Из колодца

Я в принципе топографический кретин. Ну, не самый страшный, хуже бывают, но всё ж достатточный дебил. Всю жизнь я боюсь заблудиться –«из дома вышел человек с дубинкой и с мешком, и в дальний путь, и в дальний путь отпрвился пешком...»

Когда я иду с кем-то, если не я ответственная, я дорогу и не запоминаю. Если я отвечаю, или если я одна, ужасно боюсь не запомнить. Ну, как Мальчик-с-Пальчик не разбрасываю хлебных крошек, зарубок тоже не делаю, но холодок по спине. Сейчас часто даже в знакомых местах я включаю карту на телефоне...

***
Мы с Васькой были в Риме – не в том Риме, который мы знали с Васькой, а в давнем, который с Джейком мы застали – когда снимали комнату в locanda – в квартире у каких-нибудь там же живущих тётенек – одним таким бабушкам Джейк когда-то сумел починить душ. В том Риме, который я любила куда больше теперешнего.

Вот мы с Васькой и жили в локанде – в облезлом рыжем доме – где-то не в центре, где-то на кудыкиной горе. Улица, слегка пыльная, олеандры, напротив дома римский, похожий на чью-то кухню бар с висяшими вниз головой бутылками с разными ликёрами, которые чтоб все перепробовать, время нужно. Ну вот артишоковый я всё же попробовала уже давно.

И почему-то было очень тревожно. Может быть, потому, что мне надо было оставить Ваську одного в локанде и отправиться куда-то по непонятным официальным делам – что-то раздобывать, – что, зачем, почему, куда?
Я шла пешком, потом ехала на автобусе и всё время боялась, что я не сумею вернуться обратно, что я потеряюсь, что не запомню дороги.

И вот обратный путь – я где-то свернула не туда, я больше не узнавала местность, я не могла найти почты, от которой я точно знала дорогу. Я металась – и вдруг – вот же она, эта почта, прямо за углом, и вот ещё тут повернуть – и вот рыжий дом, и Васька...

И я проснулась.

Мокрым вечерним мартом под редким мелким дождём из плохо выжатых туч – мимо домиков, мимо садиков, мимо, над изгородью, крепкой сливовой ветки – белизна пробивает морось, мимо лиловых гиацинтов, мимо пенных розовеющих вишенных в мокрой взвеси, в ползущей невесомой наплывающей темноте.

Скрипят по дачному песку велосипедные колёса, в холодном мае натягиваешь свитер, бьёшь красно-синим мячом о деревянную стенку дачного дома.

Васька утверждал, что он учил меня ловить капроновым чулком миног в речке Рощинке лет эдак пятьдесят пять назад. Я не помню этого совсем. А помню калужницы на берегу этой речки, и как я порезалась стеблем до крови, когда их вырывала из болотной земли.

В детстве у нас не было холодильника, только междуоконное пространство – а летом как? – благополучные поколения – родившиеся после войны – в детстве очень мучило – как, ну как пережили, сладили бабушки-дедушки-мамы-папы – казалось, я б не смогла – вот как это, когда на голову бомбы падают?

Жили-дожили – до интернета, как когда-то жили-дожили до книгопечатанья.

Темнеет, загораются фары, фонари, светятся вишенные деревья – скрипит песок под велосипедными колёсами, кричит электричка, в Риме в марте выставляют горшки с азалией на ступеньках площади Испании, на под мартовским дождём пустынные ступени, где сорок лет назад мы ждали, когда откроется почтамт, и надеялись, что нас там ждут до востребования письма из дома.

Раз в году и палка цветёт – утреннее вишнёвое белое у въезда на дорогу в толпе торопящихся машин.

В городке Морэ есть целый длинный ряд домов, которые окнами в одну сторону смотрят на речку Луэн и перед ней травяной берег, а противоположными – на параллельную травяной набережной улицу.

Очень давно, может, даже когда Васька впервые меня туда привёз, я увидела там на просвет в солнечный день – дальнее закомнатное заоконье.
Казалось бы, иди вдоль реки, гляди на облака сверху и снизу, и зачем тебе окна – а вот почему-то рама, замыкающая простор, даёт возможность его разглядеть, остановив на мгновенье.

Так же, когда вдруг встречаешь пустые ворота отсутствующего дома – вот как в Риме на Палатино, ухваченные когда-то фоткой – «Двери ниоткуда в никуда».

Или стена готического собора стоит на поляне сама по себе – как в Бретани, во французском Корнуэлле, – собора давно нет, и на стене пустая витражная роза. И под Парижем знаю я такую стену, и в Нормандии – останки аббатства Жюмьеж.

В таких местах сильней всего чувствуешь себя в потоке времени – когда каменная рама заставляет увидеть небо, кроны, облака – как в музее. Остановка на бегу.

А сегодня я проезжала мимо строящегося дома и увидела небо через два пустых окна – на перпендикулярных стенах близко от угла – на просвет – и это был удивительно странный летящий ракурс – птичий.

Мы стояли с мамой на мостике, ведущем на островок Тиберину в центре Рима. Майским вечером 98-го.

В тёплой темноте мы глядели на воду.

Я слишком поздно повезла родителей в Италию, мама уже болела. Умнейшая решительная мама, которая никогда ни на что не жаловалась, – всегда соревновалась с мужиками – они могут, а я нет?! И толстая мама весело говорила – а вы б попробовали рюкзак в тридцать килограмм всегда на себе носить, – шла в поход, плавала на байдарке, и даже по горам гуляла. В Риме мама жаловалась на стёртые ноги, ныла по каким-то ничтожным поводам – и это мама? И я злилась.

Мама всю жизнь очень любила воду – текущую речную, плещущую озёрную, и морскую – такую бесконечно изменчивую. Могла сидеть и глядеть, глаза проглядывать...

Мы стояли на мосту, смотрели на мелкие перекаты возле острова – в тёплой нежной майской темноте, – и говорили о том, как можно бесконечно глядеть на воду, что в ней видеть, и мне казалось, – вот мама совсем тут, прежняя, вернулась из дальнего далека.

Мы с Васькой неделю жили в майском Риме в 2005–ом. Неподалёку от Termini. Там, где когда–то был самый дешёвый в Риме рынок – mercato rotondo, а в 2005-ом он уже стал – крытым стандартным, не кричали больше продавцы «tre chili una mille» – и жили вокруг азиатские люди – все вывески иероглифами.

Мы конечно же заказали из Парижа самую дешевейшую гостиницу – тогда ещё то ли мы не дошли до того, что надо снимать дома и квартиры, то ли их ещё не сдавали. На гостиницу подороже деньги тратить казалось безумием.

Заказанный нами номер за 60 евро оказался занят, и нам за те же деньги предложили хороший, дорогой, и два дня мы прожили в просторной комнате, выходящей в крошечный садик, где под деревом стояло кресло-качалка.
Переезжать потом из неё в мерзкий полуподвал, в наш заказанный, дешёвый номер, было очень противно.

В переполненном автобусе в первый вечер у Васьки спиздили одолженный ему чужой цифровик (он хотел независимо от меня снимать им, как в записную книжку, потому что я не любила фотографировать просто так, открыточное). Васька злился, а я его за это ругала.

Всё это яйца выеденного не стоило...

Тогда же в Риме я беспокоилась по всяким рабочим поводам. У нас по директорской дурости –тогдашний директор продавал инженерную школу, упирая на то, что мы, в отличие от всех остальных, рьяно учим менеджменту, – несколько лет был недобор на первый курс, и патологически слабые студенты – программировать им было неинтересно, инженерный диплом получить хотелось, и желали они стать «насяльниками», как Васька говорил, – а я опять же очень его за это ругала…

Моя тогдашняя шефиня нервничала, и я тоже, – я была у неё доверенным лицом, и все свои страхи она со мной делила…

В Риме я не могла отвлечься от всей этой ерунды – просто быть с Васькой – жить как хочется – есть в ресторанах, сколько хочется, – не беспокоиться ни о чём, не строить в голове сценариев катастроф и возможных неприятностей...

У собак надо учиться щастью – уж они-то не думают про завтрашние бедствия, когда носятся по лесу. Вот она, плата за человечье сознание!

Есть у Фаллады сказка про золотой талер. Там маленький человечек живёт в бутылочке, – Пятновыводитель – заколдованный принц, и помогает девочке отчистить все монетки в подземелье – не, с памятью так не выходит – с памятью, как у Феллини в «Риме», – строят метро, вдруг на стенках проступают фрески и – бледнеют, гаснут – и пустая стена... Ловишь за хвост – за шуршанье шин на largo Argentina, цепляешься взглядом за охряные фасады на улочке почти у реки – тут ли? А когда – в тот ли приезд, или в этот?

Кажется, поймай тогдашнее слово, прикосновение – не проблеском, последовательностью – из точки А в точку В – ну и что будет, спрашивается? – а как же важно поймать…

Неповседневное наводит прожектора – идём по улице, залитой вечерним светом, – май 2002-го – вот рыночек, помидоры покупаем. Маленький утренний бар – шуршит занавеска у входа в его пещеру – пьём кофе. Вечером возле Навоны едим жареные цветы кабачков – хрустящие в масле.

В Риме мы Ваське купили отличную клюку, когда он совсем изнемог после целого дня на ходу. Где-то её попытались забыть, но не сумели.

И абсолютная тривиальность бесконечной невозможности вернуться – переписать на чистовик – выкинуть мусор,– «человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько несчастья»… – и зная чужим всем, тривиальным опытом, заранее зная, – всё равно окажешься кругом виноватый – сам дурак, демиург ёбаный, беспомощный...

И какой-нибудь поворот улицы, косой вечерний свет – отзовётся острым стыдом за всё, чего не смог…

Когда бродишь по мощёным улицам Ostia Antica, когда пытаешься угадать, что было в том доме, что в этом – где лавка, а где трактир, – и только бани, да амфитеатр, да спортивный зал – palestro – не спутаешь ни с чем, – как не пытаться понять, живы ли эти камни... Оставили им души люди? Тёплые камни.

Недалеко аэропорт, и самолёты тут над камнями не следами в небе – они весомые железные узнаваемые – вот Easyjet, а вот Alitalia.

Жили-были древние римляне. Папа мой, глядя на Колизей, вздрагивал от мысли об их свирепой чужести – а я в Колизее вижу прежде всего котов в траве между скамейками.

А в термах Каракаллы – философов после бани. И морских римских чаек – они садятся на мозаичные полы под открытым небом.

***
На белые с чёрным мозаики белые с чёрным чайки
Усаживаются важно, и на мгновенье влажно
Становится на полу...

Чайки не улетают – чайки на месте тают:
На чёрном мраморе белые контуры
На века остаются в углу...

А слуги пучками кидают в тяжёлые ванны лаванду,
Спорит голый философ с полуголым другим,–
А потом

Оба идут в таверну надраться, никак не подозревая,
Что элегический дистих Горация, рифму приобретая,
Станет русским стихом...

Вот и ушли они, важные!.. Им завесы подняв, мальчишки
Получили монетки влажные, и – прямиком на базар,

А я сюда эту рифму принесу в записной книжке
И прилажу, как только все они
Прекратят мне мозолить глаза,

И укреплю,–
Тут, где на белые с чёрным мозаики
белые с чёрным чайки,
Как обычно, садятся важно, и на мгновенье – влажно
Становится на полу.



В каждом дереве дриада, и лешие в лесах, и кикимор никто не отменял, но в Остии камни рукодельные – не вода, не ветер, а шаги по мощёной дороге. Теплота камней и сжавшееся горло дают надежду на бессмертие – так вот и эхо наших шагов будет звучать в чьих-то ушах.

На стенках пустых саркофагов каменные живые лица, скачут каменные кони, рвутся на зелёную траву, а в ней – мальвы. Сашка говорит, что римляне их ели. Тропинки, закоулки, тупики – мы детям сказали, что отправляемся на огромную детскую площадку – и взрослых тоже туда пускают.

***

Статуи чаще всего лишаются голов – что поделаешь, шеи хрупкие. И руки тоже отламываются легко.

***

Я в третий раз тут – в первый – меня привёз Васька майским днём 2005-го. А в 2008-ом серым без проблеска февральским днём я привезла сюда Машку, оставив Ваську работать в нашей римской квартире.

В двух шагах от города – на электричке, на которую пересаживаешься из метро, даже билет новый не нужен.

Тут не Помпея, не гибель на бегу, вдруг... Остия просто затихла, заглохла, перестала быть.

А был торговый порт в устье Тибра. Корабли с товарами приходили, писцы трудились. Отступило море, но с небольшого пупыря видны – очень далеко, где-то за полем, за дорогой, – в слепящем предзакатном свете мачты.

Умер город, да и зачем он был бы пришедшим на место римлян итальянцам, если в руинах они не жили, а пасли скот, – и тоже понятно – кто знает, какие тут призраки водятся. Выскочат, ухватят за бока.

Как нас в пять часов вечера, когда пора было служителям по домам, и город запереть до утра, хотели ухватить посвистывающие сторожа, когда мощёной дорогой шли мы на закате к выходу, глядя на белую почти полную, приколоченную между ветками пинии луну, и обеспокоенный Мурёк интересовался, догонят ли они нас.

***

Почти одиннадцать лет назад, вернувшись солнечным вечером из Остии в живой Рим, – мы шли от Термини пешком в гостиницу и долго сидели на скамейке на площади Vittorio Emmanuele и глядели на те же дальние холмы, которые и в Остии угадывались в просветах между пиниями – и на стрижей в небе.

"А сколько раз ты была в Риме?" – спросила у меня Сашка, когда нога за ногу мы шли с ней по Бабуинской улице к piazza del Popolo.

Оттолкнуться – и вперёд – в пересчёт-перебор.

Я, будто цифры важны, теребила годы и месяцы, перескакивала, забывала, – возвращалась назад, в руки брала, гладила, вертела – вот же ещё, и вот.

Оказалось – 13 – чёртова дюжина – и – стала пересчитывать итальянские поездки без Рима – в аэропорту, куда я приехала, как всегда у меня получается, очень заранее – в противном предощущении – три подноса – на один – куртку с поляркой, на другой – планшет, телефон, бумажник, аппарат, на третий – рюкзак, и не забыть отдельно выложить крем для морды, и ремень с джинсов снять, чтоб не зазвенеть – привычные уже процедуры перед полётом... Не террорист я, но мелодично звеню, и красная лампочка зажигается, и злюсь, и выворачиваю карманы – ах ну да, таблетки от головной боли, – они ж в серебряной обёртке... И сонная – от ленивого нежелания делать путное считаю – и та же чёртова дюжина – в Италии без Рима.

Итого, 26 раз – за 37 лет на Западе – не так уж мало – всё ж я никогда не жила в Италии больше, чем пару месяцев подряд – а иногда и по несколько лет не заезжала.

Позорище – кособоко-кривобоко я объясняюсь по-итальянски, ни разу в жизни не сделав протяжённого во времени усилия – ну да, в Триесте ходила повсюду со сказками, собранными Кальвино, запоминая нужные слова – ах да, orco peloso – волосатый людоед, а лес будет bosco, и отважно производя слова неизвестные, не такие важные, из французского. Как сказать «отрезать»? Ну, конечно coupare – но напрягается официант, – и сияет, догадавшись – «tagliare». Ну что ж, слово tailler по-французски тоже есть.

Мне очень повезло, что когда-то Америка заплатила Италии за то, чтоб она пропускала через себя орды советских эмигрантов, и они в Риме ждали виз на въезд в Штаты, в Канаду, в Австралию – по два месяца, по три, а иногда и по восемь...

Мартовские маки у Колизея, горшки с азалиями на ступеньках площади Испании, хиппи и просто студенты, лежащие на камнях Навоны, – вот как он начался, – Рим и Запад, – сбивая питерский снобизм – выкладывая слово вечность – но не ледышками – пронизывающим светом, и ящерки на нижних набережных Тибра, застыв, глядели старушечьими глазами на тебя, и повторяли тоже его.

Рим вписывал в вечность и нас, и наши шаги.

У меня в жизни два города – Рим, да Париж, Париж да Рим, да был Ленинград – скрипящий сейчас вилкой по тарелке чужим, да дыры – жили, да не живут больше – умерли, уехали, поменялись, – остался рваной прохудившейся памятью, моими тополиными ветками, сунутыми в феврале в банку с водой, пустившими корни, да листья – жадно глядеть на зелёное.

Париж не меняется – какая разница, с компами сидят в кафе, или с блокнотами.

Рим? Риму почему-то тяжелей... Ему так мешают толпы, фонтан Треви вот с ними не справился – что к нему бежать – его и не увидишь. В этот раз в апельсиновом саду на Авентино не было котов – ни одного. В 2009-ом разномастые – бродяги и скромницы, бандиты и аристократы – котиный мир на Авентино жил, и человеков в гости принимал. На дереве висело объявление – с требованием не водить туда собак, – спущенная с поводка овчарка однажды ворвалась в тамошний мир и разорвала кота.

Но нет котов на Авентино, и газоны огорожены полосатыми ленточками, и на них среди февраля включаются автоматические поливалки, и валяются горькие апельсины, которые и не подберёшь, коли не ходишь по запретным газонам.

Но хоть на площади Santa Maria in Trastevere три ресторана вместо одного деревенского кафе, перед которым за столиками в 79-ом в субботнее утро мужики читали газеты, – на столиках кофе и граппа, – всё равно встанешь у фонтана, будешь глядеть на дома, – и слушать внятный ритм стен; всё равно – за церковной дверью в воскресенье вечером негромкое пение, и мозаика, и сияет золотом потолок, – и не давит,– в этой золотой шкатулке, тихо сосредоточившись, хорошо оттирать от патины ненадёжные пятна памяти – подуть на них, потереть – сильней-сильней – и проявляются картины.

А что за дверью огнеглотатели – они всегда были, в каком-нибудь надцатом веке...

Мы прошли насквозь через Навону – что нам нынешняя Навона – люди, да торговля, но я сказала Сашке, что мне нужно поздороваться с деревом. Я не помнила, на какой оно улице, но знала – рядом – и мы сразу вышли к нему, не искали нисколько. Оно а двух минутах от Навоны прислонилось к охряной стене – зелёное на рыжем. Сашка даже спросила, как оно называется, у владелицы маленького кафе, где мы пили сок из центрифуги – апельсин–морковка–фенхель. Но она, конечно, не знала – как не знаю и я. Зато Сашка сразу увидела табличку – via della Pace – теперь уж не потеряется дерево, прикнопленное названием улицы.

Зелёное зимой дерево. Мы познакомились с ним совсем давно – а в 2009-ом я всё снимала его в световом потоке. Его и рыжую стенку, а у соседнего кафе мужиков, игравших не в карты, в шахматы. И всё там же всё так же в это воскресенье, подаренное нам с Сашкой, – и я опять снимала это дерево, и мужиков с шахматами...

В октябре 2012-го вечером, на только что купленном, чтоб фильмы смотреть, большущем экране, мы с Васькой гоняли фотки – не просто так, а в постоянном поиске темы для стиха – собачьим носом вынюхивать – одним на двоих.

В Италии мы не были с 2009-го. Боялись – Васька на ночь подключался к кислородному баллону – и во Франции мы знали, что куда б мы ни поехали, баллон прибудет раньше нас – а про Италию не были уверены...

Мы глядели на итальянские фотки – на Тритонов с фонтана Треви, на сияющее дерево – не просто на дерево, – на знакомое дружественное дерево, к которому мы много раз выходили, бродя в закоулках возле Навоны – оно сверкало на солнце, а потом чёрная туча, из под которой хлестал свет, сомкнулась с другой, и хлынуло, и мы спрятались куда-то – то ли в ближайшее кафе, то ли под козырёк крыши, и лужи под ногами – и яростное вечернее солнце – и мы опять пошли к дереву, и мужички опять вышли играть в шахматы.

Поздний будний вечер. Наверно, мы досмотрели до этой фотки, и дальше не стали, и разговаривать стали, записывать...

«Февральские маки в риме
И кони фонтана треви
На фото множество чужих людей а художник рисовал только знакомых
Пустые столы ждуь сами не знают кого
Хнакомое деревл в риме-знакомое дерево выше дежовского доиа в ростове
И петровский дуб в михайловском саду
Тритоны фонтана треви надувают щеки в раковины дуют
Кто пальма а кто колонна сразу не разобрать
Мтмоза в февралбском
риме подсвечена фонарями»

2 октября 12:29 am, ночь с понедельника на вторник


Опечаток вагон и маленькая тележка – обычно меньше у меня – просто вечер-ночь буднего дня, завтра на работу, и наверно, за Васькой не успевала записывать...

***
А в Риме – февральские маки
И кони фонтана Треви...

Мимозы в февральском Риме
Подсвечены фонарями,
А рядом... Не разобраться,
Кто пальма а кто – колонна...
Тритоны, люди и кони –
Всё – в синей небесной раме,
И на дыбы рвутся кони,
И звонко трубят тритоны...

Их слышат февральские маки...
А кони – копыта... брызги... –
Так рвутся они из фонтана,
Что если б не взгляд Нептуна...
Ах, как эти кони свирепы!

Тритоны фонтана Треви
Вовсю надувают щёки,
И раковины – как сирены...

На фотографии – странно –
При должном увеличенье
Десятки портретов сразу:
И вроде – знакомые люди
Толпятся возле фонтана???

В кафе у облезлого дома
Ждут в полдень столы пустые...
Кого? Да, не знают сами,
А так, неопределённо...

Людей узнаём не всегда мы,
Не то, что знакомых клёнов!

Ну, кто там торчит у фонтана?
Ведь это чужие с чужими,
А рядом так близко – странно! –
Знакомое дерево в Риме! –

Да только ли тут? А в Питере
Торчит над Михайловским садом
«Петровский дуб», тот, где морды,
Вразброс и неровным рядом
Вырезанные кем-то,
Подмигивают знакомо...
И ловят меня на слове...
А есть ещё и в Ростове
Знакомое дерево – выше
Дедовского дома...
Оно меня знало тоже,
Когда был не выше скамейки,
Стоявшей в пёстрой беседке
Из дикого винограда...
...............................................
Так может эти деревья,
И маки в февральском Риме,
И раковины тритонов,
Трубящих в час неурочный,
И кони фонтана Треви
Не на открыточных фото,
А в этих небрежных строчках
Останутся для кого-то...


В воскресенье не было дождя, солнечный почти тёплый февральский день – мы с Сашкой, оставив детей Илье с Осликом, брели-бродили-дотемна – куда ведут ноги...

Дерево – зелёное на рыжей охре. На via della Pace возле Навоны

* * *
Я громоздил в голове города,
Не перемешав их и не перепутав
Те, что видел несколько суток,
С теми, которые знал всегда...

Жаль одного – рисовать не умею –
Ведь аппарат не живые глаза,
Каждую улицу, площадь, аллею
Лучше уж словом пересказать...

Чтоб прикоснуться к тому, что помимо
Нас, что до нас, да и после нас,
Мы создаём гармонию мифов
О городах, где бывали не раз...

Эти приезды всегда проверка
Не столько того, что изменено,
Сколько проверка себя на верность
Тому, что в память занесено:

Что изменилось и что осталось
От ломаных линий с угла до угла,
Скосилась вывеска – экая малость –
Кривая взгляда иначе легла!

Вроде всё прежнее... Или иное?
Что-то не там, не так, не то,
Перемонтируется былое,
Ну, как знакомый в новом пальто.

Чего ты хочешь, куда тебя тянет?
Так убедись в реальности стен,
И что цвета их чуть глуше в тумане,
Или в придуманности перемен...

Мелочи памяти не помеха,
Но свежему взгляду они – враги.
Тенями домов перекрещены эха,
Дальняя музыка чертит круги...

12 октября 2012



( Read more... )