Из колодца

Всё ж художникам лучше всех живётся. Вроде как право им дано – идти, глаза проглядывать, всё видеть, всё слышать, всё в летопись. Ну, если, конечно, не соцарт, не попарт, не постмодернизм. Ежели куст сирени, улочка на Монмартре, пруд, подсолнухи, паровоз одинокий жаром пышет, дым из трубы, снег.

Сегодня вот дождь налетел, захлопал по лужам.

В пруду головастиков – как микробов в воздухе.

А вообще-то шла мимо цветочного магазина, а там фуксию продают – белую с розовым. Ну, фуксия и фуксия, у нас такую однажды жучки сожрали.

Когда-то в августе эта праздничная фуксия росла на клумбе в кемпинге на озере Анси в Альпийских предгорьях. Владельцы кемпинга делали посредственное белое вино, которое мы с Васькой с большим удовольствием потребляли. Вечером остро пахло землёй, мы сидели на скамейке возле фуксии, собака Нюша совсем ещё молодая. А владельцы кемпинга уже очень не.

Те, кого утерял из виду, люди ли, собаки, – остаются в где-то-таме в том возрасте, в котором пропали ¬– переводной картинкой на сетчатке, но картинка, увы, со временем выцветает. Случайно увиденные мелькнувшие когда-то соседи по времени и пространству – они сегодня что, как, где? Они сегодня живы?

А кто-нибудь и про нас такой вопрос задаёт.

Заросли крапивы, шиповник цветёт, зелень разбушевалась. Лягухи соловьями заливаются. Незаконная эта весна.

Мы посмотрели фильм «Москвы не бывает» Дмитрия Фёдорова. Вот сказать, что это очень хороший фильм, я не могу, но по-моему, смотреть его имеет смысл.

Он не самостоятельный. Под огромным влиянием Стругацких, – думаю, без них такого фильма просто не возникло бы.

А ещё он не появился бы без «Города зеро». И немножечко «Кин-дза-дзы» там тоже есть.
Но всё равно фильм всё ж скорей получился, и есть там просто отличные кадры – и неожиданные, и такие, что сосёт под ложечкой беспробудной тоской.

А вот что не просто лишнее, а колом встаёт – идиотские кадры со смертоубийствами. Аж три смертоубийства с кровушкой. Надо сказать, что я вообще очень мало знаю фильмов, где я вижу хоть какой-то смысл в том, чтоб показывать, как убивают. А там, где я этот смысл вижу, там совсем без потоков крови. В этом же фильме просто лишнее, откуда-то притащенное на потребу нынче принятому.

Так или иначе, мне вообще очень редко что-то говорит современное кино, а уж русское, не помню, когда в последний раз... А этот фильм посмотрела, не отрываясь, без желания выключить.

Сходили мы на большую выставку Репина, Ильи Ефимыча.

В жизни я б на неё не пошла, кабы не французские друзья и знакомые, которые подзуживали, что, дескать, отличная выставка и художник замечательный.

Я его никогда не любила, и выставка только подтвердила мою нелюбовь.

К щастью, нет на ней самой ужасной для меня картины ¬– «Иван Грозный убивает своего сына».

Маринка спросила, чем же так мне эта картина немила. Ну, чем-чем? Кровища, глаза безумные, мои б глаза не глядели на ужос-то такой. Ну, она резонно поинтересовалась, такое же ли отвращение вызывает у меня «Гибель Помпеи». А вот она – прям скажем – никакого отвращения не вызывает. Я задумчиво сказала, что Помпея давно была, на что Маринка опять же вполне резонно поинтересовалась, а Иван Грозный, конечно, недавно? Но Помпея не про то – и ужас там безличный – не человека человек послал к анчару грозным взглядом.

Бурлаков вот привезли – я их даже внимательно рассмотрела – и тот, который посерёдке бурлак, длинный с трубкой, очень запоминается, и даже думаешь, что, небось, эдакий не то чтоб весельчак, но насмешник. А в целом – наводит на мысли о том, не проще ли лошадей запрячь, и ещё удивительно, что такой нарядный парусник в век пароходов волокут таким дикарским образом.

Запорожцы – тоже всегда я их не любила, хоть и усатые. Всегда Тараса Бульбу – чем тебя породил, тем тебя и убью – вспоминала, на них глядючи.

Портретист Репин, конечно, отличный, но именно его портреты мне кажутся вполне достижимыми фотографией.

Мне, наверно, вообще портрет не в пейзаже несколько чужд – мне очень нужно, чтоб за портретом открывалось пространство.

Но вот три работы, которых я, кстати, не знала, мне очень понравились. И может быть, ради них стоило сходить на выставку.

Одна называется «Стрекоза» – это его дочка, Вера Репина, в Мартышкино под Питером. Сидит девчонка в зелёном платье за ней поле с былинками, небо. Но вот что мне самой любопытно – я сейчас открыла репродукцию, и увидела, что картина статичная, а в голове она у меня почему-то осталась в движении – казалось, не перекладина, а взлетают качели, клубятся облака.

И ещё два маленьких монмартрских пейзажа меня зацепили. На одном стена, за которой монмартрский виноградник, на другой совсем деревенский Монмартр – дорогу глинистую развезло. В Париже Репин делил ателье с Поленовым, и вот получилось, что парижские репинские пейзажи перекликаются с поленовскими русскими. Впрочем, пейзажей у Репина раз-два и обчёлся.

Слушала, как водится, радио, с Таней гуляя.

По France culture каждую неделю несколько дней подряд идёт серия передач «La Compagnie des oeuvres», – выбирают какого-нибудь писателя-художника-режиссёра (наверно, и всякие другие занятия представлены, но я не натыкалась) и о нём беседуют с разными людьми.

Как всегда, времени не хватает, – «в утку, в будку, в незабудку…» – и я слушаю только то, на что натыкаюсь на прогулке, если, конечно, мне интересно. Иногда ставлю зарубку – про послушать с самого начала, или до конца, или другую передачу, – и не получается.

На этой неделе в этой серии мой чуть ли не самый любимый художник всех времён и народов – Моне.

Я попала на беседу с человеком по имени Pascal Bonafoux, написавшим о Моне книжку. Может, хоть книжку закажу и прочитаю.

Слушала, не отрываясь, огорчившись, когда вдруг на дне оврага связь стала прерываться – такой живой Моне возник из этой болтовни.

Я ему издавна завидую – вставать утром – и писать, к примеру, реку, – каждый день разную.

При этом оказывается, ему постоянно не нравилось то, что у него выходило, – ну, нормальное дело. До отчаянья не нравилось.

Моне очень дружил с Ренуаром и как-то сказал Жану Ренуару (а я даже не знала, что Жан сын Огюста), что мог бы всю жизнь проработать бок о бок с Ренуаром, в одном ателье, кабы не то, что Ренуар – гражданин мира, ему и Греция близка, и мало ли что ещё, а он, Моне, – северный француз, ему Нормандию подавай и Иль-де-Франс.

И тут я осознала, что при моей нежнейшей острой любви к Провансу, у Моне я не очень люблю провансальские картины. К Нормандии я довольно равнодушна, к Лондону равнодушна тоже, а у Моне нормандское и лондонское – полное щастье. Вот ведь как бывает.

Эдуар Мане, увидев ренуаровский портрет жены Моне и сына, написал, оказывается, Клоду, чтоб тот передал своему другу Ренуару, чтоб тот бросил живопись, что ничего у него всё равно не получится.

Однажды Моне купил у крестьян стога – они собрались уже их увозить, а Моне ещё не закончил работу.

А в другой раз договорился с мэрией, которая должна была спилить тополя, растущие вдоль Сены (тополя ведь не долгожители, их часто обновляют), чтоб мэрия повременила с этим, пока он картину не допишет…

Клемансо на похоронах Моне, с которым он очень близко дружил, сорвап с гроба чёрный креп – Моне нельзя провожать чёрным цветом…

Не-рецензия – разговор с автором хорошей книжки.

Дима предложил мне свою книжку прислать, а я отказалась, сказав, что спокойно прочитаю её на компе. И вот оказалась неправа. Книжка из тех, что значительно интересней читать на бумаге – отлистывая взад и вперёд. Кстати, я, пожалуй, обобщу ¬– книжки, строящиеся из сплетающихся отрывков, где сквозное повествование – нитка, на которой болтаются самые разные фенечки, вроде, как и рифмующиеся между собой, но и отстаивающие свою независимость, – такие книжки требуют бумаги.

Вот подумала, насколько невозможно, например, было бы читать в электронном формате, скажем, «Мысли врасплох» Синявского. Всё, что должно листаться с возвратами и перепрыгиваньями, – это бумага.

Кстати, осознала, что в электронном формате мне очень неудобно читать Пруста.

Ну, а с Диминой книжкой ещё наложилось дополнительное неудобство – я читала её в режиме диалога с автором – иногда откликаясь и соглашаясь, а иногда активно не соглашаясь. Надо бы отчёркивать на полях, а полей-то нету.

«Желание быть городом (35 городов)» – о поездке по Италии осенью 2017-го года. Впрочем, это очень неточно – не о поездке, а о вставленности в ткань жизни вроде бы очерченного временными и пространственными границами опыта. О переживании этого опыта в контексте собственной жизни – до и после.

Подход к смыслу путешествий мне крайне близкий, – и при этом, читая, я часто не соглашалась – и это вполне понятно – когда вплетается в собственное существование что-то существующее помимо нас, возникают нестыковки. Мы по-разному делаем это что-то своим – присваиваем, или приручаем, пользуясь терминологией «Маленького принца», которого нынче только ленивые не ругают.

Дима свою книгу травелогом называет. Я это слово не выношу. Мне трудно объяснить (не пыталась проанализировать), почему часть иностранных слов, вошедших в русскую интеллектуальную речь за последние годы, мне неприятны – вот травелог, или гештальт. Я не поборник чистоты речи и очень легко вставляю в неё английские, или французские слова, но почему-то слово «гештальт» я вижу как эдакое кокетливое кружевце, и губки бантиком.

Мы с Димой пересеклись во многих городах, совпадая в пространстве, но не во времени. Но пространство – функция и времени, и человека, в этом пространстве оказавшегося, и ещё многого другого…

И в меня мои поездки вплавились, стали частью меня – некоторые из них. И самое интересное, читая «Желание быть городом», было в режиме внутреннего диалога с автором обсуждать те города, где мы оба наследили, или которые наследили в нас.

И тут, конечно, радуешься совпадениям, – ну, и ещё возвращаешь собственное, не забытое, конечно, но погребённое под растущими во времени грудами событий и несобытий, которые трудно разделить на культурные слои, и где чего только не найдёшь – там и разбитая случайно об асфальт во Флоренции бутылка кьянти, и заваленная наутро использованными презервативами засаленная площадка в той же Флоренции, где мы с Васькой ночевали в машине, и крики петухов, и лягушачье пенье.

Читая Димину книжку, мне много раз делалось стыдно – куда мне до Диминого знания живописи и прочего изобразительного искусства. И я подумала, что его книжка, если б бумажная, была бы очень кстати в поездке по Италии – читать «всухую» подробнейшие рассказы о вживании в картины и фрески всё ж – сухомятка.

Наверно, это вживание в живопись у меня работает в другой стране и в других веках – от Тройона до Сутина – и остановившись у какого-нибудь поваленного дерева, или глядя, как коровы из-под деревьев на закате выходят из лесу на опушку, – вот они, –третий этаж Эрмитажа, музей Орсэ.

В пустых залах музея в Перудже, где в дождливый день, мы, кажется, были только втроём, – основным для меня оказался не Перуджино, а ранние картины неизвестных авторов, где золотой фон звучит закатом за Медонским лесом. И в галерее Уфицци –заоконная дымка трогает меня сильней портретов.

Очень интересно, когда вдруг оказывается, что подготовленный Дима, знающий, где какая фреска, где какая картина висит, в музее, или в церкви, и невежественная я останавливались пригвождённые в одном и том же месте. В соборе Орвьето – у страшного суда на стене. Вот что я тогда записала: «Там фрески Луки Синьорелли. Нигде я не видела такого внимания к Страшному Суду, как в Орвьето. Он там предельно реалистический. В деталях. Скелеты гремят, обрастая мясом, – и став людьми, глядят с мольбой и ужасом. Некоторых берут на небо, на верхний уровень. Там, как обычно, не так уж интересно – ну, играют там на лютнях, поют – но разве ж так же это уютно, как в гостиной в доме Тимоти – так, кажется, думала про смерть тётя Эстер. А на нижний уровень, в ад, волокут грешников весьма довольные черти, как тот, который у Микельанджело в Сикстинской капелле вылитый Васька, – он там веслом грешников в жопу подталкивает чтоб они поторапливались. Васька всегда считал, что это занятие прямо для него.»

А у Димы об этих фресках целых полторы страницы. Я не могу выделить из его захлёбывающегося, кружащего текста кусок, чтоб процитировать

В Ареццо мы оба не могли оторваться от фрески Пьеро делла Франческа, где Константину в походном шатре во сне явился крест, и шатёр этот светится изнутри. Только у Димы эта фреска уже была любимой, а я про неё и не слышала пока не попала в Ареццо.

Я благодарна за тот толчок, который мне дала Димина книжка для собственной систематизации не то чтоб забытого, но задвинутого в долгий ящик.

И, конечно же, в «Желании быть городом» читается любовь к Прусту. Для меня всё не так однозначно, я не могу сказать даже, что я люблю Пруста – могу давиться целыми страницами, чтоб потом вдруг застыть и повторять про церковь в Бальбеке почти наизусть – или опосредованно через «что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в купе…»


Наверно, самое для меня захватывающее в Диминой книжке – дождь в Венеции, в аэропорту прибытия предощущение будущего – длиной не в те дни, что протянется этот отдельный кусок жизни, – чем-то другим, не днями, измеряемого будущего.

А ещё – встречи с давно надуманным – попадание, или непопадание в такт, даже иногда скука и разочарование, а когда повезёт – вдруг искра совпадения. И очень у него точное – иногда задним числом оказывается, что именно вот несовпавшее, с чем в настоящем времени не получилось, в результате – важней всего, и именно его ценишь, и лелеешь.

И рассказы про квартирные хозяев, и про магазин, где надо выбрать что-нибудь на пробу и не промахнуться. И тут же вплетается вариацией магазин в детстве, где на пробу что-то папа покупал. И сжимается горло.

Ну, и вот ещё что – режим диалога был настолько мощным, что всё время хотелось записать на полях свои города. Устроить им встречу с Димиными. На чьей территории? В моих городах меньше искусства – в них ободранный беззубый венецианец сел к нам за столик поговорить о том, как он был в русском плену, а хозяева траттории принесли нам кувшин молодого вина как две капли воды похожего на изабеллу… В моих городах в кафе по утрам пьют капучино, или кофе, смотрят по телевизору спорт, а по вечерам пьют разливное вино, или ликёр из бутылок, подвешенных за барной стойкой вниз головой, и режутся в карты.

Я в 79-ом году в Падуе толкаю почти вросшую в землю дверь – собственно про Джотто я, кроме имени, ничего, кажется, не знала, – и вот эта синева – и «в зобу дыханье спёрло» – башня Джотто, никто не называл её капеллой Скровеньи, и билетов туда не продавали. А в Равенне, уже в 21-ом веке, главным оказались не мозаики, а живые красные рыбки в полутьме в церкви Сан-Франческо…

А в фазу не только с музеем бывает, что не попадаешь, бывает и с пейзажем…

Совпали мы с Димой в определении искусства. По-моему определению, искусство – это попросту то, что сам автор искусством называет, соответственно, искусство подобно клубнике, или помидорам – бывает, как выражался в моём детстве старый очень дальний дядюшка – амахае, а бывает, – дрянь несъедобная.

Неудобство электронной книги – трудно пролистать и вытащить точную цитату – но Дима называет искусством то, что не сгодится на практическое.

Ну да, в сортире унитаз – предмет необходимый, а в музее на стенке – искусство.

И пожалуй, единственное, что мне в «Желании быть городом» очень чуждо – разговоры о бьеннале, о тех выставках современных художников, на которые Дима попал. Концептуальное искусство меня, как не занимало, так и не занимает. С моей точки зрения, с метафорой работают вовсе не те художники, которые об этом заявляют.

А ещё «Желание быть городом» это книга-диалог – и когда в диалог автора с самим собой врывается ещё и читатель – голосов становится не два, а три.

В самом конце книги Дима поместил список, чего он никогда не делал в Венеции.

Не кормил голубей и не фотографировался с ними
Не был на Мурано и Бурано, не посещал музеев стекла и кружев
Не покупал ни стекла, ни кружев
Не поднимался ни на одну из видовых кампанил
Не кидал монеток в фонтаны и в лагуну
Не читал книг без картинок
Не искал ресторанов Бродского
Не был в музее Гольдони
Не принимал ванну
Не купался на Лидо
Не смотрел кино
Не слушал гида
Не был во Флориане
Не был в Арсенале
Не был в Местре
Не ел мороженого
Не катался на гондолах
Не видел снега

Мы с ним совпадаем по всем пунктам, кроме трёх.

В прошлом веке я покупала в Венеции стекло. Я заходила к стеклодувам – задумчивые длинноволосые ребята сидели в глубине тёмных пещер, похожих на пещеры Алладина, и через трубочки выдували волшебных зверей, стеклянные цветы...

Я поднималась на самые разные верхотуры, откуда глядишь – на город, на лагуну, на крыши. И самое замечательное – было завтракать на крыше Сан Марко – привалившись к стенке, есть под солнышком бутерброды. Очень отчётливо это помню, и как у меня в тот день жутко болела голова, и я заедала бутербродом очередную таблетку.

Я была в Местре. Мы с моим американским мужем Джейком ночевали там одну ночь в гостинице, вернувшись из недельной поездки в Москву-Ленинград, куда меня пустили в 85-ом году после шестилетнего отсутствия – новоиспечённую американскую гражданку по фамилии McCabe.

Время бежит, несётся, меняется – не оно, конечно, – меняется мир. И я могу добавить беспроигрышно в список – чего не делал в Венеции Дима, а делала я: он ни разу не ночевал в спальнике на площади перед вокзалом в толпе других людей в спальниках, его не будила в 6 утра полиция, хлопая в ладоши и презрительно глядя – вставай, шантрапа, ща приедут настоящие люди, неча им дорогу застить… И не ночевал в спальнике на траве у воды неподалёку от via Garibaldi, куда поутру пришли собаки с хозяевами, – это главный венецианский выгул собак – собаки писали неподалёку, но не на мой спальник, – в спальник они пытались засунуть дружелюбные носы.

Нам, бумерам, и вправду в жизни повезло – мы застали несерьёзный весёлый не слишком комфортабельный ироничный мир…

Вечером лёжа в спальниках перед вокзалом Санта-Лючия мы с голодноватой завистью принюхивались к запаху овсянки, которую варили на туристском примусе расположившиеся неподалёку немцы.

Вчера

У нас ветер. Сбросил с липы листья. И с некоторых виноградников на взгорках листья сорвал. А в ложбинах сияют виноградники, как ни в чём не бывало. Платановые жёсткие листы скрежещут, тормозя о раздолбанный асфальт крошечной дороги, по которой мы возвращались домой.

А потом темнеет, сереет с синевой за окном. От ветра раскачивается горшок с петунией, зацепленный за балку навеса перед домом. Я выскочила в прилегающий к дому сарай включить электрическое отопление – вечером включаем, утром выключаем – увидела очень одинокие фары за канавой, за виноградником, возле ёлок, отрезающих горизонт, – тихо ползли по асфальтовой тропинке.

И вот уже совсем стемнело, отражается люстра в чёрном окне…

Мы, как и в весенний карантин, чаще, чем обычно смотрим кино. И продолжаем начатое весной – пересматриваем виденные тыщу лет назад итальянские фильмы.

Посмотрели «Рокко и его братья». Я вообще ничего не помнила, а видела я их в ДК повторного фильма в Гавани в середине семидесятых.

Сколько ж жизней прошло – и поезд «Бари-Милан», на котором мама с четырьмя сыновьями прибывает на вокзал тёмным зимним утром, – застала я итальянские старенькие поезда. А узнав, что мама с сыновьями из Базиликаты, а не из Пульи, подумала – а ведь до Бари им тоже путь не ближний. И сколько ж они до Милана добирались?

Поразило меня, что фильм-то франко-итальянский, и Рокко – юный Ален Делон (тот, что, как известно, не пьёт одеколон). А Надя – Анни Жирардо. Небось, их дублировали.

Даже странно, что я настолько его забыла. Фильм-то ¬– полная достоевщина. Безусловно Висконти совершенно сознательно сделал «достоевский» фильм. Реплику на князя Мышкина, на Рогожина и Настасью Филипповну.

Удивительным образом, при том, что Достоевского я обычно не выношу на физиологическом уровне, у Висконти, в итальянской ипостаси, мне было неослабевающе интересно, и не было желания фильм выключить. Правда, «Идиот» – единственный Достоевский, которого я всё-таки люблю, или по крайней мере любила, и читала неоднократно, хоть и очень давно. Возможно, если б Висконти выбрал тему из «Братьев Карамазовых», я бы смотреть не смогла.

Дисклеймер: Достоевский великий писатель, иначе ему бы не поставили памятника в Москве. Горячо подписываюсь – великий.

Сегодня

Ночью грохотало и сверкало, и лило, и хлюпало. И наутро под облаками оказалось на удивление весело и умыто, сияюще и разноцветно…

Эдакий пир для глаз, да чёрная зависть Моне – всю-то долгую жизнь рисовал и радовался – везёт художникам…

И вот опять вечер. Шли с Таней наверх, на холм, под облака – утопали ноги в платановых листьях, шли-шуршали, шуршали-шли.

Невнятный день – серой кисеёй завешенный. Тополь под ветром зелёной гривой встряхивает, машет. Уже и сорочьи гнёзда увидишь, только если знаешь, что есть они там.

На берёзу можно посмотреть только если встать и к окну подойти, стоит она неподалёку от тополя, – ему до пояса еле достанет, если ростом померятся. Берёза – эдакая девица чуть томная, волосами укрылась, а тополь – мужик хоть куда, ему б ещё пояс тугой, ремень с пряжкой – впрочем, тут недалеко и до пистолета – был бы лихой, ну, не разбойник, конечно, – чего ему разбойничать – но ходил бы по средневековым дорогам, девицам на радость и соблазнение.

Вчера у Тани я спросила, кем бы она была – Красной шапочкой, или Серым волком – ну, конечно же, Красной шапочкой – собакам Серых волков не играть, разве что кошкам вроде Гриши волками бабушек кушать.

Запах круассанов из духовки мешался с запахом кофе – самая срочная работа сделана, надо браться за ту, про которую дедушка Лайн ещё кнутом громко не щёлкает, – программами заниматься. Надо главу из очередной книжки, которую мы с Альбиром делаем, редактировать... Но на секунду отпустил цейтнот – и как всегда, как в сессию после экзамена, как собака, хвост кусаешь – за то взяться, за другое... И как люди живут без дедушки Лайна с кнутом – моего спасителя-избавателя-защитителя?

Открыла вот Моне – в утешение жизни – картинки в сети – поглядела на оливковый сад в чьей-то частной коллекции, пошла по аллее, туда, в серебряный свет, в глубину, потом увидела море в городке Пурвиль. Поняла, что не знаю этого городка – в Нормандии, это сразу понятно, но где точно? Полезла карту искать, – возле самого Дьеппа он оказался. Интересно, как там теперь?

Вот есть люди, чью шкуру хочется примерить – завидовать смешно, абсурдно – но вот – как это – быть Моне, или Чеховым, или Гульдом...

Частят секунды, капают с глуховатым всплеском минуты, сливаются в часы – уже ручьём, рекой, потоком, – ревёт, всё сметая – глупые бумажки, обёртки, стойких оловянных солдатиков... И нестойких, впрочем.

Я только сейчас узнала, что музей Орсэ держит на интернете полный каталог своих картин с их описаниями : https://www.musee-orsay.fr/fr/collections/oeuvres-commentees/.
К сожалению, картинки не очень хорошо увеличиваются, так что не совсем для настоящего просмотра – скорей, для напоминания, или – чтоб на носу зарубку поставить – обязательно в Орсэ сходить и отыскать (в мизантропной надежде, что Орсэ уже откроется, а туристские группы ещё не поедут).

Проглядывая каталог по диагонали, я наткнулась на картинку Eugène Boudin (1824-1898), Port de Camaret, 1872.
Буден, оказывается, четыре года подряд каждый год ездил в Камаре – писал облака, море, рыбацкие суда в вечно меняющемся свете. Ну, и после 1872-го наезжал в Бретань.
Ну, а мы в Камаре каждый год бываем уже куда больше четырёх лет подряд.

Бретонский городок – набережная обнимает бухту, разноцветные дома. Когда-то я вовсе не про Бретань, а про Лигурийский городок Camogli прочитала, что разноцветные дома – это чтоб рыбаку свой дом издали узнавать, из моря.

А иногда очень хочется ещё раз пережить первый взгляд – это было со мной в другом бретонском городке, кажется, в Канкале – в отлив корабли лежали на песке – и почему-то эти корабли на песке сжимали горло, уводили в волшебную картинку – где живое море приходило, уходило, качало, звало – куда сильней, чем обычное – когда кораблики качаются в гавани на воде...

На огромной и очень толпной в её последний день выставке Тулуз-Лотрека я совершенно поразилась его ранним портретам.

Лотрек у меня не из любимых, но из нравящихся. Пока не истрепалась совсем, по Васькиному выбору у нас даже висела репродукция одной из его цирковых картин – лошадь – битюг по кругу с рыжей наездницей – как бОльшая часть женщин у Лотрека – немолодой некрасивой напряжённой. Ну, и наверно, не удивительна карикатурность у этого насквозь больного почти карлика.

А ранние портреты – тоже с оттенком карикатуры, – какая-нибудь черта вроде огромного носа прыгает в глаза – но при этом живые люди, вроде даже выражения лиц изменчивы. И в свете ранних портретов цирковые, кабарешные, бордельные работы последних лет тоже иначе глядятся, –человечней, за масками живые лица.

А лошади как хороши!

И я совсем не помнила, или не обращала внимания, пока не увидела так много картин рядом, что на работах последнего года чёрные чулки на тонких как палки ногах, - да, это чертовские ноги, с копытами. Из картины в картину. Мучительные маски уродливых лиц и чертовские ноги.

***
После каждой задевшей меня выставки я в очередной раз угрызаюсь тем, что всё у меня в голове – галопом по европам. Читаешь на стенке то, что устроители выставке для тебя написали, понимая, что ни хрена не запомнишь и с завистью думая о людях, которые реально знают, и совершенно не утешает, что, может, я знаю что-то другое... Всё по верхам, всё галопом...

На выставке Эль Греко в немаленькой толпе мы с Машкой вдруг услышали по-русски по телефону:
«Ты должна обязательно сюда прийти, здесь висит портрет твоего папы».

Невысокая темноволосая женщина, Машке показалось, что она говорила с лёгким акцентом, может быть, армянским.
Она нас тоже услышала, мы друг другу улыбнулись и разошлись.

А с портрета – бородатый темноволосый тёмноглазый очень интеллигентного вида – смотрел на нас из шестнадцатого века чей-то папа.