Из колодца

1. Читая с Молодым Мармотом Чуковского, я обнаружила, что некоторые многополезные слова я когда-то узнала именно благодаря Корней Иванычу: кочерга, лохань, корыто…

Молодой Мармот внимательно смотрит на картинки, которые, конечно же, способствуют увеличению словарного запаса, и возмущается тем, что иногда что-то оказывается упущено и не изображено. Вот скажем, недовольный Мойдодыр прекрасно нарисован, очень убедительный и сердитый. А где же радостный щасливый Мойдодыр? «Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я!» – нету такой картинки! И Мармот настойчиво интересуется – где же, где же Мойдодыр!

Бывают ещё более прискорбные ситуации, когда картинка есть, но неправильная. Например, на картинке кошка Мяули ест яйцо, а в книжке русским языком написано, что она яйцо уже СЪЕЛА. Молодой Мармот справедливо недоволен. Изображать надо то, что происходит, а не какую-то хрень. А то поглядишь на эдакие неверные картинки, – только и остаётся, что с лёгкой нагловатостью во взгляде сказать «афигень».

2. Мой любимый актёр, а по совместительству любимый хиропрактик Брюно, стал заведующим труппой. Называться труппа станет coté jardin. Брюно объяснил мне, что в театре не говорят про сцену «слева-справа», а исключительно «coté jardin-coté cour». А вот как это по-русски будет?

3. В честь Рождества в нашей замечательной булочной, где исключительно вкусный хлеб пекут, появились марципанистого вида конфетки в прозрачном мешке под названием «petit Jésus». Внутри просвечивают розовые дядьки с бородой и белые, – а где малютка Христос, спрашивается?

Я очень люблю кровожадные французские детские песенки. Вот, например про деточек, которые в страшный мороз постучались к мяснику погреться, и добрый мясник им дверь открыл, а потом порезал их на кусочки и в бочке засолил. Но через несколько дней святой Николай появился – не сразу – в свой день он пришёл – деток засоленных кусочками из бочечки достал, кусочки сложил – они как новенькие вскочили и стали веселиться, а мясника пожурил святой Николай – нельзя так поступать.

В детстве я прочитала книжку Эренбурга «французские тетради» и её очень полюбила. И переводы Ильи Григорьича, и его болтовня о Франции – всё в ней прекрасно, Он там рассуждает о том, что эти кровожадные песенки – этакая закалка, способ отогнать злое и страшное, – посмеяться над ним.

```
Тут мы недавно с Молодым Мармотом вечерок коротали и разные книжки читали. И прочитали книжку Овсея Дриза «Хеломские мудрецы», с картинками само собой. С идиша её Генрих Сапгир перевёл.
Очень занимательная книжка. К примеру, одна история там о противном богаче Бэриле. Этот малосимпатичный богатый жадина в жаркий день отправился купаться на речку и утоп. Жители местечка Хелом нашли на бережку только его одежду. И перед ними встала нешуточная проблема: кто жёнушке богача расскажет о смерти мужа – у жёнушки его доброе и слабое сердце. Каждый раз, когда у них в доме кур резали, потрошками она одаривала бедняков. И вот водовоз Шлёма вызвался быть вестником. Отправился он к вдовице и говорит, что дескать идёт себе по улице и видит, что по небу летит шляпа – присмотрелся – шляпа-то Бэрила. Ну и как, спрашивается, можно допустить, чтоб шляпа такого большого человека улетела на дерево, и вороны бы её носили? Шлёма не дурак, Шлёма шляпу поймал ­– это же добрая весть, не правда ли?

Идёт Шлёма дальше – видит, штаны по воздуху летят огромного размера – ну, сразу ясно – штаны Бэрила – они же могут опуститься в огород, и их будет носить какая-нибудь тыква. Можно такое допустить? Нет, конечно. Шлёма и штаны поймал. Ну, и ещё с парой предметов одежды такая же беда приключилась, – их Шлёма тоже поймал и принёс Бэриловской жене. «Ну и – утвердительно вопрошает Шлёма – вот сколько всего хорошего приключилось, много хороших событий, ­­– и только одно плохое – Бэрил, увы, утоп. Но стоит ли огорчаться – на пять-шесть хороших вестей всего лишь одна не слишком.

Другая в книжке история про то, что неподалёку от Хелома – люди так говорят – в тёмном-претёмном лесу есть некая таинственная дыра. Правда ли, нет ли – никто не знает. И однажды рэбе решил ознакомиться с вопросом поподробней. Пошёл он в компании почтенных старейшин в тёмный-претёмный лес. Идут-идут – и видят – в самом деле дыра. Рэбе и говорит – держите меня за ноги, я полезу в дыру и посмотрю, что там. А по моему сигналу, вы меня вытянете обратно на белый свет. Полез и молчит как партизан. Ну, старейшины подождали-подождали, ребе не откликается, решили, что надо его вытащить всё же. Вытащили – и видят – рэбе всем хорош, но без головы. Стали старейшины размышлять и пытаться вспомнить, а собственно, была ли у рэбе голова. И никак вспомнить не могут. Была, или всё-таки не было головы-то? Тут один из них сообразил, что самое правильное спросить у рэбицы, у жены рэбе. Уж она-то знает. Вернулись в Хелом, отправились к рэбице с вопросом. Рэбица задумалась – вспомнила, что за завтраком рэбе усы подкручивал, ­– а вот была ли у него голова – ну, никак не припомнит.

Молодой Мармот книжку полюбил. Уже несколько раз её прослушал. Мы её пока, правда, не обсуждали, так что не знаю, как он представляет себе безголового рэбе.

А я вот подумала, что вероятно, мотивы у этих замечательных историй вполне народные – вряд ли Овсей Дриз всё это исключительно сам выдумал (или Генрих Сапгир). Наверно, от бабушки что-нибудь такое слышал, а может и оба слышали от бабушек, – и Овсей Дриз, и Генрих Сапгир.

В общем, «Боря, не трогай папу за нос и вообще отойди от гроба!»

Я посмотрела Вайдовских «Бесов». Нормальные люди видели этот фильм в девяностые, а я вот только сейчас, что, впрочем, часто бывает с такими, как я, –стремительными домкратами.

Впрочем, начать надо не с того – пожалуй, начать надо с того, что «Бесов» я не читала (и не буду). А уж если совсем с начала – я не люблю Достоевского, нет, я его не выношу, на физиологическом уровне не принимаю. Не сочувствую ни его положительным героям, ни отрицательным – никому – ни Алёше Карамазову, ни Сонечке, ни Раскольникову, ни Свидригайлову.

Есть, конечно, исключение ¬– князь Мышкин. В школе с любимой подругой Олей мы обзывали друг друга «Шестой том Достоевского». И читали этот том не по одному разу. И слушали голосом Смоктуновского на пластинке.

И «игумен Пафнутий руку приложил» – до сих пор в ушах.

Может быть, надо попробовать его опять прочесть… Вдруг смогу?

Я попробовала перечитать «Братьев Карамазовых» и сломалась на русских мальчиках в трактире – не могу я это читать, и про слёзки ребёнка не могу.

Кажется, Толстой говорил про Леонида Андреева – «он пугает, а мне не страшно». Вот у меня так с Достоевским. Мне неинтересен вопрос о твари дрожащей, и буханье на колени на площади довольно отвратительно, и топор, впрочем, тоже не лучше.

Достоевский – великий писатель. Стулья можно и не ломать, но великий, нет в этом сомнений ни у кого. И я безусловно согласна, что великий.

Вроде, какая-то была давняя история про какого-то дяденьку, который посмотрел на Сикстинскую мадонну и изумился: о чём сыр-бор?

И дескать, услышавшая об этом Раневская справедливо сказала, что Сикстинская мадонна стольким нравится, что явно без любви этого дяденьки обойдётся.

Так и Достоевский – явно обойдётся без меня.

В моём детстве не было: «Кофе, кошка, Мандельштам», или «чай, собака, Пастернак», где я, конечно, прохожу по второму разряду, но кофе, кошку, Мандельштама тоже подавай. Однако было: Толстой или Достоевский. И вот тут – и Войну и мир и Анну Каренину бесконечно могу перечитывать, и даже эпилог, ничего не пропуская, и при том, что местами знаю почти что близко к тексту – всё равно, когда давно не перечитывала, как-то начинает чесаться, что пора открыть. У Толстого я могу читать даже собачий бред – «Крейцерову сонату» и «отца Сергия», про которого папа пожимал плечами: «а чего он отрубил палец-то?» Мне всё равно интересно!

Да, так возвращаясь к «Бесам» ,– отличный фильм, хоть и страшненький. Со всех сторон страшненький – бесы, одержимые, градоначальники, пожар… И Шатов – эдакий Макар Девушкин…

Я не только Достоевского не люблю, я и Босха не люблю, и даже Брейгеля разлюбила, увидев, что не мирное катанье на коньках он нам показывает.

Я вспомнила мемуары Шагала, где он рассказывает, как снимал угол у кожевенного рабочего в Петербурге. И как этот рабочий напивался и гонялся за женой по квартире, чтоб её как следует поколотить. И вот Шагал в задумчивости говорит, что он в Витебске всегда считал, что не любят евреев, а тут понял, что себя не любят ещё сильней.

И от Достоевского, который не любит евреев, поляков, католиков – чужих, у меня возникает чёткое ощущение, особенно после этого фильма, что своих он не любит не меньше, чем чужих, если не больше. Правда, фильм-то Вайдовский, так что вряд ли стоит по нему судить о романе.

Я заранее прощу прощения у моих очень любимых друзей для которых Достоевский – главный писатель. Вот как для меня Толстой.

Не-рецензия – разговор с автором хорошей книжки.

Дима предложил мне свою книжку прислать, а я отказалась, сказав, что спокойно прочитаю её на компе. И вот оказалась неправа. Книжка из тех, что значительно интересней читать на бумаге – отлистывая взад и вперёд. Кстати, я, пожалуй, обобщу ¬– книжки, строящиеся из сплетающихся отрывков, где сквозное повествование – нитка, на которой болтаются самые разные фенечки, вроде, как и рифмующиеся между собой, но и отстаивающие свою независимость, – такие книжки требуют бумаги.

Вот подумала, насколько невозможно, например, было бы читать в электронном формате, скажем, «Мысли врасплох» Синявского. Всё, что должно листаться с возвратами и перепрыгиваньями, – это бумага.

Кстати, осознала, что в электронном формате мне очень неудобно читать Пруста.

Ну, а с Диминой книжкой ещё наложилось дополнительное неудобство – я читала её в режиме диалога с автором – иногда откликаясь и соглашаясь, а иногда активно не соглашаясь. Надо бы отчёркивать на полях, а полей-то нету.

«Желание быть городом (35 городов)» – о поездке по Италии осенью 2017-го года. Впрочем, это очень неточно – не о поездке, а о вставленности в ткань жизни вроде бы очерченного временными и пространственными границами опыта. О переживании этого опыта в контексте собственной жизни – до и после.

Подход к смыслу путешествий мне крайне близкий, – и при этом, читая, я часто не соглашалась – и это вполне понятно – когда вплетается в собственное существование что-то существующее помимо нас, возникают нестыковки. Мы по-разному делаем это что-то своим – присваиваем, или приручаем, пользуясь терминологией «Маленького принца», которого нынче только ленивые не ругают.

Дима свою книгу травелогом называет. Я это слово не выношу. Мне трудно объяснить (не пыталась проанализировать), почему часть иностранных слов, вошедших в русскую интеллектуальную речь за последние годы, мне неприятны – вот травелог, или гештальт. Я не поборник чистоты речи и очень легко вставляю в неё английские, или французские слова, но почему-то слово «гештальт» я вижу как эдакое кокетливое кружевце, и губки бантиком.

Мы с Димой пересеклись во многих городах, совпадая в пространстве, но не во времени. Но пространство – функция и времени, и человека, в этом пространстве оказавшегося, и ещё многого другого…

И в меня мои поездки вплавились, стали частью меня – некоторые из них. И самое интересное, читая «Желание быть городом», было в режиме внутреннего диалога с автором обсуждать те города, где мы оба наследили, или которые наследили в нас.

И тут, конечно, радуешься совпадениям, – ну, и ещё возвращаешь собственное, не забытое, конечно, но погребённое под растущими во времени грудами событий и несобытий, которые трудно разделить на культурные слои, и где чего только не найдёшь – там и разбитая случайно об асфальт во Флоренции бутылка кьянти, и заваленная наутро использованными презервативами засаленная площадка в той же Флоренции, где мы с Васькой ночевали в машине, и крики петухов, и лягушачье пенье.

Читая Димину книжку, мне много раз делалось стыдно – куда мне до Диминого знания живописи и прочего изобразительного искусства. И я подумала, что его книжка, если б бумажная, была бы очень кстати в поездке по Италии – читать «всухую» подробнейшие рассказы о вживании в картины и фрески всё ж – сухомятка.

Наверно, это вживание в живопись у меня работает в другой стране и в других веках – от Тройона до Сутина – и остановившись у какого-нибудь поваленного дерева, или глядя, как коровы из-под деревьев на закате выходят из лесу на опушку, – вот они, –третий этаж Эрмитажа, музей Орсэ.

В пустых залах музея в Перудже, где в дождливый день, мы, кажется, были только втроём, – основным для меня оказался не Перуджино, а ранние картины неизвестных авторов, где золотой фон звучит закатом за Медонским лесом. И в галерее Уфицци –заоконная дымка трогает меня сильней портретов.

Очень интересно, когда вдруг оказывается, что подготовленный Дима, знающий, где какая фреска, где какая картина висит, в музее, или в церкви, и невежественная я останавливались пригвождённые в одном и том же месте. В соборе Орвьето – у страшного суда на стене. Вот что я тогда записала: «Там фрески Луки Синьорелли. Нигде я не видела такого внимания к Страшному Суду, как в Орвьето. Он там предельно реалистический. В деталях. Скелеты гремят, обрастая мясом, – и став людьми, глядят с мольбой и ужасом. Некоторых берут на небо, на верхний уровень. Там, как обычно, не так уж интересно – ну, играют там на лютнях, поют – но разве ж так же это уютно, как в гостиной в доме Тимоти – так, кажется, думала про смерть тётя Эстер. А на нижний уровень, в ад, волокут грешников весьма довольные черти, как тот, который у Микельанджело в Сикстинской капелле вылитый Васька, – он там веслом грешников в жопу подталкивает чтоб они поторапливались. Васька всегда считал, что это занятие прямо для него.»

А у Димы об этих фресках целых полторы страницы. Я не могу выделить из его захлёбывающегося, кружащего текста кусок, чтоб процитировать

В Ареццо мы оба не могли оторваться от фрески Пьеро делла Франческа, где Константину в походном шатре во сне явился крест, и шатёр этот светится изнутри. Только у Димы эта фреска уже была любимой, а я про неё и не слышала пока не попала в Ареццо.

Я благодарна за тот толчок, который мне дала Димина книжка для собственной систематизации не то чтоб забытого, но задвинутого в долгий ящик.

И, конечно же, в «Желании быть городом» читается любовь к Прусту. Для меня всё не так однозначно, я не могу сказать даже, что я люблю Пруста – могу давиться целыми страницами, чтоб потом вдруг застыть и повторять про церковь в Бальбеке почти наизусть – или опосредованно через «что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в купе…»


Наверно, самое для меня захватывающее в Диминой книжке – дождь в Венеции, в аэропорту прибытия предощущение будущего – длиной не в те дни, что протянется этот отдельный кусок жизни, – чем-то другим, не днями, измеряемого будущего.

А ещё – встречи с давно надуманным – попадание, или непопадание в такт, даже иногда скука и разочарование, а когда повезёт – вдруг искра совпадения. И очень у него точное – иногда задним числом оказывается, что именно вот несовпавшее, с чем в настоящем времени не получилось, в результате – важней всего, и именно его ценишь, и лелеешь.

И рассказы про квартирные хозяев, и про магазин, где надо выбрать что-нибудь на пробу и не промахнуться. И тут же вплетается вариацией магазин в детстве, где на пробу что-то папа покупал. И сжимается горло.

Ну, и вот ещё что – режим диалога был настолько мощным, что всё время хотелось записать на полях свои города. Устроить им встречу с Димиными. На чьей территории? В моих городах меньше искусства – в них ободранный беззубый венецианец сел к нам за столик поговорить о том, как он был в русском плену, а хозяева траттории принесли нам кувшин молодого вина как две капли воды похожего на изабеллу… В моих городах в кафе по утрам пьют капучино, или кофе, смотрят по телевизору спорт, а по вечерам пьют разливное вино, или ликёр из бутылок, подвешенных за барной стойкой вниз головой, и режутся в карты.

Я в 79-ом году в Падуе толкаю почти вросшую в землю дверь – собственно про Джотто я, кроме имени, ничего, кажется, не знала, – и вот эта синева – и «в зобу дыханье спёрло» – башня Джотто, никто не называл её капеллой Скровеньи, и билетов туда не продавали. А в Равенне, уже в 21-ом веке, главным оказались не мозаики, а живые красные рыбки в полутьме в церкви Сан-Франческо…

А в фазу не только с музеем бывает, что не попадаешь, бывает и с пейзажем…

Совпали мы с Димой в определении искусства. По-моему определению, искусство – это попросту то, что сам автор искусством называет, соответственно, искусство подобно клубнике, или помидорам – бывает, как выражался в моём детстве старый очень дальний дядюшка – амахае, а бывает, – дрянь несъедобная.

Неудобство электронной книги – трудно пролистать и вытащить точную цитату – но Дима называет искусством то, что не сгодится на практическое.

Ну да, в сортире унитаз – предмет необходимый, а в музее на стенке – искусство.

И пожалуй, единственное, что мне в «Желании быть городом» очень чуждо – разговоры о бьеннале, о тех выставках современных художников, на которые Дима попал. Концептуальное искусство меня, как не занимало, так и не занимает. С моей точки зрения, с метафорой работают вовсе не те художники, которые об этом заявляют.

А ещё «Желание быть городом» это книга-диалог – и когда в диалог автора с самим собой врывается ещё и читатель – голосов становится не два, а три.

В самом конце книги Дима поместил список, чего он никогда не делал в Венеции.

Не кормил голубей и не фотографировался с ними
Не был на Мурано и Бурано, не посещал музеев стекла и кружев
Не покупал ни стекла, ни кружев
Не поднимался ни на одну из видовых кампанил
Не кидал монеток в фонтаны и в лагуну
Не читал книг без картинок
Не искал ресторанов Бродского
Не был в музее Гольдони
Не принимал ванну
Не купался на Лидо
Не смотрел кино
Не слушал гида
Не был во Флориане
Не был в Арсенале
Не был в Местре
Не ел мороженого
Не катался на гондолах
Не видел снега

Мы с ним совпадаем по всем пунктам, кроме трёх.

В прошлом веке я покупала в Венеции стекло. Я заходила к стеклодувам – задумчивые длинноволосые ребята сидели в глубине тёмных пещер, похожих на пещеры Алладина, и через трубочки выдували волшебных зверей, стеклянные цветы...

Я поднималась на самые разные верхотуры, откуда глядишь – на город, на лагуну, на крыши. И самое замечательное – было завтракать на крыше Сан Марко – привалившись к стенке, есть под солнышком бутерброды. Очень отчётливо это помню, и как у меня в тот день жутко болела голова, и я заедала бутербродом очередную таблетку.

Я была в Местре. Мы с моим американским мужем Джейком ночевали там одну ночь в гостинице, вернувшись из недельной поездки в Москву-Ленинград, куда меня пустили в 85-ом году после шестилетнего отсутствия – новоиспечённую американскую гражданку по фамилии McCabe.

Время бежит, несётся, меняется – не оно, конечно, – меняется мир. И я могу добавить беспроигрышно в список – чего не делал в Венеции Дима, а делала я: он ни разу не ночевал в спальнике на площади перед вокзалом в толпе других людей в спальниках, его не будила в 6 утра полиция, хлопая в ладоши и презрительно глядя – вставай, шантрапа, ща приедут настоящие люди, неча им дорогу застить… И не ночевал в спальнике на траве у воды неподалёку от via Garibaldi, куда поутру пришли собаки с хозяевами, – это главный венецианский выгул собак – собаки писали неподалёку, но не на мой спальник, – в спальник они пытались засунуть дружелюбные носы.

Нам, бумерам, и вправду в жизни повезло – мы застали несерьёзный весёлый не слишком комфортабельный ироничный мир…

Вечером лёжа в спальниках перед вокзалом Санта-Лючия мы с голодноватой завистью принюхивались к запаху овсянки, которую варили на туристском примусе расположившиеся неподалёку немцы.

В моём любимом кооперативном магазине, куда Франсуа сдаёт виноград и всякие травки, он, когда мы только приехали, велел нам взять впрок спаржу, потому что ожидаются ночные заморозки.

И вправду позавчера ночью было -2. Это после жары-то. По всей Европе несколько дней холодов. На виноградниках по всей Франции жгли костры, и даже просто горящие свечки расставляли, огороды укрыли полиэтиленом.

Потеплело уже. И сегодня в этом самом магазине, куда я зашла за альпийским сырым молоком, которое по пятницам привозят из соседнего департамента, народ заморозки вдумчиво обсуждал. Страшней всего они абрикосам, которые рано цвели, и уже завязались маленькие абрикосики, и оказывается, когда морозит цветы – это не так опасно, как когда морозит юные фрукты, и они делаются посерёдке не зелёными, а чёрными.

И я вдруг вспомнила один из моих любимых чеховских рассказов – «Чёрного монаха». Там ведь начинается с заморозков, и как ночью в саду стелется дым по земле, спасая цветущие фруктовые деревья от утренника…

Как же мир сцепляется крючками, и плетётся ткань – каждому своя.

В стекле отражается люстра, и бьётся о стекло снаружи серый ночной мотылёк.

Richard Russo, Empire Falls.

Очень неплохая книжка. Буду Russo ещё читать.

Я о нём узнала от Ишмаэля. Надо сказать, что с тех пор, как мы знакомы, И. – мой основной источник новых книжек. Ну, понять, как у человека может получаться столько читать, равно как и столько ходить по выставкам, и столько по горам, – мне не дано. У И. к.п.д. – другой – без потерь, не как у меня и прочих лентяев и полулентяев.

Иногда мы с ним не совпадаем, но за 15 лет знакомства я научилась, кажется, понимать, что из им рекомендованного мне стоит читать, а что не в коня корм.

Сейчас немного выходит книжек, где автор умеет рассказать историю. Книжек о людях, а мне представляется, что именно такая литература особенно важна, именно она становится тканью жизни не меньше, чем происходящее с тобой самим, входит в твой личный опыт.

Мы живём во время напыщенных слов и отсутствия внимания к человеку – не к члену общины, – белых, чёрных, серо-буро-малиновых-в крапинку, гетеросексуалов, трансгендеров , гомосексуалистов, не к жертвам-бедолажкам, а к человеку, в котором столько намешано – плохого, хорошего, разного, с которым случается его единственная жизнь, его единственная смерть, и иногда его единственный героизм.

И литература в моём понимании про то, как частное становится общим. И частный пример куда важней общих рассуждений.

Вот Russo это удаётся. Он рассказывает о людях – рассказывает с любовью и с иронией. Люди у него очень разные – католический священник гомосексуалист соседствует с нечистым на руку хитрым семидесятилетним маляром, с директором школы, рефлексирующим, сомневающимся в себе человеком, которого жизнь заставляет совершить героический поступок…

С главным героем, удивительно симпатичным очень мягким человеком, которому приходится принимать решения, а как же не хочется…

Практически все герои у Russo вызывают симпатию и сочувствие, к ним привыкаешь. Они заняли место в моём мире, – а это, собственно, главное, чего я жду от литературы.

Шла я с Таней по весеннему лесу и – сто лет со мной не бывало – нарвала немного жёлтых, вырвиглазных почти что, чистяков. Название не больно, впрочем, печёночница – ещё хуже – а какая синяя красавица. Бурундуки повылезли. Одна парочка прямо у Тани перед носом появилась откуда-то из-под корней мощного платана, и стали они по стволу носиться. Таня взгляд оторвать не могла. Застыла.

А я радио слушала – по France culture цикл передач про Висконти.

Две передачи я уже пропустила, ¬– эта третья, а цикл из пяти передач. Надо сказать, я не знала, что Висконти родился в Милане во дворце – и как нам сообщили, в этом дворце были слуги, чьей обязанностью было открывать и закрывать бесчисленные окна. Он из старой миланской аристократии.

Куски из интервью передали – ну, такое всегда интересно. А потом разговор с критикессой – это было менее интересно – слишком много неубедительной деконструкции. А что в "Смерти в Венеции" – предчувствие первой мировой войны – я и сама могу догадаться. И про то, что Висконти эстетически имеет отношение к Прусту, тоже. Но про два очень интересных обстоятельства я не знала. Оба относятся к «Смерти в Венеции» – одному из моих любимых фильмов всех времён и народов.

Я думала, что это Висконти по каким-то своим соображениям заменил Манновского писателя на Малера, а оказывается, Томас Манн имел в виду Малера – рассказ «Смерть в Венеции» – отклик на его смерть.

И ещё одежда Тадзио – он там несколько раз меняет купальные костюмы, и они, как критикесса сообщила, подчёркнуто разных времён. Вот этого я не заметила вовсе.

А когда мы уже выходили из лесу, нам встретилась вежливая ворона, Во рту она держала не сыр, не кусочек одеяла, а палочку. Она к нам с этой палочкой подошла совсем близко – обычно вороны, завидев Таню, взлетают и сварливо её сверху обкаркивают – а эта ворона (воплощение вежливости) выплюнула палочку Тане под ноги – ну, а потом, конечно, взлетела на дерево.

Я очень когда-то любила раннего Аксёнова. Рассказы из сборника «На полпути к Луне». Сам этот рассказ не больше всех, но и его тоже – про то, как герой, влюбившись в стюардессу, летает Москва-Хабаровск, – туда-сюда.

Полдороги до Луны очень быстро он проскочил.

На день рожденья, когда мне восемь лет исполнилось, папа на открытке – смутно её помню, но может быть, ложная память, потому что новогодней она мне представляется, – да, на блестящей открытке папа стишок написал, довольно бездарный :

Ты живёшь в квартире нашей
Восемь зим и восемь лет
Съела два вагона каши
И один вагон конфет.

Наверняка дальше ещё что-то было, но я не помню.

Каша и конфеты – а кстати, интересно, конфеты ли у папы, или, может быть, котлеты?

Раньше с кондачка мерили – а нынче всё-то нам померит телефон – литры-килограммы-километры. Когда телефон впервые поздравил меня с тем, что я выполнила дневную норму по хождению пешком – сделала 10000 шагов, я возмутилась встреванием телефона в мои личные дела. Ему-то какое дело? Но – слаб человек – и щёлкаю я по этому дурацкому приложению и хрюкаю удовлетворённо, когда вижу, что на славу прошлась…

А есть у меня любимое на телефоне, – подробнейшие карты с тропами, и можно всегда запись маршрута включить – и не как Мальчик-с-пальчик хлебные крошки разбрасывать, а спокойно возвращаться по своим электронно записанным следам – для топографических полукретинов вроде меня – очень невредное обстоятельство.

Недавно я решила запись вообще не выключать, а только ставить на паузу. Теперь на карте толстые чёрные узоры, лучи, уходящие от дома в разные стороны, –перекрещиваются, завиваются. А если не из дома пешком идёшь, то чёрная прямая линия ведёт к началу пути – ну, указывает, что стрелой непешеходно ты вдруг переместился в другое место на карте (диван-транслятор?). При этом километры не считаются, на паузе же стоит. Включаю только вылезя из машины. И вот же – как легко километры прибавляются – не к Луне, так на полпути к Лиону!

А сколько, интересно, за жизнь прошагивается?