Из колодца

Мы с Таней гуляли под дождём, нудным осенним, под непромокаемой курткой плечи всё равно казались влажными. Промокли разноцветные листья под ногами и над головой.

Я шла и слушала по France culture передачу о романе Вирджинии Вулф Jacob's Room. Я его не читала, и страшно захотелось прочесть, стало даже приятно от того, что так захотелось. А Таня слушала всякие шорохи и шлёпанье дождя по листьям.

Мы вышли к пруду. Над поляной, над мокрой изумрудной травой в небе танцевала цапля – а за ней повторяла все её движения чайка, не отставала от неё – выше, ниже, полукругом – потом цапля мягко опустилась в траву, а чайка сделала круг почёта над ней и улетела. Баклан недвижно сидел на коряге, утки покачивались на воде в дождливую крапинку. А возле дорожки, по которой мы возвращались домой, выросли льнянки, как они в моём детстве росли возле железной дороги, у самых рельсов. И даже нос вспомнил этот отдающий гарью железнодорожный запах.

Когда грибов не ждёшь, – идёшь по тропинке, из пункта А в пункт Б, а в грибное время – бредёшь, топчешься между поднебесных ёлок, залезаешь в папоротники, кружишь.

Грибы-то – они чтоб в глазах пёстрые листья, чтоб дорогу терять в знакомом наизусть лесу, чтоб к ручью выходить и путать берега. И зависать – берёзы, ёлки, туи, паутина, чёрная вода – минута, вечность – шляпка запуталась в листьях, – тихий пасмурный день вдруг встряхнётся мокрой собакой, и солнце наискосок из-под тучи прутьями лучей протыкает нежно-зелёный живой мох.

А раз в году в машине пахнет смесью яблок и ёлки.

Нам в питомнике продали особо гигантскую – славный мужик в ковбойской шляпе плохо её померил, – в машину во всю длину с опущенным задним сиденьем он её затолкал, и выдал впридачу мешок шишек, – но весь обзор она закрыла, и каждый раз, когда перестраиваться в правый ряд на дороге, приходилось мне её приподымать, – ну, и в лифт ёлища не взлезла – тащить красотку на пятый этаж – почти бегемота из болота – да ещё когда бегемот, тащимый Бегемотом спереди, мною сзади, на поворотах цепляется за перила.

И вот лежит посередь гостиной, придётся подпиливать, чтоб потолок не пробила, и непонятно как на толстый хвост налезет шпиль. И пахнет. И солнце впервые за неделю бьёт в окно.

Лошади в попонах пасутся на изумрудных полях, дышат тёплым духом.

А вчера, вчера под надоевшей серой кисеёй у пруда неподалёку от нахохлившейся цапли – вдруг сверкнуло бешеным синим – впервые у нас – зимородок ринулся из кустов на другой берег. Зи-мо-ро-док! До сих пор я встречалась с ними только над майской Дордонью, когда перелетали они реку перед нашей байдаркой.

Я злю окружающих моим нутряным оптимизмом (если есть щёлочка, позволяющая подумать, что всё обойдётся, я буду в неё, пыхтя, протискиваться) – ну, Средиземное море через миллион лет не высохнет!, точно знаю – и вот же – мы постоянно об исчезающих видах – а редкие птицы цапли, которых видишь чуть не каждый день, а сверкнувшая жёлтым пузом над поляной иволга, а попугаи, а бакланы на пруду, да в конце концов волков, пришедших из Италии через Альпы, видели уже в Нормандии !

Зимородок над подпарижским прудом…

Признаюсь я в ужасном позоре.

Волшебное золотое дерево, на которое я первым делом глядела утром из окна – аж целых два месяца год назад и неделю сейчас – я считала такой странноватой липой. В апреле, зелёное, оно меньше обращало на себя взгляд, – цветущая яблоня уводила глаз от него.

«Кружочки липы золотые» – ну, впрочем, у него не совсем кружочки, – дык и у липы не по циркулю выведены.

Конечно, понимала я, что если дерево из липовых, то всё ж не из обычных. А бывают ли другие липы?

Никак его не называть я не могла – ну как так «просто дерево»?, поэтому, поёживаясь, звала всё-таки липой. Я всегда вспоминаю рассказ Бабеля про мальчика, который хочет стать писателем и не знает имён деревьев. Читала я этот рассказ тыщу лет назад, и, собственно, помню оттуда только, что это невероятно стыдно думать о писательстве и не знать деревьев и птиц по именам.

И вот наконец мне пришло в голову – а что, если сфотографировать лист в plant.net – вдруг искусственный интеллект его узнает. Сказано-сделано – отвела лист рукой немного в сторону и телефоном другой рукой щёлкнула.

Ответ сразу появился: «Это не растение. Может быть, homo sapiens?»

Ну, второй раз сфотографировала без собственной руки. И ответ тоже пришёл незамедлительно: шелковица ¬– позор мне, позор. Кто бы мог подумать, что по осени шелковица светится и округу освещает?

А потом Франсуа рассказал, что когда он обзавёлся поместьем, и с родителями они решили превратить бывшую овчарню в домик под сдачу, то перед дверью посадили пару лип (самых обычных), яблоню и шелковицу. Оказывается, шелковицу в Провансе в 19-ом веке любили сажать, потому как шелковичные черви только её листья, вроде как, и едят, а червяков этих много тогда разводили. И вот второй мой позор – никогда я не задумывалась о том, почему, шелковица, которую я несомненно узнаю, когда на ней ягоды, называется шелковицей.

***
И уж до кучи.

Я всё думала, а почему у импрессионистов так мало Прованса. А ведь свет, воздух, облака, морские закаты над виноградниками, оливы, торопящиеся на холм крыши, платаны вдоль дорог, сосны, жёлтые нарциссы по весне, синева… Потом тут же подумала – а почему Нормандии у импрессионистов полно, а Бретани нет, как нет…

И осознала вдруг – а что там с железными дорогами? Доехал до Авиньона, а дальше на мулах, на лошадях – по кочкам-по кочкам, и в канаву – бух. Небось, так оно было. До побережья добирались. Вдоль берега – корабликом-яхтой, как Синьяк, который открыл Сен-Тропе…

Нормандия – рукой подать, близенько от Парижа. Первые 19-го века путеводители как раз про неё. А Бретань-то за кудыкиной горой, за скалами, за отливными пляжами.

И северный Прованс, где на нынешних узких кривых дорогах предупреждения о гололёде, – тоже был в где-то-таме.

На набережной неподалёку от Орсэ расположилось плюшевое кресло с бахромой.

Не, не тот диван, что «без скрипа, две ноги Луи Филиппа, третья тоже раритет, а четвёртой просто нет» – все ноги у кресла на месте. И одиноким его не назовёшь, в нём сидела девица, в воду глядела.

Пришли две утки – потопали к нам с Альбиром, в шезлонгах, которых нынче полно на нижних набережных, развалившимся, на облака заглядевшимся, – клювов они не разевали, но явно собирались – убедившись, что наши руки пусты, сменили направление – заприметили народ вокруг расстеленной на асфальте скатёрки.

Три здоровенных голдена стояли по брюхо в воде и глядели как прогулочный кораблик рядом пристаёт.

А потом мы сидели за столиком, и сумерки качались над нами и постепенно окружали нас тихим подсвеченным перламутровым полупрозрачным воздушным шаром.

И в тёплой темноте по улице Сены – мимо магазина старых фотографий, мимо магазина «Альпы», где продаются книжки о горах, мимо Вольтера, который, оказалось, что ушёл – он стоял последнее время измазанный исчёрканный посеревший, как когда-то сидел возле музея Клюни исчёрканный белый Монтень. Однажды мраморный грязный Монтень встал, ушёл на склад памятников, – и обернулся на своём законном месте бронзовым. Весь чёрный, а туфля его на перекинутой нога на ногу ноге блестит золотом – до неё нужно дотронуться и сказать « salut Montaigne » – для удачи на экзаменах в прочих университетских делах, – и уж, наверно, студенты медицинского факультета напротив Монтеня стараются, а может, и прочие парижские студенты не отстают. Интересно, Вольтер тоже вернётся, побронзовев?

За баржой по имени « Sympatico » нос в хвост – баржа имени святого Антония. Люди за столом выпивают на одной палубе, и на другой тоже.

В Люксембургском саду пони катают и девочек, и мальчиков.

Сквозь непоредевшие кроны, хоть и шуршит под ногами, остро падает сентябрьский свет в нашем лесу.

Голубой вагон всё катится…

«После нас хоть потоп» – юношеское это – пока бесконечна жизнь – после нас хоть потом, а как сделается вдруг конечной – так очень хочется узнать – а как оно через 50 лет будет – совсем же мало это – всего лишь пять раз по десять, а через сто… И совсем не хочется потопа.

Начало календарной осени – странное время. Тепло, даже почти что жарко, только вот темнеет заметно раньше. Но ведь всё равно после восьми. Может, оно в голове – это начало осени?

Всякие скучные дела на осень откладываешь – кто ж будет летом думать, к примеру, про покупку сломавшейся посудной машины…

Те самые нудные грехи упущения ухмыляются из угла в начале осени – про то забыл, и про это.

Блестит на пруду черепаший панцирь – кинешь в воду палочку – нырнёт черепаха в глубину. И как они там все живут – рыбы, черепахи, а может, и неизвестные чудища – под зелёной ряской, под непроницаемо чёрной поверхностью воды?

И цапля на месте, думает о чём-то, стоя на коряге.

«Не до грибов, Петька» – до них ещё далеко, как далеко до «осеннего сумрака-ржавого железа»… Но осень явилась, стоит, пока терпеливая, в углу, паутинит леса…

********

Из Васькиной Сильвии Плат, – из её ранних стихов, мы оба их любили, кажется, даже больше, чем знаменитые отчаянные предсмертные…

А тут – поездка в Испанию летом 1956-го – сразу после того, как они с Тедом Хьюзом поженились, – с рюкзаками, портативной пишущей машинкой и почти без денег.

ОТЪЕЗД

Ещё и фиги на дереве зелены,
И виноградные гроздья, и листья,
И лоза, вьющаяся вдоль кирпичной стены,
Да кончились деньги...

Беда никогда не приходит одна,
Отъезд наш – бездарный и беспечальный.
Кукуруза под солнцем тоже зелена,
И между стеблями кошки играют.

Время пройдёт – не пройдёт ощущение нищеты:
Луна – грошик, солнце – медяк,
Оловянный мусор всемирной пустоты...
Но всё это станет частицей меня...

Торчит осколком скала худая.
От моря, бесконечно в неё ударяющего,
Бухточку кое-как защищая...
Засиженный чайками каменный сарайчик

Подставляет ржавчине порожек железный,
Мрачные косматые козы лижут
На краю охристой скалы над бездной
Морскую соль...

Ветер поутру тряс за распахнутым окном дырчатые железные шторы, и почему-то отделённость от заоконья казалась меньшей, чем когда окно закрыто, или просто открыто без штор.

Вот это дрожанье тонкого железа приблизило меня к курлыкающему лесному голубю, устроившемуся на карнизе, к сорокам – кормящим матерям-отцам – гнезда давно не видно через густую крону. Заоконный такой родственный тополь – прибежище сорок – от каждого порыва встряхивал за шторами лохматой башкой.

Выхватив деталь, часто можешь её продолжить совсем другим. Эдакий пазл, в котором отдельные кусочки годятся и в то, и вовсе в это. Глядя вчера наискосок через наш пруд – на крутой рыжий обрывок берега, резко уходящий в воду, на берёзу, светлую с юными листьями, на жёлтые ирисы в воде – легко перенесла этот обрывок во что-то более значительное – вот уже озеро с красноватой водой, песчаный спуск, берёзы мешаются с ёлками, и этот нежнейший запах пресной озёрной воды – и бургундское озеро Сетон, и ночное шуршанье возле палатки, а утром следы длинных зубов на куске сыра. И прогулочный кораблик басом нам с Нюшей гудит – убирайтесь с фарватера, человек и ньюф.

Музыку я часто слышу как вот такими пазлами – сюда вставил, – всё вместе так, ерундовина, а вдруг пошла вариация – увела в совсем другое. У Висконти в «Смерти в Венеции», помимо всего прочего, – кусок симфонии Малера, – и пазл складывается из лагуны, из солнечного луга, из горящего на венецианской площади мусора…

Лес нас с Таней встретил сегодня дружественно – под слабым дождём.

Мы сразу поняли, что подпарижский апрель был холодным и мокрым. Дикие гиацинты, робко зацветавшие месяц назад, синеют сосущей синью – в самом расцвете, но уже видно, что жизнь их конечна, как и всякая другая.

Встретили несколько припозднившихся ветрениц. Если б не дожди, да холода, гиацинты отцвели бы раньше, чем выросла трава – а сейчас всё вместе – длиннющая трава (кое-где и с дровами), гиацинты и звездчатка белой мелкой пеной.

И даже вишни не все отцвели.

На одном пруду нас встретила цапля, на другом целых две по разным берегам – одна взлетела так близко от нас, так что Таня аж подскочила в надежде, что может быть, наконец, собаки смогут летать – подпрыгнуть, оттолкнувшись, – вперёд и вверх.

Бакланы втроём сушили крылья, устроившись на коряге.

На дорожках-тропинках лужи с пузырями. Зелень такая, что хочется в неё вгрызться и с похрюкиваньем.

В общем, весёлый месяц май – путём.

Дождь такой январский на зелёной траве. Голые косматые яблони трясут головами, выстроившись в ряд вдоль деревенской подпарижской дороги.

Эти струи, такие заметные в тёмно-сером воздухе. Будто дождь этот что-то отчёркивал в огромной книге.

И правда – гигантская книга с картинками – а где-то и дикарь в пирогу садится. Впрочем, классику придётся если не сжечь, так хотя бы переписать, чтоб убрать незаконные слова, – какой такой дикарь?!

Да в огромной книге, где и снег, и дождь, и солнце – и всё одновременно, стоит только соединиться по скайпу, зуму, или ещё чему.

А на облаке сидит мужичище – вроде моего когда-то в детстве самого любимого Зевса в Эрмитаже. Что мне за дело, что он римская копия? Сидит торжественно на кресле (на троне?) с курчавой бородищей. Красавец! Сидит на облаке, трубочку покуривает, огромную книжку листает.

***

Я стояла у окна и глядела в горящие разноцветные окна дома напротив. Что внутри комнат, не разглядеть, – далеко.

Месяца не прошло с тех пор, как вечером, последним аккордом дня я открывала дверь и выходила хоть на полминуты посмотреть на звёзды. Таня пописать, а я – глянуть в мохнатое от звёзд небо. Иногда какая-нибудь птица что-то проговаривала. Дышало рядом поле чабреца. И мир вне меня обволакивал нежностью, принимал, утешал, разрешал быть…

Почему вдруг что-то совсем ерундовое, краем глаза увиденное, цепляет, остаётся? Какой неожиданный скрытый смысл стучится в окно?

Да, вот окно – во время работы – обсуждения всякого-разного за столом утром в спальне на втором этаже на компьютерном экране – вдруг случайный взгляд в окно – в серо-белую подёрнутую кисеёй хмурь – на облетевший виноградник, а за ним на повороте дороги лупоглазые фары. Что до них? Двух светлых глаз у жёлтого леса за тёмным виноградником?

А вечером над тополями обгрызенная белая луна, и мы с Таней вдвоём шуршим по платановым листьям, и опять вдруг вдали за виноградником фары. Потом погасли. Уже подходя к дому через поле чабреца, услышали женщину, зовущую собаку, на дорожке за кустами, Таня залаяла ¬¬– эй ты, я тут, яяяяяя, – наверно, на машине привезли собаку погулять.

Гряда холмов к вечеру делается совсем синей…

Никогда больше не буду ругать ноябрь – надо только оказаться в правильное время в правильном месте.

По вечерам запахи становятся сильней – медовый от луга, винный из-под ног. Ну, а уж Тане пахнет так, что она совершенно отбилась от лап – зарывается носом в гору листьев, или в землю под юной оливой, – и не хочет уходить.

Не встречаются больше опята, жёлтое ржавое растекается в зелёном. Упали в траву последние сморщенные яблоки с полудикой яблони, мимо которой мы проходим, забираясь на холм к верхнему винограднику. А виноградники – крепкие низкорослые жилистые вросшие в землю…

«…И не представить, что этим чёрным палкам придёт охота –
Стать источником зелёных пиров фигурной листвы
И тяжёлых лиловых кистей!» – но у Васьки тут весна, ранняя весна, до настоящей он не дожил тогда – это строчки из одного из самых последних стихов, который я уже одна редактировала…

А сейчас кисти как раз есть – мускатные лиловые, не все их собрали…

Иду с Таней, бормочу под нос… И втуне картинки и слова, втуне темы для стихов, которые я в защёчные мешки складываю, – написать-то некому.

***

Не было бы щастья – нищастье помогло… Мне так давно хотелось пожить в деревне – не на каникулы приехать, щитая дни. Пожить…

В идеальном мире три месяца из шести я бы жила в деревне, три в Париже. Вот как по тем шенгенским визам, которые Франция выдаёт тем, кто много ездит. Только непонятно, как уместить всё очное обучение в ограниченный кусок времени, а не размазывать его по семестру. А в идеальном мире я бы явно продолжала учить студентов.

Мы, впрочем, и не в деревне – наверно, надо по-русски назвать поместье Франсуа хутором. Небось, когда он купил эту землю, все эти постройки – парадное здание, которое он сдаёт под свадьбы и прочие праздники, дом, где все они живут – он с подругой, Мохар, наш домик, – совсем были развалины. Очень постепенно он приводит всё в порядок…

Вот на днях показал мне огромные корни, которые запустил в каменную стену платан – целый день они с Мохаром боролись – подпиливали, извлекали кривые крепкие отростки. В Медоне платаны по дороге к лесу пытаются взорвать асфальт, он давно уж вспучился горбами.

На газоне возле кооперативного магазина, слегка возвышенном над уровнем маленькой площади, газоне, восстоял белый петух и победительно всех оглядывал.

А в магазине просят не смешивать в один пакет овощи от разных производителей, даже если они стоят одинаково.

По дороге в булочную я прохожу мимо гранатового дерева, где, как на апельсиновых, –и цветы, и плоды одновременно. И мимо хурмы, сияющей фонарями – листья облетели, и жёлтая хурма на чёрных ветках.

Уже весной я заметила, что дистанционное обучение, у которого, как у почти всего на свете, свои достоинства и свои недостатки, сближает со студентами – они дома, ты дома – они чаще задают вопросы – и во время лекции, и после. И иногда звонят по "тимсу", а некоторые и по мобильнику, благо он у меня указан в официальной подписи под рабочими мэйлами. Они отчётливей делаются не вообще третьекурсниками, а совершенно конкретными ребятами… Вот заниматься, например, сначала очно, потом в сети, а потом опять очно… Чередовать.

Но в неидеальном мире – открываешь вечером дверь – в такой острый холод, и красный Марс, и звёзды, в которых Илье так удаётся легко ориентироваться, а я почти никого не узнаю.

И «осенний крик ястреба» ¬– последнее солнце на крыльях у парящего – в галопирующих сумерках.