Из колодца

Какой русский не любит быстрой езды и не может не отметить осень фотографиями грибов? Это буду я. Быстрой езды не люблю совсем, а каждую осень думаю - ну, зачем я снимаю грибы ? - и всё равно снимаю.







( Read more... )

Жарким осенним на глазах пасмурнеющим днём на речке Иветте и в соседних с ней полях.
Мчащуюся по полю фазаниху я не сняла, лень аппарат было из рюкзака доставать. А Таня, которая что-то позади нас в канаве изучала, её и не заметила. Только унюхала потом и нос почти в землю врыла.










( Read more... )

Да просто июнь...











( Read more... )

А наш грибной сезон куда как осенней северного.

Под ногами совсем пестро – и как знать издали – шляпка, корень, или лист.

Грибосборство – умопомешательство – ну, и зачем, спрашивается, тонны грибов? Возиться с ними, чистить, жарить, парить, морозить – на фига? Умалишоты, одно слово.

Атавизм, но свойственный не только людям из России, для которых когда-то грибы были весёлой едой – картошка с грибами и с кислой капустой – чем не праздничный ужин? Французы по рождению, да чего там, алжирский бербер Амар, член грибного сообщества, – тоже не проходят мимо грибов.

И вот пыхтишь, клянёшь, но тащишь через лес оттягивающие руки пакеты.

Благодаря Ирису, который недавно рассказал, что вот впервые поел жареных рыжиков, и что невозможно вкусны они, я тоже пожарила рыжики – и да, невозможно вкусно ­– как и у солёных – вкус леса у рыжиков со сковородки.

Год назад попробовали мы грибы зонтики – и тоже очень вкусно – если жарить огромными ломтями – как стейки. А собирать их неинтересно – стоят на худых длинных ногах эдакие дылды – не ищешь – срываешь на огороде.

И маслят собирать неинтересно – слишком их много высыпает – когда-то в Эстонии на травянистую середину лесных дорожек, и сейчас так же в подпарижье, а особенно много их на дорожках, где лошадей часто встречаешь.

Красным всегда радуешься – красавцы они, а жареные – ну, ничего особенного…

Праздничное дело – грибосбор ненужных грибов – вглядываешься, радостно вдруг видишь, потом ночью перед закрытыми глазами пестрят листья, шляпки, – и пахнет винной пробкой.

Каждое зимнее воскресенье на завтрак была варёная картошка с солёными грибами и кефир – грибы с луком и со сметаной – кефиром запивали. За кефиром в каких-то начальных классах меня посылали – в магазин чтоб попасть, надо было Малый перейти. Что там переходить – на Малом сколько там машин – не Средний чай, не Большой!

Но невыносимо страшно – каждый раз ныряла в ужас – и потом другая сторона – выныривала. Папа воспитывал, сердился, заставлял переходить улицу и зажигать спички – но страшно. На лыжах с горки – страх сладкий, а этот, ужас перед машинами, – железный страх.

Со мной учился в первом классе мальчик Вася, отпетый двоечник и хулиган, папа говорил мне, что неплохо б я в чём-то с Васи пример брала, а не была б такой трусихой. Что если перемешать лучшую в классе отличницу Ритку с Васей – очень правильный человек получится.

У Васи умерла мама – и я холодела – не могла объять такого – мама умерла – а он вроде дышит.

За мамой гонялись все трамваи, ходившие по Среднему и по Восьмой линии – стоило ей минут на пятнадцать задержаться с работы, как я садилась на подоконник, глядела во двор-колодец – все трамваи, светя разноцветными злобными огнями, неслись за мамой – железные чудовища, а я глядела во двор и бормотала «только бы, только бы, только бы обошлось, только бы»…

Рыжиков в ленинградских лесах не было, и в Эстонии не было. Были волнушки – розовые мохнатые с ногами-трубками. И серушки тоже с прекрасными трубными ногами, но не такие праздничные, – не розовые, а серые. Ну, и плебейские горькушки, шоколадные и горькие – впрочем, после варки горечь уходила. Их всех солили – они – солоники. А ещё зелёные грузди, симпатяги, вечно с налипшим мхом, кусками листьев, а ноги защитно-зелёные снаружи, а внутри белые.

Главный грибосбор бывал на даче – в мамин августовский отпуск. Когда жили в Усть-Нарве, ходили в ближний лес за любимыми Бабаниными моховичками, в дальний, к Ауге – туда аж автобус ходил – за волнушками…

Ну, а из города в сентябре тоже ездили. Народ выходил к станции с корзинами – наверху красавцы белые и ещё бОльшие красавцы красные, чуть укрытые папоротником, а внизу мелочь пузатая – никто не садился в поезд, не приведя корзину в праздничный вид – ну, надо ж пиписьками мериться!

А зверей в лесах мы не встречали – ни под капусткой заиньки-паиньки, по-заячьи лопотавшего, ни Лисы Патрикеевны… Одни лоси. Выйдет громадина из чащи на просеку, поглядит, вздохнёт и уйдёт обратно.

А однажды на Ладоге на мысе Орёл – два лося на закате плыли через протоку, выставив из воды рогатые золотящиеся морды…

В лесу Рамбуйе, старинном, королевском, оленьем – тянутся из-под листьев слегка скукоженные перед неотменной зимой ландышевые листья, а папоротники вспыхивают на солнце – горят по осени кусты в лесах – мелкие лесные яблочки падают неподалёку от яблонь, кентавры, олени, фавны в чаще хрустят ветками, топочут, –­ ­и Пан насвистывает, почёсывает свирелью за ухом.

***
Вчера в нашем лесу на просеке мы встретили двух волков – серых с торчащими ушами на высоких ногах. Они шли с бородатым лохматым парнем, – один волк самостоятельно, а второго, заметив нас, парень взял на длинную верёвку, которая до того волочилась по земле далеко у волчары за хвостом.

Тот, что без верёвки, подошёл к Тане и обнюхал её. Таня стояла неподвижно, только слегка подрагивала, всем своим невинным овечьим видом говоря: «не ешь меня, я очень положительная девочка». Шерсть на волчьей холке слегка дыбилась.

Я попросила мужика всё-таки его придержать, потому что овечке без красной шапочки определённо страшновато.

В принципе, я сразу поняла, что это за волки, но захотелось всё ж подтверждение получить.

Есть такая порода – недавняя, – сказала я полуутвердительно, – да нет, лет шестьдесят уже ей – ответил волчий человек.

И я сообразила, что читала я про них в девяностые. Один голландец скрестил волков, серых волков, с восточно-европейскими овчарками.

Два представителя этой породы и шли навстречу нам по просеке.

– А как с ними живётся?
¬¬– Очень хорошо. Но они, конечно, независимые.

В статье о них, которую я когда-то прочитала в собачьем журнале, утверждалось, что эти собаковолки совсем не агрессивные, но что если вдруг живущий с ними человек посчитает, что они, скажем, будут с ним охотиться в его человечью пользу, то он тут глубоко заблуждается.

***

А сегодня простоял хрустальный осенний день.

Как-то после возвращения с моря мы никуда не ездили, всё в нашем лесу гуляли, – работы слишком было много, и викенды ею сжирались почти целиком.

А тут слегка развиднелось, и мы на радость обожающей ездить в машине Тане отправились в лес Рамбуйе. И как-то вдруг остановились у просеки, не доезжая до того места, откуда чаще всего в Рамбуйе гуляем.

Мы там очень давно не были. Как всегда, когда после перерыва куда-то попадаешь, глаз незамылен, и пространство разговаривает с тобой, и радостно раскланиваешься с самыми разнообразными знакомыми – вот, например, речка у дороги образует ванну, – в ней Катя не упускала выкупаться. А вот на этом подъёме всегда чертыхался Васька, а я ему назидательно говорила, что мы не в городе Ленинграде, – без подъёмов-спусков нету троп.

Мокрые папоротники, болотце, цветы – невесомые по осени – букашник, львиный зев. Они откликнулись станцией Красницы, куда с родителями мы ездили с Витебского вокзала. Летом снимали дачу, если не в Усть-Нарве, так на Карельском, а осенью и весной почему-то ездили на эту неприметную станцию, которую мама особенно любила – идёшь по просеке, а там лёгкие лесные цветы.

И я подумала – наш лес – всем он хорош, но вот – травяной папоротниковый Рамбуйе, – просеки, ручьи-речки… Вроде как в каком-нибудь дальнем веке – повседневно ходил человек в свою придомную деревенскую церковь, а по воскресеньям и праздникам – в главный собор. Бегемот, правда, справедливо заметил, что скорей всего в одну и ту же на все случаи жизни церковь ходил средневековый человек. Особенно если учесть, что огромные соборы часто в маленьких деревнях…

Но да – Рамбуйе уже из тех лесов, которые соборы, а наш всё ж поскромней будет... Удивительным образом это очень хорошо знает Таня, а до неё Катя и Нюшенька тоже знали.

Попугайчики мои, пташки не лесные. Птахи наливные. От подпарижских римским привет.

А уж не обидно ль от чёрных ворон серым привет передавать, право и не знаю.

Давно уже не летают попугайчики до середины Днепра, не редкие они птицы. Может, туканы летают, или страусы.
А теперь вот и от римских парижским передать привет не грех. Я пробегАла под платаном в уже упавшей тьме, и фонарь подсвечивал снизу рассевшихся на ветках попугаев, их, ей же богу, была сотня, или даже две. И они кричали – нет, не благим матом – благой мат – это тревожный крик, а их был – радостный – весенний крик попугаев. На соседнем платане сидел не пяток сорок, а, наверно, десяток – и они молчали, слушали попугаев, на концерт слетелись.

В феврале с Яникула видны снежные вершины Аппенин.
Трастевере, облезлое по самое не могу, – изрисованные, исчёрканные дома, отваливается штукатурка, на улицах столы, заваленные всякой фигнёй, которую продают какие-то азиатские люди. И туристы бесконечно телефонами щёлкают.

Приходится себе под нос повторять, – с одной стороны, – делиться надо, а не вспоминать восьмидесятые – до сувенирных киосков, до потребления путешествий, как тряпок, побрякушек и прочей фигни, ну, а с другой – паломники, грязнущие, во времена без душа, – похуже туристов были.

А потом раскрываешь дверь, заходишь в Санта-Марию, ту, что Трастеверская – сидишь и на мозаики глядишь. И на тебя с мозаик глядят – сколько уж веков.

Каждый кулик хвалит своё болото, а я двадцатый век, – модернистские возрождение. А уж травить, убивать – и в предыдущее Возрождение умели.

В сардинском ресторане русская официантка – из Черновиц. Естественно, Сашка её тут же разговорила, и узнала что её мама на праздник готовит какое-то тамошнее еврейское блюдо, – я вот и название уже забыла, – что-то вроде запеканки. И эту запеканку не успевают донести до стола, по дороге съедают. Сашка давным-давно хотела найти человека, который это блюдо готовит. И вот же – в ресторане возле вокзала Трастевере, на котором я не была с 79-го года, – как-то незачем мне были римские вокзалы, которые не Термини. А в 79-ом мы иногда ездили с Трастевере домой в Ладисполь – почему с Трастевере? Официантка Юля, совершенно русская, но в Черновцах у всех есть друзья евреи, и её мама готовит и эту запеканку, и фаршированную рыбу...

Юля сказала, что Черновицы – прекрасный город, только разваливается, штукатурка валится со стен...

Вечером между колонн у театра Марцела нам светила Венера, – мне было трудно в это поверить, всё казалось, что это фонарь на верхушке столба – чтоб самолёты в столб не впилились. А Венера – «над чёрным носом нашей субмарины взошла Венера странная звезда» – дальше ужас какой-то, но эти строчки где-там сидят с позднего детства – в ящике, где носы и хвосты, и строчки – и когда встряхиваешь этот ящик, вдруг то одно, то другое брякнет – вот и Симонов...

Сегодня пока мы ехали с Таней в лес Рамбуйе – мимо зелёных полей, мимо лошадок ещё в зимних попонах, мимо цветущих сияющих вишенных,– это, конечно, сливы – они первыми зацветают слепяще-бело – по радио нам рассказывали про Диогена. Оказывается, бочки изобрели галлы, а у греков бочек не было, так что жил Диоген в кувшине, а если покрасивше сказать – так в большой амфоре, почти как Абдурахман ибн Хоттаб – а я подумала, что по нынешним временам обозвали бы его социопатом...

День всех святых – когда катаются на чертях – верхом, пятками упираясь в мохнатые бока, слегка держась за рога, как за руль, – вправо-влево-вперёд.

Утром дождь обещанный сеялся, и если б не Маринка, которой страшно хотелось за грибами, мы бы с Бегемотом и с Таней в перерыве в дожде прошлись бы по нашему лесу, да и всё.

Тем более грибов мне и вовсе не хотелось. Я решила, что брать буду белые, красные и волнушки-серушки.

Таня, как водится по викендам, почуяла, когда я стала собирать рюкзак, что предстоит САМОЕ ЛУЧШЕЕ – поездка на машине, и когда мы вышли, второпях пописав (знает, что не поисавших в машину сажать отказываются), тянула, как трактор, и по дороге к углу, где мы всегда ждём Бегемота, тыкалась носом в первые попавшиеся чужие машины – на них же тоже можно поехать, а сил ждать уже нет, – скорей-скорей.

Когда мы добрались до деревни Гамбезёй в лесу Рамбуйе, дождь прекратился, и весь день погода была с нами нежна и предупредительна.

Очень быстро стало ясно, что гулять с тяжеленными мешками невозможно – белые, красные, волнушки-серушки, подберёзовики-черноголовики, которых тоже не оставишь врагу – и нам с Маринкой одновременно пришло в голову, что мешки надо в приметном месте спрятать под кустом, и идти дальше налегке. Там и сделали, спрятали неподалёку от мостика через ручей, сначала разобрав по видам. Когда мы вернулись к нашим мешкам, новые мешки оттягивали руки...

Четыре с половиной часа в лесу, 40 белых – аккуратная Маринка их дома сосчитала...

А разгружались мы под крики попугаев на ближнем тополе.











( Read more... )