Из колодца

Ну что, в надежде на чудо?

Пусть будет два совсем не новогодних стиха тут.

Васькин :

***
Личность летнего дерева скрыта листвой
И от взглядов так заслонена...
Лишь когда всё осыплется – только зимой
Разглядишь на стволах письмена.

В этих чёрных узорах живут письмена –
В них древнейшая мудрость есть,
Ещё в те, в те записанная времена,
Когда некому было прочесть...

Ну какую же клинопись можно сравнить
С тесным текстом, с древесной корой?
Разве что... вот когда-то... и так... может быть –
Был пограмотней зверик лесной?

Да не только в лесу. Даже тут, во дворе
Тоже скрыто немало всего,
И не думай наивно... что в тёмной коре
Не рассказано ничего,

Кто б сумел разобрать эту вязь. Да, постой –
Повесть до-временных этих лет,
Если нам не прочесть уж и вовсе простой,
На снегу хоть вороний след?

Впрочем крестик вороний читать? Ерунда:
Всё же не забывай о том,
Что безграмотный и человек завсегда
Расписывался крестом!

Личность зимнего дерева перед тобой,–
Но как взглядом ни шарь по стволам,
Никому не дано идиотской судьбой
Разобрать, что написано там...

Буквы там в завитках, а не просто узор,
Столько смыслов упрятанных есть –
Так взлетающий в готике старый собор
Целиком никогда не прочесть.

Скрытый в переплетениях витражей,
Персонажей и символов ворох
Нам рассказывает многоцветностью всей
То, что знать нам дано о соборах...

А собор ни один не похож на других,
И органно звучит – не бумажно –
И раскручивается, как медлительный стих,
Где всё стройно и чётко и важно...

Контрфорсы ли, своды в пути к облакам,
И лесной безымянный труд,
Мир забрасывает безвестным векам,
И не знает – найдут – не найдут...

Ну а вдруг этим текстам и впрямь повезёт
Хеттской письменности судьбой?
Или – как той записке в бутылке, что вот –
На песок нам выносит прибой?

И Фрост в Васькином исполнении :

***
Я – только на лугу ручей расчистить,
Я только отгребу немного листья,
Ну подожду, пока вода прозрачней...
Я ненадолго... Так пойдём со мной.

Я только за телёночком... так мал он, –
Когда его облизывает мама
Шершавым языком, – его шатает...
Я ненадолго... Так пойдём со мной.

Когда Васька приехал в Париж, почти 50 лет назад, он у себя в квартире, в той самой квартире, которая стала нашим домом, организовал издательство «Ритм».

Ну, стал издавать крошечными тиражами книжки, – печатал их на «умной» пишущей машинке, из тех, что, просуществовав очень недолго, были вытеснены компами, а скреплял он эти книжки попросту скрепками, или нитками сшивал.

Он издавал живущих в СССР поэтов «второй культуры» – Кривулина, Игнатову… Издавал переводы, свои и чужие.

Васька иногда переводил с украинского – из Василя Стуса, из Миколы Зерова. А особенно любил Лину Костенко. Её книжку в собственных переводах он издал.

Когда мы с ним стали наводить какой-то порядок в написанном и переведённом, он перепечатал на компе самые ему дорогие стихи и переводы из докомповой эры. Нам казалось, что очень важно, чтоб всё нужное существовало в электронном виде. И вот в директории «переводы» сидит файл «Лина Костенко». Там не всё, что он поместил в книжку, – только самое любимое.
( Read more... )

Начало календарной осени – странное время. Тепло, даже почти что жарко, только вот темнеет заметно раньше. Но ведь всё равно после восьми. Может, оно в голове – это начало осени?

Всякие скучные дела на осень откладываешь – кто ж будет летом думать, к примеру, про покупку сломавшейся посудной машины…

Те самые нудные грехи упущения ухмыляются из угла в начале осени – про то забыл, и про это.

Блестит на пруду черепаший панцирь – кинешь в воду палочку – нырнёт черепаха в глубину. И как они там все живут – рыбы, черепахи, а может, и неизвестные чудища – под зелёной ряской, под непроницаемо чёрной поверхностью воды?

И цапля на месте, думает о чём-то, стоя на коряге.

«Не до грибов, Петька» – до них ещё далеко, как далеко до «осеннего сумрака-ржавого железа»… Но осень явилась, стоит, пока терпеливая, в углу, паутинит леса…

********

Из Васькиной Сильвии Плат, – из её ранних стихов, мы оба их любили, кажется, даже больше, чем знаменитые отчаянные предсмертные…

А тут – поездка в Испанию летом 1956-го – сразу после того, как они с Тедом Хьюзом поженились, – с рюкзаками, портативной пишущей машинкой и почти без денег.

ОТЪЕЗД

Ещё и фиги на дереве зелены,
И виноградные гроздья, и листья,
И лоза, вьющаяся вдоль кирпичной стены,
Да кончились деньги...

Беда никогда не приходит одна,
Отъезд наш – бездарный и беспечальный.
Кукуруза под солнцем тоже зелена,
И между стеблями кошки играют.

Время пройдёт – не пройдёт ощущение нищеты:
Луна – грошик, солнце – медяк,
Оловянный мусор всемирной пустоты...
Но всё это станет частицей меня...

Торчит осколком скала худая.
От моря, бесконечно в неё ударяющего,
Бухточку кое-как защищая...
Засиженный чайками каменный сарайчик

Подставляет ржавчине порожек железный,
Мрачные косматые козы лижут
На краю охристой скалы над бездной
Морскую соль...

Тут Бегемот нашёл в сети много Окуджавы в переводе и в исполнении Дэниэла Кана.

Мы раньше уже что-то слышали, но не столько. И меня в этот раз поразило, насколько у Кана получился Окуджава вне конкретного времени и привязки к России.

В голову мне не могло бы прийти, что по-английски Окуджава может звучать не переводом, в той или иной степени хорошим, и конечно же соотнесённым с Россией 60-х-70-х, а совершенно естественно англоязычным и вне русской привязки.

Мне кажется, что это второй такой случай. Первый – фильм Луи Малля «Ваня на 42-ой стрит» – самый пронзительный виденный мной дядя Ваня – и да, без привязки к времени и стране.


***
When darkness descends and I can't beat my blues
I wander the streets after midnight
Til the last trolley car comes around into view
A blue light in the black night
The trolley at night, how she circles the town
With all of the streets rolling past her
She rescues us all, who are treading the ground
From disaster to disaster
Blue trolley at night, won't you open your door
For every floundering failure
Stranded tonight on this shivering shore
Your sailors, my saviors
And again I can leave all my troubles behind
And warm up my soul with the kindness
That shoulder to shoulder we passengers find
In silence, in silence
And the trolley sails on in its lumbering flow
The slumbering city beside it
And the pain that had pecked at my brain like a crow
Subsided, subsided

***
I wore my ragged coat so bare
The tattered sleeves were thin as paper
And so I took it to a tailor
And asked him kindly for repair

I made a joke, and said
"This coat requires total restoration
To bring me glory and salvation
I need your skillful hands to sew!"

But then my playful little words
Took on a meaning unintended
As he methodically mended
He seemed disturbed
Peculiar bird...

And I observed the silent way he worked
To rectify the garment
As though my soul depended on it
This ragged coat, for all my days

He thought I'd slip into the sleeve
And I'd believe again so clearly
That somehow you could love sincerely
But that's absurd
Peculiar bird...



Думаю, Окуджава был бы доволен!

Вечером, перед закатом, невозможно не оторваться от компа и не выйти хоть на чуть-чуть за дверь.

Если нет ничего срочного, мы с Таней поднимаемся по аллее к верхнему винограднику – оттуда много неба, городок Tour d’Aigues внизу за соснами и дубами.

А если время поджимает, если работы ещё много, мы выходим на поляну перед домом, заросшую какими-то белыми крестоцветными. Совершенно белая ноябрьская поляна кажется весенней.

Когда мы возвращаемся домой, загораются немногочисленные огоньки на холмах.

***
Сильвия Плат в Васькином исполнении – из тех стихов, с которыми с особой любовью мы возились.

Она его написала после того, как с Тедом Хьюзом они отпрваились поглядеть на дом, в котором сёстры Бронте много в детстве бывали – тот самый, откуда Wuthering heights, – по-русски превратившиеся в "Грозовой перевал".

ГРОЗОВОЙ ПЕРЕВАЛ

Горизонты, неровные, опрокинутые,
Окружают меня как вязанки хвороста:
Только чиркнуть спичкой – и можно б согреться!
Их тонкие линии вот-вот раскалят воздух
До ярко-оранжевого света.
Ими скреплённая даль пустая
Должна бы испариться, утяжеляя
Бледное небо. Но горизонты тают,
Как обещания, пока я шагаю
К ним...
Тут жизнь состоит из одних
Травинок, да овечьих сердец. А ветер
Льётся как судьба, наклонив
В одну сторону всё, что есть на свете.
Он пытается у меня из сердца
Всё тепло выдуть, всю меня захолодить.
А стоит внимательно в вереск вглядеться,
Станет ясно: он хочет
Оплести мои кости и побелить...

Овцы-то знают, где живут! Бесконечные годы
Эти грязные шерстяные облачка
Пасутся спокойно, серые, как погода...
Погружаюсь в черноту овечьего зрачка –
Я – словно посланное в пространство сообщенье,
Глупое, как эти животные, обступившие меня,
Эти переодетые бабушки, желтозубые, в париках,
Густо и жёстко мекающие
Над лужами в разъезженных колеях.
Подхожу – вода прозрачна, как одиночество,
Протекающее сквозь пальцы,
А ступеньки – от одной полосы травы до другой.
Люди? Только ветру обрывки слов вспоминаются,
И он повторяет их,
то жалуясь, то беседуя сам с собой...

"Тёмный камень, тёмный камень..." -
бормочет ветер печально,
А небу одна опора – я. Ведь тут
Только я, только я одна вертикальна,
Да травинки, что качая рассеянно головами,
в ужасе темноты ждут.
А в узких долинах, чёрных, как раскрытые кошельки,
Монетками поблескивают далёких домиков огоньки.

На нашем пруду мы с Таней сегодня повcтречали цаплю и огромную черепаху.

Не знаю, обрадовались ли они нашему возвращению из Бретани, но мы были им рады.

Черепаха, чёрная блестящая, растянулась на коряге, а цапля в тростниках, в двух шагах от неё, задумчиво глядела в воду.

Как немного в благополучной жизни сюжетов! Вот и черепах с птицами я уже видела. В доцифровую эру мы с Васькой на озере, куда мы часто возили ньюфиху Нюшу поплавать, мы однажды встретили двух черепах, которые сидеди на коряге напротив двух гусей на другой коряге, и вели неспешный разговор.

Пока мы шли к пруду через шуршащий июльский лес, я думала про сюжеты. Про неоконченные, про несостоявшиеся сюжеты. Вот в Пиренеях в конце прошлого века мы шли с Васькой и с Нюшей по дороге, траверсирующей склон, довольно широкой, так что Ваське, который боялся обрывов, страшно не было. Пиренеи – мрачноватые горы, слева от дороги они нависали над нами, а справа – резкий обрыв в долину, и река на дне. За нами бежал от самого кемпинга маленький решительный увявавшийся за Нюшей пёсик. Мы сначала пытались его отогнать домой, а потом бросили это дело, решив, что пусть себе с нами гуляет. На обратном пути в какой-то деревне, через которую мы проходили, он от нас отстал – ввязался в драку с деревенскими собаками. Вернувшись в кемпинг, мы побежали к хозяйке, чтоб сообщить ей, что её собака осталась в соседней деревне подраться. Она засмеялась – собака была не её, –деревенская самостоятельная собака.
Такое вот несобытие, которое вдруг вспомнилось вместе с ненарядными мрачными домами страны басков (не чета весёлым Альпам, где цветы под каждым окном!), вместе с красными от ягод малинниками... И как залихватски свистели сурки в траве у ручья.

В благополучной жизни немного сюжетов: жили-любили-в небо глядели-теряли-умирали...

«В траве, меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав.

Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся – и снова
Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болей и эпидемий
И смерти освобождены.
............................................»

Когда мы с Васькой готовили к изданию полного Дилана Томаса, и Ваське надо было перевести все Томасовские стихи, мы бесились от вечной его рифмы-присказки tomb-womb. Какого чёрта? Ведь зато какая дорога!

Позавчера в последней бретонской прогулке мы забрели в неизвестные раньше нам места – мы шли вдоль реки Ольн, уже близко к устью, так что в отлив воды в ней делалось меньше, и глинистое ухабистое её дно превращалось в зыбучий берег, – шли через лес, через вересковую пустошь под самым высоким в Бретани холмом. Вернулись мы в деревню одновременно с коровами, – они с луга шли к себе домой совершенно самостоятельно – в огромный сарай за околицей. Мы были чуть выше коров и отлично издалека их видели. Наша дорога пересекала коровью у самого коровьего дома. Одна корова – бело-рыжая с выменем полным молока шла впереди, сильно обогнав других, и мощно мычала. Мы встретились у перекрёстка и пропустили её. Она только глянула на нас искоса и пошла к себе.

Мир ужасно несправелив, что к нам, что к коровам... Но луг, лес, лето... И этот мощный радостный мык!

Plage de Penhors и смысл слова "nada"











( Read more... )

Вслед издательским делам.

Если кому-нибудь ещё, из тех, кто не отметился в предыдущей объяве, нужна книжка Плат и (или) "Зелёный рыцарь", отметьтесь. У меня ещё есть 4 экземпляра Плат и три рыцаря.