Из колодца

В детстве я страшно любила ходить на салют. Бедные родители покорно шли со мной на набережную, а потом и с нами вдвоём с Машкой, стояли в толпе, а мы с восторгом глядели на совершенно по нынешним временам примитивные фейерверки.

Когда-то в Турине мы с Джейком глядели на фейерверк из окна. Улица в где-то-таме упиралась в гору, да и называлась по имени той горы, в которую утыкалась, и фейерверк был на фоне горы. Дело было летом, Джейк пару месяцев работал в туринском универе, а фейерверк был в честь чего-то освободительного, а может, в честь объединения Италии, не помню.

В новогоднюю ночь я вышла за дверь. В доме было тихо совсем, удивительно даже, что ничего не слышно из-за стеклянных дверей. А оказалось, что вдалеке погромыхивало. Я сделала два шага, вышла на поле чабреца и увидела фейерверки вдали – простенькие обычные два фейерверка, но в поле чабреца, в его запахе были они хороши и печальны.

Новый год чем дальше, тем печальней праздник – мы 31 декабря целый день гуляли по виноградникам, глядя на тонкой кисточкой нарисованные горки, проходя через деревни и хутора, где ёлки позванивали на ветру игрушками, идёшь себе в коконе из памяти, такой живой, – только руку протяни.

По вечерам мигали наши две гирлянды – за стеклянной дверью. Сегодня я их сняла, отпутала от липы и шелковицы – завтра в город.

Когда-то мне казалось, что за городом нужно жить летом, а зимой с задувающим ветром, ранней тьмой, снегом – конечно же, в светлом городе. А сейчас прямо наоборот – летом всюду хорошо, а вот зимой – вот тут вот – открывать дверь на поляну, глядеть на рукколу, хоть и хрупкую от инея, если зима холодной будет.  Ранним вечером на закат за виноградником… Работать, взглядывая через стеклянную дверь на липу с шелковицей… А там и весна, и зацветут вишенные, и нарциссы по склонам…

```
Эти твари бомбили в новогоднюю ночь, — и это ещё одна пометка в той тетради, по которой они будут платить по счетам… Только, увы, довольно часто по счетам платят только исторической памятью – при жизни сталин не заплатил, да и гитлер, в общем, тоже…

Из фотографий в «Медузе» «нестрашная» не выходит из головы – человек убирает в киевской квартире разбитые стёкла рядом с ёлкой.

Очень долго казалось, что когда подохнет клоп-убийца, что-нибудь да изменится к лучшему, что иначе не бывает, что настанет хотя бы маленькая передышка. Но глядя на харю пригожина и читая его так сказать обращения, понимаешь, что у ужаса дна нет, что хуже может быть всегда. Конечно, остаётся надежда, что российские генералы хотят спокойно красть и жить на награбленную ногу, и деток-конфеток за границу отсылать, – и вдруг да прихлопнут они пригожина…

Пару дней назад, читая указ о российских ценностях, напоминающий прейскурант из магазина (правда, без ценника), где не забыта и многодетность, и борьба за семейные ценности, включающая священную войну с нетрадиционными ориентациями, я подумала, что, пожалуй, самым реалистическим русским писателем оказывается Салтыков-Щедрин.

Когда украинцам удастся выкинуть упырей, очень боюсь, что в России ничего к лучшему не изменится, если только не сдохнет не только пахан, но и часть свиты. Жрать без разбору, чавкая, собственное население, – тоже опция для ядовитых клопов. Тогда-то благополучным москвичам перестанет казаться, что можно ничего не замечать.

На нашей придворной ферме, которую, кажется, знают все жители юго-западных парижских пригородов и их гости, я собирала осеннюю малину, потом помидоры. День был удивительно тихий, на травяной поляне у входа в ферменные владения чёрно-белые коровы паслись бесшумно. Не было слышно их нежных вздохов, далековато до них.

Над полями огромное небо. Облачные белые доброжелательные звери, почти провансальская синь между ними. Слабый ветерок, и жарко становилось, когда солнце из-за облака вылезало. Потом радостно прокричал осёл – есть ли прекрасней голоса!

Почему-то никаких в небе самолётов, никаких серебряных следов.

В детстве я очень боялась войны, – табличка на Невском «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна» … Не могла себе представить, каким местом люди выживали, когда с неба падали бомбы. Потом война ушла из страхов, стала чем-то дальним, существующим в другом мире. И вот я собирала малину, щурилась на солнце и вдруг поймала себя на том, что думаю «мирное какое небо» …

Когда мы уезжали с фермы с полным багажником всякого-разного – помидоры, баклажаны, кабачки, букет разноцветных георгинов на заднем стекле, – по радио на заднем плане, заглушаемый французским переводом, звучал голос клопа-убийцы, объявляющий об аннексии, – и я, абсолютный противник смертной казни, – сжимала зубы от желания, чтоб он не просто сдох, но чтоб он сдох в мучениях…

На следующий день мне попалась фотка толпы на Красной площади с полосатыми тряпками, огромной толпы – кого? агрессивных тупых баранов? человеческих существ, которых согнали автобусами с работы, и им страшно, вдруг наказали бы за неявку? безумцев в белой горячке, в тифу? кого?

Я решила сегодня послушать речь смертельно ядовитого клопа, не прочесть, а именно услышать ушами.

Он метит в товарищи сталины – у того были братья и сёстры, у этого дорогие друзья.

Кто бы мог подумать, что позднесоветские старцы покажутся по сравнению с этим неживым объектом всё же человекообразными, гнусными, но млекопитающими.

И что позднесоветское время покажется таким невинным…

Вот и дождик покрапал. Мы как раз на ферму ездили под его шуршанье – осеннее утешение – яблоки, да помидоры, да георгины – а утром в полусне показалось, что на море пора бежать – выкатываться в день. Но нет.

Написал тут Ирис – такое вот всем присущее «…не смерть даже оказывается самым ужасным, а вот эта самая безвозвратность. …»


***
В Компьенский лес уходят кони,
И колокольня смотрит в даль,
Ей всё равно – пусть ветер гонит
Листву в пустой  Мориенваль.

Так эта осень бесконечна,
Что нет ни света ей, ни тьмы,
И падает не солнце – свечка
За пикардийские  холмы.

Витраж, как паутина, славит
Былую лёгкость летних дней,
Но отведи глаза – раздавит
Романской тяжестью камней!
Белёсый сон ползёт в долины,
Сглотнув измученную даль,
Как будто брызги мокрой глины
Летят в глухой Мориенваль,

Где церковь – тёмная немая
Тысячелетняя стена
На контрфорсах поднимает
Чужих монахов имена.
                                                       1979 г.

И вот мы с Васькой и с Нюшей на поводке вышли в лес из деревни, там дорога в горку идёт, и у поворота, за деревьями, светящимися на солнце, шпиль.
И почему-то перед глазами с тех пор вдруг ни с того, ни с сего – рыцари – втроём (почему? Из Васнецова что ли? Так, где имение и где вода?) – на трёх мощных конях – стоят и глядят на этот шпиль, на каменную стену за лиственной дырявой стеной, руку к глазам козырьком от солнца приставив, ­­­– какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Церковь девятого века…

***
Вчера мы посмотрели фильм Манского о Горбачёве. Бесконечно грустный. Ни на один вопрос Горбачёв не ответил. Чего мы не знали, того и не знаем, и наверно, и не узнаем никогда, почему он дал Ельцину себя переиграть.
А человеческая хрупкость, старость, немощность, – до слёз. И вот – 26 лет он прожил без Раисы. Фильм-то получился не о политике, а о любви. Об очень старом одиноком человеке, который когда-то повернул огромный скрипучий руль.
А умер при владычестве вшей-убийц.

***
Ямб связан с осенью.  Но не
Её, а ямба я боялся,
(Банальность  что ли мнилась мне?)
Зато сливался дактиль вальса
С листвой, кружащейся в окне,
Хоть осень, в общем, не по мне.
И об неё я спотыкался
Не раз и в яви, и во сне....

Нет, лето всё же многозначней...
Над средиземною волной
Кружит мир лепестков прозрачный!
Он олеандровой стеной
Скрыт от еловой чащи мрачной,
Скрыт  с пиниями (и со мной)
От шума улицы ночной,
От рока музыки  стальной,
От грядки  дачной пастерначной,
От города и городка...

А вальс?...  И  вальс умолк,
Но, вроде –
Копытный стук издалека –
Там скачет год верхом на годе,
А я пойду пешком, пока.
Ведь ясно же, что ноги ходят
До той поры, пока строка
Звучит...
                                  15 января 2012

Плавали вдвоём с Софи, которая в свои 11 лет уже вполне готова к заплывам на два часа, плавали и на облака глядели – вот белый медведь по льдине к воде ползёт и вдруг обращается пуделем – почти как Таня – нос кверху, мохнатые уши. Раскрывает рот китище, да нет, это же лошадь, она за столом что-то пишет.

«Это дом с трубой, это дядя с бородой»…

А вечером у Васькиной оливы, которая не олива вовсе, а так и не опознанный нами куст (одна из мимоз?) – Сашка углядела Васькин облачный профиль – очень решительный – ух, раззудись рука… Нынешнего, сжимающего со всех сторон, и Васька не предсказал, но в голову лезут его «повесить к хуям», его ярость, его казавшиеся тогда преувеличением прогнозы, за которые все вокруг на него орали.

В клещах взбесившихся упырей – наш уязвимый мир – зелёные с прорыжинами мохнатые спины холмов, качается море, ходят под водой бесшумные рыбы, дети с восторгом ныряют (Арька только что научился в ластах нырять) и достают со дна розовые камни…

Мы, которые вне зоны военных действий, какой бы ужас мы ни испытывали, живём – гуляем, читаем, и раннее лето нас дудочкой за собой ведёт.

Но и там, где война, тоже разные градации ужаса.

Недавно в центре по приёму беженцев я разговаривала с очень славной интеллигентной женщиной из Днепра.

Она сказала мне, что уехала, чтоб увезти двенадцатилетнюю дочку. Если б не девчонка, осталась бы. Там взрослые сыновья. Старший вывез жену и дочку в Польшу. Он археолог, но какая нынче археология, – устроился куда-то на склад работать. Младший работу потерял. А так – у них всё ничего – только вот когда мост бомбили, у старшего в квартире вылетели стёкла, и двери скособочились. Теперь он живёт в её пустой квартире.


А дочка пошла в Париже в школу, ей очень нравится, и говорит маме: «а давай останемся». Только мама ей отвечает, что она совсем не спит, – она на телефоне не отключила воздушную тревогу (слова из детства – из книжек про войну), и когда воет сирена, звонит сыновьям.

А ещё с ними приехала собачка – совсем маленькая – йоркширский терьер, она мне фотку показала – хоть и крошечный, но очень горделивый зверь.


Её двоюродная сестра, которая закончила университет в Украине, детей в Днепре родила, несколько лет назад уехала в Россию из-за мужней работы – и вот по телефону сказала ей: «там у вас нацисты».

На вопрос, где она нацистов видела, ответ был: «ты ничего не понимаешь». Естественно, телефонные разговоры прекратились.

В центр по приёму беженцев эта очень спокойная милая женщина пришла за жильём. Они с дочкой уже два месяца в Париже. Живут во французской семье – сначала договорились на неделю, а в результате прожили два месяца. Но сейчас надо съезжать, потому что они занимают комнату дочки хозяев – студентки, а теперь летом дочка возвращается к родителям.

Хозяева квартиры развесили у себя в районе объявления, и она нашла работу – по уборке, но с контрактами. И сейчас, если она жильё найдёт, всё будет совсем хорошо, потому что она возьмёт работу ещё и в гостинице, – сейчас всюду очень люди нужны, ей работу предлагают.

Кстати, в центре, пока я в Провансе была, появилось отделение нашего обычного агентства, занимающегося трудоустройством.


С жильём всё образовалось – девочка-социальная работница нашла им гостиничный номер на двоих – бывает хуже, бывает, что селят вчетвером.

И так она обрадовалась, эта социальная работница: «у меня для вас хорошие новости».

И я обрадовалась – вот же хорошо – жильё, работа. Убирает частные квартиры, и в гостинице, небось, тоже уборка… И ещё повезло – один из людей, у которых она убирает, полуукраинец с мамой француженкой, и она с ним может разговаривать, и радуется, когда к нему приходит.

Только вообще-то она инженер-химик, но в 51 год без языка – куда ж…

Они не сидели в подвале два месяца, не голодали – и значит, всё неплохо.

…

В этот раз я впервые видела в центре молодых мужиков. Практически уверена, что это легализуются бывшие нелегалы. Не бином Ньютона – выехать из шенгенской зоны, хоть в Турцию, – и въехать опять. Один очень по-деловому интересовался страховкой на машину и тем, сможет ли он, имея право на работу, открыть собственное дело. Я поинтересовалась, какое. «Ну, строительное. Чтоб налоги платить». Я сказала, что наверняка он сможет в сети объявить себя «самозанятым». Он про такой вариант уже слышал, опять повторил про налоги, – похвальное желание.

Надеюсь, что всё у этих ребят выйдет – легализуются и будут нормально жить…

Одновременно со мной там была ещё одна переводчица – очень прилично говорящая по-русски француженка. А один социальный работник был в вышиванке, по фенотипу, очень может быть, что по происхождению украинец.

И бродила по залу парижская украинка-врач – в белом халате и в маске – уговаривала народ прям на месте сделать третью прививку от ковида, и страшные истории рассказывала про умерших от ковида своих однокурсников из киевского меда.

Я перевожу от France – terre d’asile, а в соседних помещениях этого же громадного выставочного павильона Красный крест, на ночь новоприбывших они размещают – когда я уходила, я столкнулась с группой людей явно с вокзала – с чемоданами, баулами, плюшевым медведем, детьми, двумя собаками, одним котом…

Только что я посмотрела интервью с воином из армии ДНР, который сообщил перед лицом своих товарищей, что Мариуполь они "освободили", а воевать за ЛНР не будут, потом что они граждане ДНР, совсем другой республики, чем ЛНР, и пушечным мясом быть не хотят.

Очень надеюсь, что воины ЛНР в долгу не останутся и откажутся воевать за ДНР.

Сегодня тут очередь на улице.

- Пропустите, пожалуйста, я переводчик.

- А, переводчик, переведите вот.

Девчонка очень быстро, размахивая руками чуть возмущённо, говорит: скажите им, у меня там муж в очереди, я просто покурить выходила.

Перевожу. Проходим с ней друг за другом.

***

Две девочки – ну, их так социальные работники называют – deux filles. Так-то одной под пятьдесят, у неё сын полицейский в Киеве. Три года отучился в универе и решил пойти поработать. А вторая по виду совсем юная – ну, тридцать, может, ей и есть – риелтор по роду занятий. А та, что постарше – няня, с самыми маленькими очень любит возиться. Землячки. Из Чернигова. Та, что совсем с виду девчонка, стала мне фотки на телефоне показывать – горящий дом после налёта, пламя из окон, столбы дыма с огнём над крышами, осколок, который разбил окно у неё в квартире и влетел в комнату. Какая-то железная маленькая штучка, застрявшая в раме другого окна.

Месяц в холодном подвале девятиэтажки. У многих начались проблемы с почками. Воды не было. И электричества не было. И мобильной связи. А газ был! И иногда из подвала приходилось подниматься в квартиру, чтоб еду приготовить. Очень страшно. Мужики построили сортир рядом с домом. Тоже очень страшно туда бегать было.

Бомба – говорили ¬– попала в сирену, так что было неизвестно, когда бомбят – сидели в подвале и прислушивались.

- А откуда еду брали?

У неё знакомый директор магазина. Но еда потом пропала. Хлеб стал в три раза дороже обычного. Ей друзья из-за границы переводили деньги. Мосты взорваны, подвоза нет. Магазины закрыты, банки тоже.

Когда те, кого не поднимается рука назвать армией, ¬– орда мародёров и насильников, – отошли от Чернигова готовиться к великой битве за Донбасс, она уехала. Мама силком собрала ей чемодан и её вытолкала, а сама ехать с ней отказалась наотрез. «Я старая». Теперь она места себе не находит.

Ту, что постарше, незадолго до отъезда укусила бродячая собака. Её укололи от бешенства, велели через месяц сделать ещё один укол. «Хорошие люди не бросают животных, всюду же с ними пропускают и без всяких звериных паспортов, но были ведь и бессовестные»… И вот теперь собаки собьются в стаи…

У девочек всё сложилось очень неплохо – через знакомую, у которой они прожили несколько дней, они нашли работу, – у армянина, владельца строительной компании, немного говорящего по-русски. Будут на стройках еду готовить, убирать вагончики. У них ценнейшая бумага ¬– promesse d’embauche. Благодаря ей, им должны обеспечить жильё в Париже или в пригороде. Работа-то в Иль-де-Франсе. Вот только оформлена строительная фирма в ближней Нормандии, и на их ценной бумаге адрес в Верноне. Социальная работница по имени Katia, кажется, совершенно не русского происхождения, дозвонилась их нанимателю и удовлетворилась его устным подтверждением места работы. На столе, за которым Катя сидит, написано «особые случаи». Тех, что не особые, отправляли в Нормандию, в городок Évreux.

Я убежала, не дождавшись, пока им найдут жильё, потому что у меня рабочая встреча была в сети. Надо было успеть до дому доехать. Катя сказала, чтоб я не волновалась, всё будет в порядке.

Няни очень нужны, – старшая, думаю, долго на стройке не проработает.

***

Женщина средних лет, у которой отец пока в Германии, всё пыталась понять, где лучше – ей ли к отцу ехать, или наоборот отца во Францию вытаскивать. Задавала бездну вопросов, записывала ответы. А кто ж может точно сказать, что ей разумней делать?

***

За столиком у самого входа оформляют медицинскую страховку тем, кто зарегистрировался. При регистрации всех спрашивают про медицинские проблемы. Записывают в карточку.

***

И опять, как в и прошлый раз, когда я тут была, мне попалась женщина, у которой нет в паспорте штампа о въезде в шенгенскую зону. Просто потому, что поляки его не поставили ей во внутренний паспорт. У её дочки паспорт международный, у неё всё в порядке. Их уже поселили – втроём с дочкой и внуком, но зарегистрировалась только дочка с ребёнком, и в префектуре там, где их поселили под Парижем, её отправили сюда, чтоб ей тут выдали какую-нибудь бумагу о том, что она «действительно» въехала в Шенген сейчас. Иначе ей денег не получить.

Социальные работники советуются – какую такую бумагу, где её взять, вздыхают – решают, что зарегистрируют её без отметки в паспорте, и авось, префектура удовлетворится.

***
- А вы спросите ещё раз, с кошкой нас в гостиницу пустят, пожалуйста спросите.

- Пустят, конечно, вы ж уже предупредили, что вы с кошкой.

- Всё-таки спросите ещё раз.

Спрашиваю. Пускают с кошками, пускают с собаками, с кроликами и хомяками…

***

Девчонка, с виду полуребёнок, но ей аж 23! А с ней брат лет восьми. Живут у дяди. Пришли в центр оформлять медицинскую страховку, но для брата нужно разрешение от родителей, а девчонка его забыла дома.

- В школу-то ты пошёл уже?
- Не, мы его в школу не отправили, это я тут останусь, а он, мы надеемся, когда война кончится, к родителям вернётся. Ну ведь кончится же она? Из Ивано-Франковска они. Мальчишка лукавый с виду – и у них всё явно неплохо – ну да, они ж не одни, у дяди!

***

Три часа смены промелькивают, я уже поглядываю на телефон, – и убегаю, чтоб успеть на свою встречу в тимсе.