой каток – вот с женой убитого карикатуриста Жоржа Волынского (ненавижу слово «вдова» с его всеобщим индоевропейским корнем). С тёплым негромким голосом Maryse Wolinski. Недавно она книжку опубликовала.
Не запомнила точно, какую она фразу сказала, про то, что il ne s’agit pas de la solitude, il s’agit de l’absence… Вот да. Именно так.
«Шарли Эбдо» по этому поводу перепечатал карикатуру 2006-го, после которой на них началась охота, ту, где Магомет держится за голову, говоря, что тяжело, когда тебя любит столько мудаков. Большие молодцы, что перепечатали в нынешнем морализаторском, как Васька говорил, «с перстом указующим», слово в сторону – враг, – мире!
Но я, собственно, совсем не об этом. По радио, естественно, много интервьюируют выживших, разговаривают с теми, по кому прошёлся паровой каток – вот с женой убитого карикатуриста Жоржа Волынского (ненавижу слово «вдова» с его всеобщим индоевропейским корнем). С тёплым негромким голосом Maryse Wolinski. Недавно она книжку опубликовала.
Не запомнила точно, какую она фразу сказала, про то, что il ne s’agit pas de la solitude, il s’agit de l’absence… Вот да. Именно так.
(no subject)
Jul. 30th, 2020 02:09 pmЯ стараюсь, как я уже неоднократно говорила, не влезать в дискуссии, в те, что уже давно и политическими-то не назовёшь... Этические. Мировоззренческие.
Но – иногда находит – и становится стыдно всё время молчать-молчать и писать только о НЕ-социальном – чур меня – чур. Красного-белого не говорите, на чёрточки на асфальте не наступайте.
Мне очень понравилась статья Mazarine Pingeot. Я захотела ссылку на неё поставить, но не удалось – статья из «Монда», и полный доступ открыт только подписчикам.
Про Anne Pingeot, мать Mazarine, я когда-то писала.
Вот тут.
А это статья Mazarine. Очень мне близкая.
( Read more... )
Но – иногда находит – и становится стыдно всё время молчать-молчать и писать только о НЕ-социальном – чур меня – чур. Красного-белого не говорите, на чёрточки на асфальте не наступайте.
Мне очень понравилась статья Mazarine Pingeot. Я захотела ссылку на неё поставить, но не удалось – статья из «Монда», и полный доступ открыт только подписчикам.
Про Anne Pingeot, мать Mazarine, я когда-то писала.
Вот тут.
А это статья Mazarine. Очень мне близкая.
( Read more... )
(no subject)
Apr. 25th, 2020 02:35 pmМы досмотрели все записи лекций Лотмана, которые у нас были, которые когда-то Бегемот нашёл в сети. Кажется, часть мы раньше не видели.
Очевидным образом чего-то не хватает в цикле лекций про русскую культуру. Дырки. Похоже на университетский курс. С другой стороны, читает он лекции по большей части дома, иногда где-то в другой комнате лает собака, а один раз он отодвигает появившуюся из-за кресла и ткнувшуюся в руку беспородно-овчарочью морду.
Несколько последних лекций – разговоры об интеллигенции.
Они записаны в самом конце восьмидесятых, эпоха качается на тонком стебле – туда качнётся, сюда?
Преддевяностые, лет за пять до того, как Синявский, увидев Зюганова в телевизоре, ужасался тому, что «только этот партийный долбоёб» говорит про страдания народа, а интеллигенция просто радуется свободе...
И вот Лотман о декабристском времени, о Фёдоре Глинке, который спал, накрывшись шинелью, а все деньги отдавал на всякого рода помощь неимущим, преследуемым; и о более раннем времени, о Новикове, в голод накормившем крестьян и попавшем за это в крепость.
Скорей всего, разговоры о никчёмности интеллигенции начались очень давно, ещё до конца восьмидесятых, хотя, пожалуй, в моём детстве я их не помню.
А Лотман явно спорит с неназванными противниками Сейчас сказали бы, что местами пафосно.
Тридцать лет – это всё ж довольно долго – впрочем, по-всякому, бывают долгие тридцать лет, а бывают быстрые. А чаще и не знаешь, долгие, или быстрые... С одной стороны бесконечная жизнь, с другой – было вчера.
Нынешняя эпоха, когда частная семейная жизнь оказалось центром притяжения без того, чтоб внутри свербило обязательство выйти за её пределы? Эпоха, когда культура оказалась в значительной степени объектом потребления? Вместе с путешествиями, лишившимися по большей части неожиданностей и опасностей.
С другой стороны, есть люди, для которых опасности и/или жертвенность – совершенно необходимые условия жизни. Впрочем, остаются горы, есть Африка, да и в любой стране множество возможностей себя приложить с определённой жертвенностью.
Наверно, в старой российской интеллигентской жизни в этом приложении себя, и это важно, – была принадлежность ордену.
Пожалуй, нынче исходная идея требований к себе прежде требований к обществу, к государству, к мироустройству, которое нам что-то должно, меньше распространена...
Карантинная остановка наводит на мысли. В моём личном пространстве – убрав за скобки отсутствие диванов-трансляторов, смеющихся над государственными границами, – отчётливое физическое желание бесконечно идти по тропе, по дороге, вдоль реки, в запахе травы, сирени, акации, – идти к морю, к горизонту – «а хотелось бы мне в дорогу, налегке при попутном ветре».
Из городского – взгляд вверх, от реки на Нотр Дам...
Среди найденных записей Лотмана ещё одна – очень странная, вырванная из контекста лекция об искусстве – явно есть другие, но где?
За несколько лет до смерти. Лотман там очень плохо выглядит, очень постаревший...
Сплошная импровизация, он бросает камнем в пруд несколько тем – искусство-сообщение, отношения «правды жизни» и условности, круги по воде расходятся...
А по мне, искусство – так это записка в бутылке... Прежде всего...
Очевидным образом чего-то не хватает в цикле лекций про русскую культуру. Дырки. Похоже на университетский курс. С другой стороны, читает он лекции по большей части дома, иногда где-то в другой комнате лает собака, а один раз он отодвигает появившуюся из-за кресла и ткнувшуюся в руку беспородно-овчарочью морду.
Несколько последних лекций – разговоры об интеллигенции.
Они записаны в самом конце восьмидесятых, эпоха качается на тонком стебле – туда качнётся, сюда?
Преддевяностые, лет за пять до того, как Синявский, увидев Зюганова в телевизоре, ужасался тому, что «только этот партийный долбоёб» говорит про страдания народа, а интеллигенция просто радуется свободе...
И вот Лотман о декабристском времени, о Фёдоре Глинке, который спал, накрывшись шинелью, а все деньги отдавал на всякого рода помощь неимущим, преследуемым; и о более раннем времени, о Новикове, в голод накормившем крестьян и попавшем за это в крепость.
Скорей всего, разговоры о никчёмности интеллигенции начались очень давно, ещё до конца восьмидесятых, хотя, пожалуй, в моём детстве я их не помню.
А Лотман явно спорит с неназванными противниками Сейчас сказали бы, что местами пафосно.
Тридцать лет – это всё ж довольно долго – впрочем, по-всякому, бывают долгие тридцать лет, а бывают быстрые. А чаще и не знаешь, долгие, или быстрые... С одной стороны бесконечная жизнь, с другой – было вчера.
Нынешняя эпоха, когда частная семейная жизнь оказалось центром притяжения без того, чтоб внутри свербило обязательство выйти за её пределы? Эпоха, когда культура оказалась в значительной степени объектом потребления? Вместе с путешествиями, лишившимися по большей части неожиданностей и опасностей.
С другой стороны, есть люди, для которых опасности и/или жертвенность – совершенно необходимые условия жизни. Впрочем, остаются горы, есть Африка, да и в любой стране множество возможностей себя приложить с определённой жертвенностью.
Наверно, в старой российской интеллигентской жизни в этом приложении себя, и это важно, – была принадлежность ордену.
Пожалуй, нынче исходная идея требований к себе прежде требований к обществу, к государству, к мироустройству, которое нам что-то должно, меньше распространена...
Карантинная остановка наводит на мысли. В моём личном пространстве – убрав за скобки отсутствие диванов-трансляторов, смеющихся над государственными границами, – отчётливое физическое желание бесконечно идти по тропе, по дороге, вдоль реки, в запахе травы, сирени, акации, – идти к морю, к горизонту – «а хотелось бы мне в дорогу, налегке при попутном ветре».
Из городского – взгляд вверх, от реки на Нотр Дам...
Среди найденных записей Лотмана ещё одна – очень странная, вырванная из контекста лекция об искусстве – явно есть другие, но где?
За несколько лет до смерти. Лотман там очень плохо выглядит, очень постаревший...
Сплошная импровизация, он бросает камнем в пруд несколько тем – искусство-сообщение, отношения «правды жизни» и условности, круги по воде расходятся...
А по мне, искусство – так это записка в бутылке... Прежде всего...
(no subject)
Apr. 21st, 2020 06:30 pmПересмотрев «Подстрочник», мы взялись пересматривать лекции Лотмана. У меня давно зарубка стояла. Кстати, Васька, который очень любил говорить, что некогда ему рОманы читать, последний месяц перед смертью Лотмана перечитывал...
Карантиня втроём – за компами, на комнатной беговой дорожке, выбирая устраивающую скорость на этой странной тележке, хватаясь за руль, на зарастающих лесных тропинках, с возникающими на экране заросшими нечёсаной шерстью коллегами, со студенческими вопросами, всегда неотложными, одним словом карантиня – после ужина – иногда с какой-нибудь чрезмерностью вроде оладьев – карантин oblige – вечернее «вместе посмотреть» – входит в упорядоченность жизни – и Лотман-собеседник оказывается четвёртым.
Он ничуть не хуже, не меньше захватывает, чем в первый раз. И наводит на разные мысли.
Лотман не дожил до социальных сетей. Его очень интересует место общения в культуре – что он бы о них подумал? В его парадигме – письмо-зеркало? Социальные сети очень настроены на аплодисменты. Не зеркало, а «свет мой, зеркальце»?
И ещё – границы двадцатого века и двадцать первого. Лотман – в двадцатом – в своих этических представлениях. И я бы сказала, что в некотором смысле двадцатый и двадцать первый в этике интеллигенции, воспринимающей себя как левая, или антиреакционная, или попросту как придающая большое значение гуманистическим принципам, – до того разные, что иногда противоположные – эти два трущихся боками века.
Лотман в лекции об интеллигентности и культуре (кстати, интеллигентность у него, естественно, не «классовая», он сразу оговаривается, что ещё как интеллигенты бывали питерские рабочие времён его детства, и сколько он встречал интеллигентных крестьян) фактически говорит об этических принципах, в которых в центре самоуважение, с которого начинается уважение к другим. По сути он говорит о том же, о чём необразованный дедушка Саши Яновской, который формулирует лаконично: «человек должен быть человеком, а не свиньёй».
Я бы сказала, что в сегодняшнем принятом этическом дискурсе человека в моём понимании принижают – если он принадлежит к социально неблагополучному или полунеблагополучному слою общества, ему даётся некая фора – ну, понятно, что он швыряет мусор на клумбу возле дома – его же не спрашивали, нужна ли ему клумба, может, ему совершенно не до клумбы... То есть защищая этого социально слабого человека, от него ничего не требуют, в чём, с моей точки зрения, проявляется к нему полное неуважение...
Лотмановская позиция, идущая ещё несомненно из 19-го века, построена на равенстве требований к тому, чтоб «человек был человеком, а не свиньёй», что, на мой взгляд, даёт куда больше шансов вырваться из социального неблагополучия тому, кто готов приложить к этому определённые усилия.
Себе под нос...
Feb. 26th, 2020 03:59 pmЗачем я это пишу, я не особо понимаю, но свербит, потому, наверно, и пишу. Может, внутренняя цензура очень надоела, а может, стыдно, что всё время к ней прибегаю.
Вот вроде сколько уже лет я пишу в сети. Для кого? Для себя? Для потенциального читателя? Всё ж читателя какого-никакого тоже иметь хочется.
Я конформистка в том смысле, что ради того, «чтоб в доме было тихо», я стараюсь не влезать в полемику, не высказываться. В конце концов, борин папа, как известно, даже повесился, чтоб в доме было тихо.
Мне всегда казалось, что из самого в мире важного – чувство меры и родственное ему – чувство юмора. Мне давным-давно кажется, что часть общих проблем России и Америки – это как раз отстуствие чувства меры.
Я несомненно за политкорректность, как за вежливость в обращении друг с другом, и я всеми лапами против сегодняшнего американского университетского правильномыслия – шаг в сторону – позорный столб.
При советской власти у меня, вероятно, не было друзей, её любивших. Несомненно были те, кому пепел Клааса стучал в сердце, и те, кого социальное-политическое совсем не интересовало.
Сейчас я знаю, что со значительной частью моих друзей и знакомых моложе пятидесяти лучше не обсуждать некоторых проблем – «чтоб в доме было тихо», чтоб у позорного столба не оказаться... Иногда всё-таки обсуждаю, очень осторожно, стараясь максимально смягчать... Ну, потому что избегать целых пучков тем стыдно...
Наверно, я сегодня пишу всё это, потому что мне тошно и стыдно читать и слышать от самых разных людей, что они радуются тому, что немолодому человеку, никого не зарезавшему, грозит 25 лет тюрьмы, грозит умереть в тюрьме... Обвинение развалилось, но всё равно признали виновным... И вот эта общественная радость...
А пару месяцев назад мне было стыдно читать про то, что Трюдо уже второй раз извиняется за то, что в юности, играя Алладина, он намазался коричневой краской...
***
А комментариев не надо, пожалуйста, – ну, чтоб в доме было тихо... Это я не чтоб спорить написала...
Вот вроде сколько уже лет я пишу в сети. Для кого? Для себя? Для потенциального читателя? Всё ж читателя какого-никакого тоже иметь хочется.
Я конформистка в том смысле, что ради того, «чтоб в доме было тихо», я стараюсь не влезать в полемику, не высказываться. В конце концов, борин папа, как известно, даже повесился, чтоб в доме было тихо.
Мне всегда казалось, что из самого в мире важного – чувство меры и родственное ему – чувство юмора. Мне давным-давно кажется, что часть общих проблем России и Америки – это как раз отстуствие чувства меры.
Я несомненно за политкорректность, как за вежливость в обращении друг с другом, и я всеми лапами против сегодняшнего американского университетского правильномыслия – шаг в сторону – позорный столб.
При советской власти у меня, вероятно, не было друзей, её любивших. Несомненно были те, кому пепел Клааса стучал в сердце, и те, кого социальное-политическое совсем не интересовало.
Сейчас я знаю, что со значительной частью моих друзей и знакомых моложе пятидесяти лучше не обсуждать некоторых проблем – «чтоб в доме было тихо», чтоб у позорного столба не оказаться... Иногда всё-таки обсуждаю, очень осторожно, стараясь максимально смягчать... Ну, потому что избегать целых пучков тем стыдно...
Наверно, я сегодня пишу всё это, потому что мне тошно и стыдно читать и слышать от самых разных людей, что они радуются тому, что немолодому человеку, никого не зарезавшему, грозит 25 лет тюрьмы, грозит умереть в тюрьме... Обвинение развалилось, но всё равно признали виновным... И вот эта общественная радость...
А пару месяцев назад мне было стыдно читать про то, что Трюдо уже второй раз извиняется за то, что в юности, играя Алладина, он намазался коричневой краской...
***
А комментариев не надо, пожалуйста, – ну, чтоб в доме было тихо... Это я не чтоб спорить написала...
(no subject)
Feb. 1st, 2020 05:03 pmПочти уже год назад Сашка Григорьева прислала мне книжку « The secret life of cows » by Rosamund Young.
Книжка – ну, конечно, не литература, не мой нежно любимый Херриотт. И при этом, на мой взгляд, важная книжка.
Розамунда Янг фермерствует в центральной Англии всю жизнь, с братом и с мужем. У них огромная территория – поля, луга, лес, и живут там коровы, курицы, овцы, кошки, собаки...
Рассказывает она о своих зверях с нежностью и весельем. Про то, как коровы дружат, как подруги держатся вместе, поджидают друг друга, как по-разному матери воспитывают телят, и какие бывают отношения между сёстрами и братьями... Какие коровы – личности! Про курицу, которая очень любила ездить в машине, – видимо, как Таня, – и запрыгивала в неё, стоило только дверь оставить открытой. И однажды на переднем сиденье она снесла яйцо. И про то, как курицы не оставляли в одиночестве сломавшую ногу подружку, которая не могла ходить.
Естественно, ферма – из тех, что нынче называются биологическими, а в юности Розамунды (она, вероятно, примерно моя ровесница), такие фермы никак особенно не назывались. Естественно, коровы пасутся на просторах, и курицы тоже не ограничены двором.
Читаешь её с огромной симпатией. Потом я погуглила и посмотрела её на ютюбе, тоже очень приятно. И с каким удовольствием она рассказывает про свою повседневность – и радостно говорит, что ей привалило огромное щастье – ни разу в жизни не пришлось ей составлять резюме и на какую-нибудь работу устраиваться. И в самом деле, большое везение!
***
Ферма у Розамунды – мясная... Молочных коров они держат только для собственных нужд. А бычки... Она не отправляет их на бойню. Потому что мучительны поездки в грузовике. Значит, убивают они сами...
Она честно говорит, что понимает, что живёт с огромным противоречием, которое разрешить не может...
Недавно в Париже я видела какой-то очередной веганский призыв, наклеенный на скамейку... С полгода назад я слышала по радио женщину, которая с огромной страстью говорила про то, что человек поработитель домашних животных... Когда беседовавший с ней журналист сказал, что если люди перестанут пить молоко и есть сыр, то коров не останется, страстная веганка ответила – пусть их лучше не станет, чем они будут жить в рабстве. Перефраз «лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Я тогда в очередной раз подумала, что чаще всего веганы животных не любят и не знают... Дистилированные городские жители.
***
В человечьем мясоедстве заложено очень сильное противоречие. Ласкательные слова – часто съедобные. Человеку обычно совсем не хочется есть животное, вызывающее у него отвращение, по крайней мере, в европейской культуре это так – едят симпатичных, а червяков – ни за что...
Жизнь вся построена на противоречиях, соткана из них. Альтруизм, часто являющийся эгоизмом, – стараться не поступать особенно плохо, потому что очень уж мучительно жить, плохо поступив. Едим коров – тёплых нежных с нежными носами и свинок пятачковых развесёлых... А когда-нибудь ещё и умираем.
Книжка – ну, конечно, не литература, не мой нежно любимый Херриотт. И при этом, на мой взгляд, важная книжка.
Розамунда Янг фермерствует в центральной Англии всю жизнь, с братом и с мужем. У них огромная территория – поля, луга, лес, и живут там коровы, курицы, овцы, кошки, собаки...
Рассказывает она о своих зверях с нежностью и весельем. Про то, как коровы дружат, как подруги держатся вместе, поджидают друг друга, как по-разному матери воспитывают телят, и какие бывают отношения между сёстрами и братьями... Какие коровы – личности! Про курицу, которая очень любила ездить в машине, – видимо, как Таня, – и запрыгивала в неё, стоило только дверь оставить открытой. И однажды на переднем сиденье она снесла яйцо. И про то, как курицы не оставляли в одиночестве сломавшую ногу подружку, которая не могла ходить.
Естественно, ферма – из тех, что нынче называются биологическими, а в юности Розамунды (она, вероятно, примерно моя ровесница), такие фермы никак особенно не назывались. Естественно, коровы пасутся на просторах, и курицы тоже не ограничены двором.
Читаешь её с огромной симпатией. Потом я погуглила и посмотрела её на ютюбе, тоже очень приятно. И с каким удовольствием она рассказывает про свою повседневность – и радостно говорит, что ей привалило огромное щастье – ни разу в жизни не пришлось ей составлять резюме и на какую-нибудь работу устраиваться. И в самом деле, большое везение!
***
Ферма у Розамунды – мясная... Молочных коров они держат только для собственных нужд. А бычки... Она не отправляет их на бойню. Потому что мучительны поездки в грузовике. Значит, убивают они сами...
Она честно говорит, что понимает, что живёт с огромным противоречием, которое разрешить не может...
Недавно в Париже я видела какой-то очередной веганский призыв, наклеенный на скамейку... С полгода назад я слышала по радио женщину, которая с огромной страстью говорила про то, что человек поработитель домашних животных... Когда беседовавший с ней журналист сказал, что если люди перестанут пить молоко и есть сыр, то коров не останется, страстная веганка ответила – пусть их лучше не станет, чем они будут жить в рабстве. Перефраз «лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Я тогда в очередной раз подумала, что чаще всего веганы животных не любят и не знают... Дистилированные городские жители.
***
В человечьем мясоедстве заложено очень сильное противоречие. Ласкательные слова – часто съедобные. Человеку обычно совсем не хочется есть животное, вызывающее у него отвращение, по крайней мере, в европейской культуре это так – едят симпатичных, а червяков – ни за что...
Жизнь вся построена на противоречиях, соткана из них. Альтруизм, часто являющийся эгоизмом, – стараться не поступать особенно плохо, потому что очень уж мучительно жить, плохо поступив. Едим коров – тёплых нежных с нежными носами и свинок пятачковых развесёлых... А когда-нибудь ещё и умираем.
(no subject)
Jan. 7th, 2020 11:53 pm– Мы когда в Руане играли – сказал Брюно, хиропрактик, к которому сто лет как я хожу для поддержания тонуса и для общей радости – когда мы в Руане играли в последний раз, мне прямо дыханье вдруг перехватило, когда понял – всё, последний спектакль, – и я в конце, вот где я весь перебинтованный выхожу – я лишний текст произнёс, кривлялся ещё дольше, и полицейский, помните, он огромный как шкаф, так он глаза закатывал, еле от смеха удерживался.
100 часов репетиций – и всё.
Брюно, кроме того что он хиропрактик, играет в любительском театре. Он всерьёз католик, я собственно таких больше и не знаю, и театр их весь доход с билетов отдаёт католическим благотворительным организациям. Когда билет покупаешь, можно выбрать, куда именно пойдут деньги. Я отдала на детский оркестр в Перу. Перед спектаклями представители организаций, получающих деньги, рассказывают, чем именно они занимаются. А театр называется «Курятник». Пару лет назад мы к ним уже ходили на Катаевскую пьесу.
Cейчас они поставили американскую – под названием «Сплетни». Автор Нил Саймон, я про него никогда не слышала. Прочитав аннотацию, я сильно засомневалась в том, что мы получим хоть какое-то удовольствие от обязательного похода в театра (Брюно явно очень хотелось!), а оказалось не просто хорошо – оказалось здорово, радостно. И даже Машке не помешало, что не весь французский текст она ухватывала.
Это бурлеск, и наверно, можно было бы даже сказать, что сатира, если б не было там в конечном счёте симпатии ко всем совершенно героям – этим преуспевшим нью-йоркским адвокатам, докторам, политикам, да психоаналитикам, над которыми только и смеяться, и видеть в их глазах не соринки, а, конечно же, брёвна. Автор и смеётся, и зритель смеётся до упаду, – но в конце, радостно хлопая, осознаёт, что на самом деле, эти вот герои – преуспевшие хвастуны – они ему симпатичны, и вообще мир заслуживает доброго отношения, не непрерывного порицания, а приязни.
Завязка сюжета проста и завлекательна. На десятилетие свадьбы собираются гости, – и обнаруживают, что хозяйки нету дома, а хозяин с простреленной мочкой уха лежит в отключке, как после снотворного.
Брюно играл чуть ли не главную роль. Во всяком случае, в самом конце ему выпала совершенно неотразимая сцена, когда выдавая себя за хозяина дома – в халате и с забинтованной башкой, он несёт полный бред, рассказывая полицейскому, что именно в доме случилось...
А в самой последней сцене, когда из стенного шкафа раздаётся придушенный голос пропавшей жены: «выпустите же меня, я тут целый вечер сижу» – кульминация – вдруг становится ясно, что да-да, ровно так и было, как наш Брюно только что выдумал – и голая жена сидит в шкафу, а хозяин дома, попытавшийся выстрелить в грабителей, попал себе в мочку уха, – ну, что тут удивительного.
Я давно почти разлюбила театр. В «Скучной истории», – старый профессор сетует на то, что его пытаются в театре убедить, что Чацкий, который целый вечер разговаривает с идиотами, умный человек. А я вот нежно люблю Фамусова в халате. Удивительным образом, когда в восьмом классе мы изучали «Горе от ума», мне и в голову ничего нехорошего не приходило по поводу докторши, которая «по расчёту по моему должна родить». Кабы не Васька, и не пришло бы, – он обратил моё внимание на то, что было принято становиться крёстными у своих незаконных детей.
Мы вместе с другими улыбающимися людьми вышли на мокрую тёмную улицу, поздравили Брюно...
Столько работы – и всё... Впрочем, они уже начинают новую пьесу, так что жизнь продолжается.
А через несколько дней мы посмотрели с Луи де Фюнесом «рэбе Якова», и странным образом старый фильм связался у меня со спектаклем.
Про фильм я, собственно говоря, узнала из новостей, которые мой планшет мне регулярно сообщает. Только что фильму исполнилось 50 лет. И по этому поводу в Марэ, в еврейском квартале, собрался народ – ряженые в хасидов люди пели и танцевали, изображая сцены из «рэбе Якова».
Тоже бурлеск, тоже невероятная околесица. И – тоже расположенность к людям, невзирая на их идиотство, предрассудки и плохое поведение.
***
Каждый раз, когда мне хочется поругать наше время, я хватаю себя за нос и проговариваю разное хорошее, что появилось сейчас... Но чего уж, ностальгирую – по отсутствию морализаторства, по праву смеяться, не боясь оскорбить чувства верующих, женщин, евреев, негров... (подставить нужное)... И огорчаюсь тому, что сегодняшний мир всё время судит, расставляет оценки даже не по поведению, а по правильномыслию... Впрочем, это уже не о том. О супе с котом. На краю кастрюли кот сидит, хвостом помешивает.
100 часов репетиций – и всё.
Брюно, кроме того что он хиропрактик, играет в любительском театре. Он всерьёз католик, я собственно таких больше и не знаю, и театр их весь доход с билетов отдаёт католическим благотворительным организациям. Когда билет покупаешь, можно выбрать, куда именно пойдут деньги. Я отдала на детский оркестр в Перу. Перед спектаклями представители организаций, получающих деньги, рассказывают, чем именно они занимаются. А театр называется «Курятник». Пару лет назад мы к ним уже ходили на Катаевскую пьесу.
Cейчас они поставили американскую – под названием «Сплетни». Автор Нил Саймон, я про него никогда не слышала. Прочитав аннотацию, я сильно засомневалась в том, что мы получим хоть какое-то удовольствие от обязательного похода в театра (Брюно явно очень хотелось!), а оказалось не просто хорошо – оказалось здорово, радостно. И даже Машке не помешало, что не весь французский текст она ухватывала.
Это бурлеск, и наверно, можно было бы даже сказать, что сатира, если б не было там в конечном счёте симпатии ко всем совершенно героям – этим преуспевшим нью-йоркским адвокатам, докторам, политикам, да психоаналитикам, над которыми только и смеяться, и видеть в их глазах не соринки, а, конечно же, брёвна. Автор и смеётся, и зритель смеётся до упаду, – но в конце, радостно хлопая, осознаёт, что на самом деле, эти вот герои – преуспевшие хвастуны – они ему симпатичны, и вообще мир заслуживает доброго отношения, не непрерывного порицания, а приязни.
Завязка сюжета проста и завлекательна. На десятилетие свадьбы собираются гости, – и обнаруживают, что хозяйки нету дома, а хозяин с простреленной мочкой уха лежит в отключке, как после снотворного.
Брюно играл чуть ли не главную роль. Во всяком случае, в самом конце ему выпала совершенно неотразимая сцена, когда выдавая себя за хозяина дома – в халате и с забинтованной башкой, он несёт полный бред, рассказывая полицейскому, что именно в доме случилось...
А в самой последней сцене, когда из стенного шкафа раздаётся придушенный голос пропавшей жены: «выпустите же меня, я тут целый вечер сижу» – кульминация – вдруг становится ясно, что да-да, ровно так и было, как наш Брюно только что выдумал – и голая жена сидит в шкафу, а хозяин дома, попытавшийся выстрелить в грабителей, попал себе в мочку уха, – ну, что тут удивительного.
Я давно почти разлюбила театр. В «Скучной истории», – старый профессор сетует на то, что его пытаются в театре убедить, что Чацкий, который целый вечер разговаривает с идиотами, умный человек. А я вот нежно люблю Фамусова в халате. Удивительным образом, когда в восьмом классе мы изучали «Горе от ума», мне и в голову ничего нехорошего не приходило по поводу докторши, которая «по расчёту по моему должна родить». Кабы не Васька, и не пришло бы, – он обратил моё внимание на то, что было принято становиться крёстными у своих незаконных детей.
Мы вместе с другими улыбающимися людьми вышли на мокрую тёмную улицу, поздравили Брюно...
Столько работы – и всё... Впрочем, они уже начинают новую пьесу, так что жизнь продолжается.
А через несколько дней мы посмотрели с Луи де Фюнесом «рэбе Якова», и странным образом старый фильм связался у меня со спектаклем.
Про фильм я, собственно говоря, узнала из новостей, которые мой планшет мне регулярно сообщает. Только что фильму исполнилось 50 лет. И по этому поводу в Марэ, в еврейском квартале, собрался народ – ряженые в хасидов люди пели и танцевали, изображая сцены из «рэбе Якова».
Тоже бурлеск, тоже невероятная околесица. И – тоже расположенность к людям, невзирая на их идиотство, предрассудки и плохое поведение.
***
Каждый раз, когда мне хочется поругать наше время, я хватаю себя за нос и проговариваю разное хорошее, что появилось сейчас... Но чего уж, ностальгирую – по отсутствию морализаторства, по праву смеяться, не боясь оскорбить чувства верующих, женщин, евреев, негров... (подставить нужное)... И огорчаюсь тому, что сегодняшний мир всё время судит, расставляет оценки даже не по поведению, а по правильномыслию... Впрочем, это уже не о том. О супе с котом. На краю кастрюли кот сидит, хвостом помешивает.
(no subject)
Feb. 21st, 2019 11:06 pmОколо половины шестого было, когда зашёл Патрик. Я как раз закончила разговоры с абитуриентами и собиралась не позже шести убежать – натянув на уши наушники под вечерние последние известия по France culture. Кристофер развалился полулёжа посреди офиса, вытянув ноги, так что надо было через них перешагивать, – оставил студентов за компами и прибежал передохнуть. Федерико заканчивал проверять письменные пересдачи. Под Бранденбургский концерт из Федерикового компа.
У Патрика безумный день – занятия с раннего утра, и расписание фигово составлено – до позднего вечера. В середине дня дырка, а потом с четырёх до восьми.
Пришёл, плюхнулся в компьютерное кресло – десять минут передохнуть.
Я позакрывала на своём компе какие-то файлы, подняла глаза – и встретилась с Патриком взглядом. Обычно, даже если у него пять минут, он чего-то торопливо делает, а тут – просто вот сидел...
Щемящее в нём... Он невероятно живой – худой невысокий с огромным еврейского образца носищем, с прореженной седой гривой, с глазищами – пожалуй, не коровьими, – собачьими.
Носится – сжирает на ходу бутерброд – нету времени пойти пообедать.
Я наконец познакомилась с его женой – она когда-то сто лет назад из Аргентины – говорит с сильным акцентом – я такому всегда радуюсь – не одна я говорила и говорить буду до смерти с акцентом, не попишешь, что уж.
Мы с Бегемотом были у них две недели назад – у нас сейчас большие национальные дебаты – «как нам обустроить Францию», «как реорганизовать рабкрин», – дебаты в мэриях, во всяких общественных местах, по домам, можно в сеть всяческие предложения складывать – по разным общим вопросам – налоговым, общественным... И люди действительно разговаривают – очень много, оказывается, очень хочется поговорить – и скоро к миллиону подойдёт количество положенных в сеть документов.
Ну, и Патрик не мог остаться в стороне – собрал у себя человек двадцать – весьма разных, хотя, конечно, с преобладанием людей, связанных с образованием и наукой. Но была вот даже женщина – протестантский пастор. Часа четыре разговаривали, довольно буйно – про налоги и образование, в основном. И Патриковская жена положила и наши полкопейки на сайт. И в мэрию своего района Патрик ходил дебатировать – там была встреча с Виллани – депутатом – математиком. Опять же – об образовании и попросту об обучении...
Патрик учит наших дурацких первокурсников так – ну, будто это вопрос его личного душевного спасения – чтоб обормоты хоть что-то поняли – выкладывается по полной на каждом занятии.
Некоторым впрок – недавно получил он письмо от одного нашего бывшего студента, ныне очень успешного аспиранта, – что без Патрика ничего бы у него не было – так бы и остался обормотом...
И ещё вот всё остальное – политика, дебаты... А жена Патриковская пишет короткие рассказы по-испански и издаёт всякое на интернете – философское, в основном.
Очень легко могу себе представить его в юности – с «горящим взором», с лохматой гривой, громокипящим, – во всей этой страсти и безумии 68-го – недавно он признался, что не только Мао был его герой, что некоторое время он думал, очень короткое, правда, что красные кмеры несут свет справедливости и разума камбожджийскому народу – мы с Федерико чуть от ошаления со стульев не попадали, когда он нам такое в итальянском ресторане, куда мы на ланч ходили, сказал...
Я поглядела на Патрика – устал, да? – такие у него беззащитные глаза были. Он встряхнулся – ну, и как всегда мы зацепились языками все вчетвером – выключив Баха – чему и как учить, программа минимум, программа максимум, что с умными делать, что с глупыми...
Кристофер вернулся к студентам за компами, Патрик отправился на последнее занятие.
Я бежала по пригородной улице, – по вечерам уже почти светло, церковный шпиль врезался в зеленоватое яблочное небо.
У Патрика безумный день – занятия с раннего утра, и расписание фигово составлено – до позднего вечера. В середине дня дырка, а потом с четырёх до восьми.
Пришёл, плюхнулся в компьютерное кресло – десять минут передохнуть.
Я позакрывала на своём компе какие-то файлы, подняла глаза – и встретилась с Патриком взглядом. Обычно, даже если у него пять минут, он чего-то торопливо делает, а тут – просто вот сидел...
Щемящее в нём... Он невероятно живой – худой невысокий с огромным еврейского образца носищем, с прореженной седой гривой, с глазищами – пожалуй, не коровьими, – собачьими.
Носится – сжирает на ходу бутерброд – нету времени пойти пообедать.
Я наконец познакомилась с его женой – она когда-то сто лет назад из Аргентины – говорит с сильным акцентом – я такому всегда радуюсь – не одна я говорила и говорить буду до смерти с акцентом, не попишешь, что уж.
Мы с Бегемотом были у них две недели назад – у нас сейчас большие национальные дебаты – «как нам обустроить Францию», «как реорганизовать рабкрин», – дебаты в мэриях, во всяких общественных местах, по домам, можно в сеть всяческие предложения складывать – по разным общим вопросам – налоговым, общественным... И люди действительно разговаривают – очень много, оказывается, очень хочется поговорить – и скоро к миллиону подойдёт количество положенных в сеть документов.
Ну, и Патрик не мог остаться в стороне – собрал у себя человек двадцать – весьма разных, хотя, конечно, с преобладанием людей, связанных с образованием и наукой. Но была вот даже женщина – протестантский пастор. Часа четыре разговаривали, довольно буйно – про налоги и образование, в основном. И Патриковская жена положила и наши полкопейки на сайт. И в мэрию своего района Патрик ходил дебатировать – там была встреча с Виллани – депутатом – математиком. Опять же – об образовании и попросту об обучении...
Патрик учит наших дурацких первокурсников так – ну, будто это вопрос его личного душевного спасения – чтоб обормоты хоть что-то поняли – выкладывается по полной на каждом занятии.
Некоторым впрок – недавно получил он письмо от одного нашего бывшего студента, ныне очень успешного аспиранта, – что без Патрика ничего бы у него не было – так бы и остался обормотом...
И ещё вот всё остальное – политика, дебаты... А жена Патриковская пишет короткие рассказы по-испански и издаёт всякое на интернете – философское, в основном.
Очень легко могу себе представить его в юности – с «горящим взором», с лохматой гривой, громокипящим, – во всей этой страсти и безумии 68-го – недавно он признался, что не только Мао был его герой, что некоторое время он думал, очень короткое, правда, что красные кмеры несут свет справедливости и разума камбожджийскому народу – мы с Федерико чуть от ошаления со стульев не попадали, когда он нам такое в итальянском ресторане, куда мы на ланч ходили, сказал...
Я поглядела на Патрика – устал, да? – такие у него беззащитные глаза были. Он встряхнулся – ну, и как всегда мы зацепились языками все вчетвером – выключив Баха – чему и как учить, программа минимум, программа максимум, что с умными делать, что с глупыми...
Кристофер вернулся к студентам за компами, Патрик отправился на последнее занятие.
Я бежала по пригородной улице, – по вечерам уже почти светло, церковный шпиль врезался в зеленоватое яблочное небо.
По касательной...
Jan. 13th, 2018 06:17 pmили почему я не принимаю нынешнего мэйнстримного феминизма (и феминизмом его не считаю)
Нынче люди больше беспокоятся, чтоб не обидели их, чем о том, чтоб не обидеть кого-нибудь... Мне кажется правильным, когда наоборот.
Я уже очень давно это сформулировала, но не хочется вступать в бессмысленные споры... Так что снимаю комменты.
Нынче люди больше беспокоятся, чтоб не обидели их, чем о том, чтоб не обидеть кого-нибудь... Мне кажется правильным, когда наоборот.
Я уже очень давно это сформулировала, но не хочется вступать в бессмысленные споры... Так что снимаю комменты.
Anne Nivat, "Dans quelle France on vit" |
Sep. 12th, 2017 06:15 pmВ одной из передач, которые по France culture я часто слушаю, – «du grain à moudre» – она с шести до семи, и я часто под неё бегу с работы – я уже почти год назад услышала двух военных журналистов – Анн Нива и Патрика де Сент-Экзепюри. В передаче этой её постоянный ведущий Hervé Gardette разговоривает на заданную общественную или философскую тему с приглашёнными, имеющими к теме то, или иное отношение.
Анн Нива – дочка слависта Жоржа Нива. Её репортажи шли из Чечни, из Афганистана, из Ирака.
Патрик де Сент-Экзепюри – внучатый племянник Антуана – тоже много времени провёл в Афганистане и в Ираке...
Я не помню, как в тот вечер была сформулирована тема передачи, но оба журналиста в самом её начале сказали в один голос, что испытавают бешенство от фразы «у нас идёт война с терроризмом».
«Нет – говорили они – у нас не идёт войны, и люди, произносящие эту фразу, не понимают, что испытывает человек, уходя утром из дома, не зная, будет ли вечером существовать его дом, и будет ли вечером существовать он сам.»
Кстати, они рассказали, как в совершенно безопасной ситуации, когда никого не убивали, в 2007-ом, когда в пригородах жгли машины, оказалось, что репортажи из этих пригородов ведут военные журналисты, а не обычные парижские, – не потому что парижские чего-то боялись, а потому, что не умели.
А потом они заговорили о том, какие испытываешь эмоции, когда возвращаешься с войны в собственную мирную страну, и как трудно бывает приспосабливаться, привыкать к этой мирной жизни.
И тут Анн Нива сказала, что за год до той передачи, в очередной раз вернувшись с войны, она решила написать книгу о Франции тем же способом, каким писала книги о дальних чужих странах.
Знакомиться с людьми, разговаривать с ними, входить в их жизнь и потом о них рассказать – такую она поставила перед собой задачу.
Она сразу же решила выбрать несколько провинциальных городов – небольших, но и чтобы они не были пригородами мегаполисов.
И чтоб города были в разных районах Франции, двадцатитысячники примерно, и чтоб жить не в гостинице, а у людей. У кого жить, она всюду нашла при помощи друзей и знакомых. И в результате люди, у которых она жила, стали одними из очень разных героев её книжки. И ещё условие она поставила – в каждом городе жить не меньше трёх недель.
Она постаралсь найти возможность пожить у людей самого разного социального положения. И это ей удалось. Она жила у учительницы, у пенсионера крайне правых взглядов, у владельца градообразующего предприятия.
В той передаче она рассказала несколько историй из своей книжки. Например про то, как она в торговом центре, сидя возле будочки сапожника, услышала, знакомый по звучанию язык, подняла от книжки глаза и увидела людей, которых опознала как чеченцев, – она заговорила с ними по-русски, ей ответили, пригласили её в гости.
В книжке она подробно описывает этот визит. Социальное жильё, где чистота такая, что можно с пола есть. До Сирии Россия была во Франции на первом месте по числу людей, получающих политическое убежище, – из-за чеченцев.
Дом восточный, жена за стол не садилась, подавала еду. Жёны не работают, выходят из дому только, чтоб детей в детский сад отвести. При этом по-французски они говорят лучше мужиков. А мужики работают и утверждают, что работу найти легко. Чеченцы по большей части работают охранниками на стройках. Хозяин дома хвастливо говорил ей, что чеченцы работать умеют, не лентяи, что, дескать, алжирец проработает 6 часов, и уже устал, а они, чеченцы, и после тринадцати не устают.
В той же передаче она рассказала о тётке, вполне политкорректной, благонамеренной, члену родителького комитета школы, где очень плохо учится её сын. Эта тётка поделилась с ней своим страхом, что дочка спутается с негром. Особого удивления не возникает, что сын-двоечник сблизился с какой-то крайне правой организацией.
Рассказала она про молодых активных католиков, которые завидуют мусульманам, потому что мусульмане видны, и эти молодые католики тоже хотели бы иметь какие-то заметные сразу знаки отличия, знаки принадлежности к ордену.
И про женщину, которая порвала все отношения с кузиной, потому что та голосует за Национальный Фронт.
И ещё Анн Нива сказала, что её книжка ни в коем случае не пессимистическая, прямо наоборот. Она общалась с людьми самых разных социальных страт и взглядов. И во всех них есть достоинство и человечность.
Рассказала, что она общалась с очень разными людьми, которые в повседневной жизни пытаются помочь выпавшим за борт.
И общалась с самими выпавшими за борт – с человеками, а не цифрами в статистике безработных, или нелегалов, или радикальных мусульман.
Мне страшно захотелось её книжку прочесть, настолько, что когда в «Амазоне» я обнаружила, что не знаю номера моего киндла (я давно отдала его Бегемоту и читаю на планшете), то вместо того, чтоб дождаться вечера и у Бегемота этот номер узнать, я купила книжку на бумаге. И прочла ее не отрываясь, с великим увлечением, таская книжные килограммы в рюкзаке.
Пятьсот с лишним страниц рассказов, из которых возникают совершенно живые и очень разные люди. И к каждому рождается сочувствие и интерес.
В городе Эврё Ан Нива ездила с автобусом от мэрии, который с 6 вечера до 12 ночи объезжает каждый день клошаров, нелегалов, уличных людей и развозит им бутерброды и воду. Но дело не в воде и еде, а в том, что этим людям нужно поговорить, рассказать свою историю. Очень много суданцев, эритрейцев, бежавших из ада. Там не падают на голову бомбы, но там убивают в терактах и просто так... И вот эти люди добираются до Европы, естественно, совершенно не понимая, куда им деваться, обратиться. Она познакомилась с женщиной без образования и профессии. Первую часть жизни та прожила с мужем, который её бил. Потом ушла от него и теперь посвящает жизнь помощи нелегалам. Договаривается в церквях, где бывают пустующие подвалы, чтоб они могли там ночевать. Встречается с нелегалами в кафетерии при большом супермаркете, где стояла микроволновка, чтоб разогревать еду, но из-за того, что как-то раз там подрались одни африканцы с другими, микроволновку убрали, и в присутствии Анн Нива она стыдила своих подопечных.
Общалась Анн Нива и с тремя примерно восьмидесятилетними монашками, живущими вместе. Всю жизнь они помогают выпавшим из общества. Общалась со священником, который руководит ассоциацией христианско-мусульманских связей. Этот священник обслуживает ещё и тюрьму, и за отсутствием имама, который бы в тюрьму приходил, этот священник ходит в тюрьме и к мусульманам тоже.
Общалась с девчонкой, принявшей ислам, потому что влюбилась. А парень, с которым она стала жить, её обижал и в конце концов уехал в Сирию, и ей страшно подумать, что он, может быть, с тех пор наделал. А потом эта девчонка влюбилась в имама, но у того уже есть жена, и девчонка от большой любви, будучи не готова имама делить с его женой, отошла в сторону.
В Лавале, очень благополучном городе, Анн Нива общалась с тётками из клуба женщин-предпринимательниц, и жила в семье очень успешного капиталиста, и видела, как люди помогают друг другу в этой общественной страте – и в открытии предприятий, и в управлении, и в получении кредитов.
В Монклюсоне она жила у женщины, работающей психологом в агентстве, занимающемся безработными. И одна из задач – выделить тех, кто из-за психологических проблем точно не найдёт работы, и найти им какое-то место в обществе.
Ещё где-то она общалась с очень успешным предпнинимателем, торгующим автомобильными запчастями – вышедшим из рабочих очень умно ведущим дело человеком.
На Корсике она много разговаривала с людьми, вовлечёнными в жизнь общин – арабской и корсиканской. Эти общины сильно враждуют, и на стенках пишут и sali arabi, и sali corsi. При этом очень интересно, что принципы жизни у этих общин невероятно похожи – и неприятие браков с чужими, и замкнутость, и отношение к женщинам. Обе общины патриархальны, и может быть, поэтому так выражена вражда. Это с одной стороны, а с другой – на континенте все они чувствуют себя не в своей тарелке, все они прежде всего корсиканцы. На континенте они дружат. И ещё они страшно гордятся тем, что с Корсики никто не едет в Сирию воевать. Что ж – очень понятно – адреналина и так хватает!
Книжку можно пересказывать бесконечно, и да – она очень оптимистическая. Этих её героев начинаешь любить с сапогами и с шашкой, с их проблемами и глупостями, и возникает ощущение какого-то резерва человечности что ли – просто вот в этой повседневности с ее проблемами. Конечно же, в глазах смотрящего очень много – и люди открывались ей с лучшей стороны, чувствуя к себе расположенность. И эта лучшая сторона всегда находилась.
Анн Нива – дочка слависта Жоржа Нива. Её репортажи шли из Чечни, из Афганистана, из Ирака.
Патрик де Сент-Экзепюри – внучатый племянник Антуана – тоже много времени провёл в Афганистане и в Ираке...
Я не помню, как в тот вечер была сформулирована тема передачи, но оба журналиста в самом её начале сказали в один голос, что испытавают бешенство от фразы «у нас идёт война с терроризмом».
«Нет – говорили они – у нас не идёт войны, и люди, произносящие эту фразу, не понимают, что испытывает человек, уходя утром из дома, не зная, будет ли вечером существовать его дом, и будет ли вечером существовать он сам.»
Кстати, они рассказали, как в совершенно безопасной ситуации, когда никого не убивали, в 2007-ом, когда в пригородах жгли машины, оказалось, что репортажи из этих пригородов ведут военные журналисты, а не обычные парижские, – не потому что парижские чего-то боялись, а потому, что не умели.
А потом они заговорили о том, какие испытываешь эмоции, когда возвращаешься с войны в собственную мирную страну, и как трудно бывает приспосабливаться, привыкать к этой мирной жизни.
И тут Анн Нива сказала, что за год до той передачи, в очередной раз вернувшись с войны, она решила написать книгу о Франции тем же способом, каким писала книги о дальних чужих странах.
Знакомиться с людьми, разговаривать с ними, входить в их жизнь и потом о них рассказать – такую она поставила перед собой задачу.
Она сразу же решила выбрать несколько провинциальных городов – небольших, но и чтобы они не были пригородами мегаполисов.
И чтоб города были в разных районах Франции, двадцатитысячники примерно, и чтоб жить не в гостинице, а у людей. У кого жить, она всюду нашла при помощи друзей и знакомых. И в результате люди, у которых она жила, стали одними из очень разных героев её книжки. И ещё условие она поставила – в каждом городе жить не меньше трёх недель.
Она постаралсь найти возможность пожить у людей самого разного социального положения. И это ей удалось. Она жила у учительницы, у пенсионера крайне правых взглядов, у владельца градообразующего предприятия.
В той передаче она рассказала несколько историй из своей книжки. Например про то, как она в торговом центре, сидя возле будочки сапожника, услышала, знакомый по звучанию язык, подняла от книжки глаза и увидела людей, которых опознала как чеченцев, – она заговорила с ними по-русски, ей ответили, пригласили её в гости.
В книжке она подробно описывает этот визит. Социальное жильё, где чистота такая, что можно с пола есть. До Сирии Россия была во Франции на первом месте по числу людей, получающих политическое убежище, – из-за чеченцев.
Дом восточный, жена за стол не садилась, подавала еду. Жёны не работают, выходят из дому только, чтоб детей в детский сад отвести. При этом по-французски они говорят лучше мужиков. А мужики работают и утверждают, что работу найти легко. Чеченцы по большей части работают охранниками на стройках. Хозяин дома хвастливо говорил ей, что чеченцы работать умеют, не лентяи, что, дескать, алжирец проработает 6 часов, и уже устал, а они, чеченцы, и после тринадцати не устают.
В той же передаче она рассказала о тётке, вполне политкорректной, благонамеренной, члену родителького комитета школы, где очень плохо учится её сын. Эта тётка поделилась с ней своим страхом, что дочка спутается с негром. Особого удивления не возникает, что сын-двоечник сблизился с какой-то крайне правой организацией.
Рассказала она про молодых активных католиков, которые завидуют мусульманам, потому что мусульмане видны, и эти молодые католики тоже хотели бы иметь какие-то заметные сразу знаки отличия, знаки принадлежности к ордену.
И про женщину, которая порвала все отношения с кузиной, потому что та голосует за Национальный Фронт.
И ещё Анн Нива сказала, что её книжка ни в коем случае не пессимистическая, прямо наоборот. Она общалась с людьми самых разных социальных страт и взглядов. И во всех них есть достоинство и человечность.
Рассказала, что она общалась с очень разными людьми, которые в повседневной жизни пытаются помочь выпавшим за борт.
И общалась с самими выпавшими за борт – с человеками, а не цифрами в статистике безработных, или нелегалов, или радикальных мусульман.
Мне страшно захотелось её книжку прочесть, настолько, что когда в «Амазоне» я обнаружила, что не знаю номера моего киндла (я давно отдала его Бегемоту и читаю на планшете), то вместо того, чтоб дождаться вечера и у Бегемота этот номер узнать, я купила книжку на бумаге. И прочла ее не отрываясь, с великим увлечением, таская книжные килограммы в рюкзаке.
Пятьсот с лишним страниц рассказов, из которых возникают совершенно живые и очень разные люди. И к каждому рождается сочувствие и интерес.
В городе Эврё Ан Нива ездила с автобусом от мэрии, который с 6 вечера до 12 ночи объезжает каждый день клошаров, нелегалов, уличных людей и развозит им бутерброды и воду. Но дело не в воде и еде, а в том, что этим людям нужно поговорить, рассказать свою историю. Очень много суданцев, эритрейцев, бежавших из ада. Там не падают на голову бомбы, но там убивают в терактах и просто так... И вот эти люди добираются до Европы, естественно, совершенно не понимая, куда им деваться, обратиться. Она познакомилась с женщиной без образования и профессии. Первую часть жизни та прожила с мужем, который её бил. Потом ушла от него и теперь посвящает жизнь помощи нелегалам. Договаривается в церквях, где бывают пустующие подвалы, чтоб они могли там ночевать. Встречается с нелегалами в кафетерии при большом супермаркете, где стояла микроволновка, чтоб разогревать еду, но из-за того, что как-то раз там подрались одни африканцы с другими, микроволновку убрали, и в присутствии Анн Нива она стыдила своих подопечных.
Общалась Анн Нива и с тремя примерно восьмидесятилетними монашками, живущими вместе. Всю жизнь они помогают выпавшим из общества. Общалась со священником, который руководит ассоциацией христианско-мусульманских связей. Этот священник обслуживает ещё и тюрьму, и за отсутствием имама, который бы в тюрьму приходил, этот священник ходит в тюрьме и к мусульманам тоже.
Общалась с девчонкой, принявшей ислам, потому что влюбилась. А парень, с которым она стала жить, её обижал и в конце концов уехал в Сирию, и ей страшно подумать, что он, может быть, с тех пор наделал. А потом эта девчонка влюбилась в имама, но у того уже есть жена, и девчонка от большой любви, будучи не готова имама делить с его женой, отошла в сторону.
В Лавале, очень благополучном городе, Анн Нива общалась с тётками из клуба женщин-предпринимательниц, и жила в семье очень успешного капиталиста, и видела, как люди помогают друг другу в этой общественной страте – и в открытии предприятий, и в управлении, и в получении кредитов.
В Монклюсоне она жила у женщины, работающей психологом в агентстве, занимающемся безработными. И одна из задач – выделить тех, кто из-за психологических проблем точно не найдёт работы, и найти им какое-то место в обществе.
Ещё где-то она общалась с очень успешным предпнинимателем, торгующим автомобильными запчастями – вышедшим из рабочих очень умно ведущим дело человеком.
На Корсике она много разговаривала с людьми, вовлечёнными в жизнь общин – арабской и корсиканской. Эти общины сильно враждуют, и на стенках пишут и sali arabi, и sali corsi. При этом очень интересно, что принципы жизни у этих общин невероятно похожи – и неприятие браков с чужими, и замкнутость, и отношение к женщинам. Обе общины патриархальны, и может быть, поэтому так выражена вражда. Это с одной стороны, а с другой – на континенте все они чувствуют себя не в своей тарелке, все они прежде всего корсиканцы. На континенте они дружат. И ещё они страшно гордятся тем, что с Корсики никто не едет в Сирию воевать. Что ж – очень понятно – адреналина и так хватает!
Книжку можно пересказывать бесконечно, и да – она очень оптимистическая. Этих её героев начинаешь любить с сапогами и с шашкой, с их проблемами и глупостями, и возникает ощущение какого-то резерва человечности что ли – просто вот в этой повседневности с ее проблемами. Конечно же, в глазах смотрящего очень много – и люди открывались ей с лучшей стороны, чувствуя к себе расположенность. И эта лучшая сторона всегда находилась.
(no subject)
Dec. 15th, 2016 10:46 pmВчера, проглядывая в вечерней усталости френдленту, я отступила от моего обычая по ссылкам не ходить. Сдуру. И ещё с большего дуру заглянула в нелюбимый ФБ.
В результате я узнала, что понаехавшие в Америку русскоязычные люди вкупе с отдельными израильтянами и с некоторыми москвичами, без чьих советов, ясное дело, не выживут Соединённые Штаты, – имеют что сказать о нелегальных эмигрантах.
Меня заинтересовало, а вот люди эти, пышущие праведным гневом, таким сильным, что создаётся впечатление, что у них из глотки нелегалы вырывают последнюю еду, они когда-нибудь Ремарка читали?
Я всегда вспоминаю «Возлюби ближнего своего» – как немецкие нелегалы перед войной бегали как зайцы через границы европейских стран, жили в жутких ночлежках, откуда сбегали через задние двери, если вдруг появлялись полицейские.
Как они стояли в бесконечных очередях, как их унижали чиновники, как они отчаянно завидовали русским с нансеновскими паспортами...
Колька мне напомнил, что ещё и «Триумфальная арка» есть, он как раз её стал перечитывать, почитав нынешние так называемые дискуссии...
***
Сегодня во дворе в кампусе я встретилась с Клодом, с моим учителем французского.
Мы мало общаемся, ну, просто всё время не хватает времени, и когда кажется, что прошло три месяца, вдруг оказывается, что год улетел в окно. Но очень друг другу радуемся. Обнялись, носами потёрлись и минут пять поговорили – как всегда, – оба на лету, на бегу.
И сказал он мне: «теперь ещё реже будем встречаться – я в мае отправлюсь на пенсию, всем говорю, что еду на рыбную ловлю на неизвестный срок.»
Клоду около семидесяти.
- Ну, а делать-то ты что собираешься?
- Ну как что – во-первых буду читать-читать-читать, а то я мало читал всё последнее время, во-вторых посещу всех своих друзей, до которых никак не мог добраться.
-Ну и в 18-ом в Красном кресте буду волонтёрствовать – обучать французскому (FLE – français langue étrangère).
Клод живёт в 18-ом, у подножья Монмартра.
- Им нужен преподаватель на много часов в неделю. Я думал, что буду работать с африканцами, с магребинцами, но оказалось, что вовсе нет. Украинок и болгарок буду учить.
- Красный крест их учит языку и вообще помогает, пытается как-то их трудоустраивать уборщицами, няньками… Как-то их приспособить к жизни, чтоб в проститутки не пошли.
- А как они приехали? По туристским визам? Они легалы, или нелегалы? – спрашиваю из общего любопытства.
- Понятия не имею, какая разница.
- Да никакой – говорю – и Красному кресту тоже никакой, это уж точно.
- Ну ясное дело
Взмахнули шарфами и разбежались.
***
В середине девяностых Васька в находящемся в нашем дворе клубе, где множество разных кружков, вёл кружок кукольного театра. Кукол сам сделал с помощью детей. Поставили они «Красную шапочку».
Среди участников были дети нелегалов, которые жили над супермаркетом в нашем торговом центре, – там, как оказалось, этаж, где длиннющий коридор, и из него входы в комнаты, которые когда-то были комнатами для прислуги.
Самый лучший Васькин актёр был развесёлый африканский мальчишка, игравший волка, – он так радостно рычал!
В результате я узнала, что понаехавшие в Америку русскоязычные люди вкупе с отдельными израильтянами и с некоторыми москвичами, без чьих советов, ясное дело, не выживут Соединённые Штаты, – имеют что сказать о нелегальных эмигрантах.
Меня заинтересовало, а вот люди эти, пышущие праведным гневом, таким сильным, что создаётся впечатление, что у них из глотки нелегалы вырывают последнюю еду, они когда-нибудь Ремарка читали?
Я всегда вспоминаю «Возлюби ближнего своего» – как немецкие нелегалы перед войной бегали как зайцы через границы европейских стран, жили в жутких ночлежках, откуда сбегали через задние двери, если вдруг появлялись полицейские.
Как они стояли в бесконечных очередях, как их унижали чиновники, как они отчаянно завидовали русским с нансеновскими паспортами...
Колька мне напомнил, что ещё и «Триумфальная арка» есть, он как раз её стал перечитывать, почитав нынешние так называемые дискуссии...
***
Сегодня во дворе в кампусе я встретилась с Клодом, с моим учителем французского.
Мы мало общаемся, ну, просто всё время не хватает времени, и когда кажется, что прошло три месяца, вдруг оказывается, что год улетел в окно. Но очень друг другу радуемся. Обнялись, носами потёрлись и минут пять поговорили – как всегда, – оба на лету, на бегу.
И сказал он мне: «теперь ещё реже будем встречаться – я в мае отправлюсь на пенсию, всем говорю, что еду на рыбную ловлю на неизвестный срок.»
Клоду около семидесяти.
- Ну, а делать-то ты что собираешься?
- Ну как что – во-первых буду читать-читать-читать, а то я мало читал всё последнее время, во-вторых посещу всех своих друзей, до которых никак не мог добраться.
-Ну и в 18-ом в Красном кресте буду волонтёрствовать – обучать французскому (FLE – français langue étrangère).
Клод живёт в 18-ом, у подножья Монмартра.
- Им нужен преподаватель на много часов в неделю. Я думал, что буду работать с африканцами, с магребинцами, но оказалось, что вовсе нет. Украинок и болгарок буду учить.
- Красный крест их учит языку и вообще помогает, пытается как-то их трудоустраивать уборщицами, няньками… Как-то их приспособить к жизни, чтоб в проститутки не пошли.
- А как они приехали? По туристским визам? Они легалы, или нелегалы? – спрашиваю из общего любопытства.
- Понятия не имею, какая разница.
- Да никакой – говорю – и Красному кресту тоже никакой, это уж точно.
- Ну ясное дело
Взмахнули шарфами и разбежались.
***
В середине девяностых Васька в находящемся в нашем дворе клубе, где множество разных кружков, вёл кружок кукольного театра. Кукол сам сделал с помощью детей. Поставили они «Красную шапочку».
Среди участников были дети нелегалов, которые жили над супермаркетом в нашем торговом центре, – там, как оказалось, этаж, где длиннющий коридор, и из него входы в комнаты, которые когда-то были комнатами для прислуги.
Самый лучший Васькин актёр был развесёлый африканский мальчишка, игравший волка, – он так радостно рычал!
(no subject)
Sep. 4th, 2016 11:51 amЯ очень не люблю конфликтов, – на физиологическом уровне. Мне в огромном числе ситуаций легче уступить, извернуться как-то, согласиться, чтоб только не поссориться, чтоб был мир : «Боря, папа повесился, чтоб в доме было тихо».
И при этом с тем, что я сейчас сказала, не согласится никто из тех, кто меня знает лично. Потому как, на самом деле, всегда оказывается, что уступать всерьёз я тоже не умею – и тоже на физиологическом уровне.
Не знаю даже, почему меня вдруг стало мучить то, что я всячески избегаю высказываться в жж по вопросам, где моя точка зрения отличается от точки зрения «передовой общественности».
Вот к примеру, совершенно по касательной, к слову пришлось: Довлатов представляется мне посредственным писателем. Или скажем, мне близка позиция Солженицына в его ранних книгах – в «Иване Денисовиче», в первой редакции « Круга», и только в первой редакции, и меня чрезвычайно отталкивает Шаламов…
Причём спорить мне часто совсем не хочется, а высказываться – иногда распирает – наверно, потому, что письменно я формулирую лучше, чем устно, и только письменный текст кажется мне, ну, существующим что ли.
И потом когда-то, когда я жж заводила, я считала, что завожу дневник, – и почему ж в собственном дневнике я всё время оглядываюсь…
Ведь имею же право в личном пространстве говорить, что хочу, и комменты снимать тоже имею право, когда не хочу спорить…
И при этом с тем, что я сейчас сказала, не согласится никто из тех, кто меня знает лично. Потому как, на самом деле, всегда оказывается, что уступать всерьёз я тоже не умею – и тоже на физиологическом уровне.
Не знаю даже, почему меня вдруг стало мучить то, что я всячески избегаю высказываться в жж по вопросам, где моя точка зрения отличается от точки зрения «передовой общественности».
Вот к примеру, совершенно по касательной, к слову пришлось: Довлатов представляется мне посредственным писателем. Или скажем, мне близка позиция Солженицына в его ранних книгах – в «Иване Денисовиче», в первой редакции « Круга», и только в первой редакции, и меня чрезвычайно отталкивает Шаламов…
Причём спорить мне часто совсем не хочется, а высказываться – иногда распирает – наверно, потому, что письменно я формулирую лучше, чем устно, и только письменный текст кажется мне, ну, существующим что ли.
И потом когда-то, когда я жж заводила, я считала, что завожу дневник, – и почему ж в собственном дневнике я всё время оглядываюсь…
Ведь имею же право в личном пространстве говорить, что хочу, и комменты снимать тоже имею право, когда не хочу спорить…
(no subject)
Jun. 22nd, 2016 05:03 pmТема недели в «fabrique de l’histoire» – «музыка и война».
Я было решила, что будут нам марши играть (кто ж их не любит!), и хотелось, конечно же, ими насладиться. Но увы, в понедельник, когда речь шла о музыке во время второй мировой, у меня было рабочее собрание довольно-таки рано утром (в моём понимании рано – в половине десятого), так что послушать радио мне не удалось.
А вчера говорили о первой мировой, – и оказалось, что отнюдь не о маршах.
Об отношении композиторов того времени к войне...
Каждый раз я изумляюсь и преисполняюсь историческим оптимизмом, когда сталкиваюсь с очередным свидетельством того, какой путь не такая уж малая часть человечества прошла за двадцатый век.
Первая мировая война – бессмысленная гибель, бессмысленные убийства...
А оказывается, Дебюсси (правда, смертельно больной) и Сен-Санс (правда, старый) высказывались, причём письменно, так, как сейчас на Западе представители даже самых мерзких крайне правых, пожалуй, не посмеют высказаться. Каждое второе слово в их письмах и публичных выступлениях – «патриотизм». Призывали не исполнять немецкую и австрийскую музыку... К счастью, реальной власти у них не было, и музыка исполнялась – всё ж в демократической стране, даже в патриотическом бреду, какие-то границы есть.
Лига французской музыки была основана.
Равель отказался в неё вступить, но очень мягко – начинает письмо отказа с того, что он прежде всего патриот, но всё же он считает, что замечательные австрийские и немецкие композиторы – часть мировой культуры. И Равель идёт добровольцем на войну, но по причине плохого здоровья его берут только водителем санитарной машины.
Невообразимо. Война, в которой нет правых, – и патриотический угар на абсолютно пустом месте.
Жана Жореса убили за его антивоенную пропаганду, и именем этого тогдашнего социалиста теперь во Франции клянутся и левые, и правые.
***
Сегодяшняя передача была посвящена антивоенным песням – французским, в основном, времён первой мировой и американским времён вьетнамской. Впечатление, в 15-ом году антивоенные песни писались почти исключительно коммунистами и социалистами. И в части песен, конечно же, враги всё-таки обозначены – само собой, это капиталисты...
Как же всё это недавно – патриотизм, гомофобия, погубившая Тюринга, отдельные сортиры для негров в Америке... Как тут не стать историческим оптимистом!
И конечно же, по уровню социальной защиты и социальных возможностей строй, при котором вообще-то живёт весь Запад, превосходит самые смелые надежды социалистов начала двадцатого века...
Я было решила, что будут нам марши играть (кто ж их не любит!), и хотелось, конечно же, ими насладиться. Но увы, в понедельник, когда речь шла о музыке во время второй мировой, у меня было рабочее собрание довольно-таки рано утром (в моём понимании рано – в половине десятого), так что послушать радио мне не удалось.
А вчера говорили о первой мировой, – и оказалось, что отнюдь не о маршах.
Об отношении композиторов того времени к войне...
Каждый раз я изумляюсь и преисполняюсь историческим оптимизмом, когда сталкиваюсь с очередным свидетельством того, какой путь не такая уж малая часть человечества прошла за двадцатый век.
Первая мировая война – бессмысленная гибель, бессмысленные убийства...
А оказывается, Дебюсси (правда, смертельно больной) и Сен-Санс (правда, старый) высказывались, причём письменно, так, как сейчас на Западе представители даже самых мерзких крайне правых, пожалуй, не посмеют высказаться. Каждое второе слово в их письмах и публичных выступлениях – «патриотизм». Призывали не исполнять немецкую и австрийскую музыку... К счастью, реальной власти у них не было, и музыка исполнялась – всё ж в демократической стране, даже в патриотическом бреду, какие-то границы есть.
Лига французской музыки была основана.
Равель отказался в неё вступить, но очень мягко – начинает письмо отказа с того, что он прежде всего патриот, но всё же он считает, что замечательные австрийские и немецкие композиторы – часть мировой культуры. И Равель идёт добровольцем на войну, но по причине плохого здоровья его берут только водителем санитарной машины.
Невообразимо. Война, в которой нет правых, – и патриотический угар на абсолютно пустом месте.
Жана Жореса убили за его антивоенную пропаганду, и именем этого тогдашнего социалиста теперь во Франции клянутся и левые, и правые.
***
Сегодяшняя передача была посвящена антивоенным песням – французским, в основном, времён первой мировой и американским времён вьетнамской. Впечатление, в 15-ом году антивоенные песни писались почти исключительно коммунистами и социалистами. И в части песен, конечно же, враги всё-таки обозначены – само собой, это капиталисты...
Как же всё это недавно – патриотизм, гомофобия, погубившая Тюринга, отдельные сортиры для негров в Америке... Как тут не стать историческим оптимистом!
И конечно же, по уровню социальной защиты и социальных возможностей строй, при котором вообще-то живёт весь Запад, превосходит самые смелые надежды социалистов начала двадцатого века...
(no subject)
May. 4th, 2016 12:31 amНосорог пару дней назад написал, что впервые прочёл у Даниэля "Говорит Москва", и что Даниэль в этой книжке – оптимист.
Я сначала подумала, что я книжку основательно позабыла, – в конце концов, читала я «Говорит Москва» в 79-ом, сразу после отъезда из Союза.
Оказывается, нет, ничего я не забыла, только книга читается нынче иначе. Лоджевское «влияние Элиота на Шекспира»...
Ну, да, были тогда праздники – первое мая, седьмое ноября. Народ кое-где заставляли ходить на демонстрации. Люди участвовали в этих телодвижениях с разным соотношением равнодушия и отвращения, вяло волокли портреты, если приходилось, или просто плелись в шеренгах. Никому это было не нужно, как и речи Брежнева, как последние известия, где сообщали об очередных трудовых успехах очередных колхозов или заводов. Это было нудно и беспросветно, как бесконечный осенний дождь. Когда по радио бубнили последние известия, уши у людей схлопывались, чтоб вяло расхлопнуться при звуках какого–нибудь дурацкого шлягера.
А интеллигенция, несомненно воспринимавшая себя, как некую важную жизнеобразующую общность, разговаривала на кухнях, читала и распространяла самиздат и тамиздат, и держала глухую оборону.
И Даниэлевский день открытых убийств легко вписывался в это общество, отчего книга казалась очень страшной. Ну, сообщили о новом празднике – дне открытых убийств – в последних известиях среди других жвачных бессмысленных слов... Сначала все возмущаются, потом привыкают, и кому-то даже оказывается на руку – и кто–то предлагает любовнику воспользоваться случаем и убить мужа. И первоначальное возмущение становится привычным – ну, ещё один советский праздник, после которого по радио сообщают о выполнении и перевыполнении, и вон Эстония недовыполнила.
В тогдашнем чтении именно обыденность вызывала ужас.
Так читалась «Говорит Москва» во времена, когда в голову не могло придти, что телевизор может успешно работать вышкой из «Обитаемого острова», что кто-то попрётся выполнять и перевыполнять добровольно, а не пинком под жопу…
Если в самом деле, эта книжка может нынче представляться оптимистической, значит, времена изменились куда сильней, чем мне казалось...
Я сначала подумала, что я книжку основательно позабыла, – в конце концов, читала я «Говорит Москва» в 79-ом, сразу после отъезда из Союза.
Оказывается, нет, ничего я не забыла, только книга читается нынче иначе. Лоджевское «влияние Элиота на Шекспира»...
Ну, да, были тогда праздники – первое мая, седьмое ноября. Народ кое-где заставляли ходить на демонстрации. Люди участвовали в этих телодвижениях с разным соотношением равнодушия и отвращения, вяло волокли портреты, если приходилось, или просто плелись в шеренгах. Никому это было не нужно, как и речи Брежнева, как последние известия, где сообщали об очередных трудовых успехах очередных колхозов или заводов. Это было нудно и беспросветно, как бесконечный осенний дождь. Когда по радио бубнили последние известия, уши у людей схлопывались, чтоб вяло расхлопнуться при звуках какого–нибудь дурацкого шлягера.
А интеллигенция, несомненно воспринимавшая себя, как некую важную жизнеобразующую общность, разговаривала на кухнях, читала и распространяла самиздат и тамиздат, и держала глухую оборону.
И Даниэлевский день открытых убийств легко вписывался в это общество, отчего книга казалась очень страшной. Ну, сообщили о новом празднике – дне открытых убийств – в последних известиях среди других жвачных бессмысленных слов... Сначала все возмущаются, потом привыкают, и кому-то даже оказывается на руку – и кто–то предлагает любовнику воспользоваться случаем и убить мужа. И первоначальное возмущение становится привычным – ну, ещё один советский праздник, после которого по радио сообщают о выполнении и перевыполнении, и вон Эстония недовыполнила.
В тогдашнем чтении именно обыденность вызывала ужас.
Так читалась «Говорит Москва» во времена, когда в голову не могло придти, что телевизор может успешно работать вышкой из «Обитаемого острова», что кто-то попрётся выполнять и перевыполнять добровольно, а не пинком под жопу…
Если в самом деле, эта книжка может нынче представляться оптимистической, значит, времена изменились куда сильней, чем мне казалось...
Мариам Петросян, "Дом, в котором..."
Apr. 17th, 2016 05:33 pmОтчитываюсь по следам комментариев.
По совету![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
yucca, patricus и anna_i я прочитала первую часть под названием «Курильщик», почти дочитала вторую под названием «Шакалиный восьмидневник», и на этом я бросаю.
Мне очень не нравится. Мне скучно, я не понимаю, зачем плетутся все эти бесконечные фэнтазийные кружева. У меня от этой книги ощущение фальши.
Очень многословное рукоделие.
Ощущение абсолютной немотивированности, включая немотивированность разделения на части и немотивированность названией этих частей. Немотивированность поступков и эмоций.
Узоры не складываются в смысл. Может быть, надо прочесть третью часть, чтоб эти картинки сложились, но мне страшно не нравится язык, длинноты, украшательства, – и при том, что я редко что-то бросаю на середине, тут я уже давно давлюсь. Мне кажется всё ж, что почти две части из трёх – достаточно, чтоб составить представление. Я этого читать не могу.
По совету
yucca, patricus и anna_i я прочитала первую часть под названием «Курильщик», почти дочитала вторую под названием «Шакалиный восьмидневник», и на этом я бросаю.Мне очень не нравится. Мне скучно, я не понимаю, зачем плетутся все эти бесконечные фэнтазийные кружева. У меня от этой книги ощущение фальши.
Очень многословное рукоделие.
Ощущение абсолютной немотивированности, включая немотивированность разделения на части и немотивированность названией этих частей. Немотивированность поступков и эмоций.
Узоры не складываются в смысл. Может быть, надо прочесть третью часть, чтоб эти картинки сложились, но мне страшно не нравится язык, длинноты, украшательства, – и при том, что я редко что-то бросаю на середине, тут я уже давно давлюсь. Мне кажется всё ж, что почти две части из трёх – достаточно, чтоб составить представление. Я этого читать не могу.
(no subject)
Mar. 24th, 2016 10:54 amСегодня утром слушала по радио дико мне симпатичного Даниэля Кон-Бендита – даже когда он несёт околесицу, – это такая родная своя околесица, – а впрочем, мне кажется, он её давно не несёт. Правда, он был связан с малосимпатичными и малоумными немецкими зелёными, но как-то я ни разу от него не слышала в их стиле глупостей.
Из самых, по-моему, симпатичных и сохранившихся людей 68-го года.
А сегодня во время утренней встречи на France cul он говорил, мне кажется, просто разумные вещи – и про Европу, которой ни в коем случае нельзя распасться, и про пропорциональное представительство в парламенте, и про необходимость компромиссов в политике, и про то, что эгоизм «мы шторки повесим, чтоб нашему раю ни краю, ни сносу» – ни до чего хорошего не доводит.
А ещё он сказал то, что мне давно кажется, – а какого чёрта Франция по просьбе Англии сторожит всех этих ребят в Кале, которые стремятся в Англию, – может быть, умней было бы их туда на кораблях в нормальных условиях отвезти, и пусть Англия разбирается – кого-то принимает, кого-то нет. Короче, лагерь людей, которые стремятся получить право жительства в Англии, должен, вроде, и находиться в Англии.
А в конце передачи у него спросили, считает ли он, что сейчас быть молодым куда грустней, чем в его время.
«Да – сказал он – у нас были кретинские идеи про щастье для всех, можно было весело faire les conneries, не было безработицы и не было спида»
- Но был же сифилис – возразил ведущий – лет на десять младше Кон-Бендита
- Ну, сифилис, это совсем не то же самое, что спид.
Из самых, по-моему, симпатичных и сохранившихся людей 68-го года.
А сегодня во время утренней встречи на France cul он говорил, мне кажется, просто разумные вещи – и про Европу, которой ни в коем случае нельзя распасться, и про пропорциональное представительство в парламенте, и про необходимость компромиссов в политике, и про то, что эгоизм «мы шторки повесим, чтоб нашему раю ни краю, ни сносу» – ни до чего хорошего не доводит.
А ещё он сказал то, что мне давно кажется, – а какого чёрта Франция по просьбе Англии сторожит всех этих ребят в Кале, которые стремятся в Англию, – может быть, умней было бы их туда на кораблях в нормальных условиях отвезти, и пусть Англия разбирается – кого-то принимает, кого-то нет. Короче, лагерь людей, которые стремятся получить право жительства в Англии, должен, вроде, и находиться в Англии.
А в конце передачи у него спросили, считает ли он, что сейчас быть молодым куда грустней, чем в его время.
«Да – сказал он – у нас были кретинские идеи про щастье для всех, можно было весело faire les conneries, не было безработицы и не было спида»
- Но был же сифилис – возразил ведущий – лет на десять младше Кон-Бендита
- Ну, сифилис, это совсем не то же самое, что спид.
