В июльской парикмахерской
Aug. 3rd, 2016 06:40 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaЯ, как известно, оптимист, – исторический и всякий прочий, – не верю ни в то, что мы вымрем от птичьего гриппа (или от какого другого), ни в то, что Путин при случае начнёт большую войну, ни в то, что Трампа могут выбрать. Ну, и во всём всегда ищу лазейку – а вдруг можно пролезть в какую-нибудь дырочку-щёлочку, и всё образуется. Вдруг есть какой-нибудь самый малюсенький выход, и вдруг случится не самое худшее. Логики никакой в этом нет – наверно, я просто внучка моей бабушки, не нашей самой любимой Бабани, а второй не очень-то любимой, – бабы Розы, в чьей комнате мы с Машкой жили после того, как родители в мои лет 12-13 обменяли двух девочек на один рояль, и наши кровати оттащили к Бабе Розе, а старинный рояль на колёсиках укатил к родителям.
Мне очень легко и нестрашно вспоминать советские нехватки – ну, хотя бы потому, что жила я в Ленинграде, откуда уехала в 1979-ом, до общего отсутствия еды, – и зимняя тоска по овощам обращалась в летнее щастье, когда в городе вырастали овощные ларьки, а потом арбузные загончики. Но вот квартирный вопрос, даже и не о коммуналке воспоминания, а попросту подумать о бедной бабе Розе – моей ровеснице, – она работала, каждое утро бодро делала зарядку, имела уйму друзей, – и вот не было у неё комнаты, две внучки – и всё тут, терпи…
Баба Роза наша, до самой смерти работавшая юрисконсультом в управлении торговли, обожавшая своих довольно многочисленных друзей и особенно семейство родственников своего мужа, давно умершего папиного отчима, – прилично относилась к советской власти. Нет, несправедливо будет утверждать, что она её любила, нет, конечно. Но в отличие от всех её друзей, относившихся к власти со здоровым интеллигентским омерзением, она старалась её скорей не замечать, а если не заметить было уж и вовсе невозможно, искать её действиям какие-нибудь невнятные полуоправдания-полуобъяснения.
Тут надо добавить, что баба Роза с отчимом вырастили не только папу, но и двоих сыновей бабы Розиной сестры, которую в 37-ом посадили, а мужа её расстреляли. Так что папин отчим, Зиновий Борисыч, воспитал троих мальчишек.
Вот я и думаю – ведь баба Роза старалась не то чтоб уж прямо оправдать, но хоть не заметить советской власти потому же, почему я всегда хватаюсь за любую соломинку – ну а вдруг да вывезет кривая коза.
И почему среди лета в парикмахерской, куда я зашла перед отъездом на море, где я сто лет как не только стригусь, но и высветляюсь этим нынче принятым способом – часть прядей красят, другую нет, и значит, проводишь в парикмахерской много времени, сижу и об этом думаю. За окном огромный бело-чёрный щен-качели, на котором верхом сидит какой-то человечий детёныш, и подмётки прохожих по асфальту стучат.
Лето всегда обещает, и может быть, когда пообещать ему нечего, обещанье ещё пронзительней, наполненное через край памятью, плещущей на голые ноги как вода из цинкового ведра, только что вытянутая из колодца ледяная вода...
А через полтора месяца в сентябре точно такой же день – с мягкой жарой, грудами помидор и первыми яблоками, – отзовётся не обещаньем, – подбитыми счетами, слезами.
Но пока скользит лето с еле слышным шорохом.
И огромный с ушами-фонтанчиками (так Васька звал собачьи уши, которые сначала подымаются вверх, но от середины уха ушиными хвостиками падают вниз), выпячивает в сторону парикмахерской гигантский чёрный нос и глядит неподвижно.
***
Пока я стриглась, в парикмахерскую вошла пара. Я не умею определять возраст – ну, 80+. Оба держались не очень твёрдо, но особенно мужик – заметно опирался на жену. Оба седые.
И лица – очень привлекательные – вот когда глядишь, и хочется кивнуть, улыбнуться, как знакомым, – ну, очевидно ж, что знакомы. Мужик – красавец! Огромная седая грива, её небось подстригать и пришли. Тёмные глаза.
Представляешь себе его десять лет назад, двадцать. Юным весёлым в шестидесятые. Не из самых юных людей 68-го…
Несправедливость жизни – как Машка говорит – человек живёт и портится, за совсем ведь мало времени, – раз и попортился...
Я подумала, – а ведь кто-то из них останется один, и совсем скоро.
Меня закончили стричь. Я забрала под вешалкой тележку, с которой в овощной хожу, и отправилась за арбузом и помидорами.
Выходя, я взглянула на мужика чуть пристальней, чем обычно смотришь на незнакомцев, и мы кивнули друг другу.
Мне очень легко и нестрашно вспоминать советские нехватки – ну, хотя бы потому, что жила я в Ленинграде, откуда уехала в 1979-ом, до общего отсутствия еды, – и зимняя тоска по овощам обращалась в летнее щастье, когда в городе вырастали овощные ларьки, а потом арбузные загончики. Но вот квартирный вопрос, даже и не о коммуналке воспоминания, а попросту подумать о бедной бабе Розе – моей ровеснице, – она работала, каждое утро бодро делала зарядку, имела уйму друзей, – и вот не было у неё комнаты, две внучки – и всё тут, терпи…
Баба Роза наша, до самой смерти работавшая юрисконсультом в управлении торговли, обожавшая своих довольно многочисленных друзей и особенно семейство родственников своего мужа, давно умершего папиного отчима, – прилично относилась к советской власти. Нет, несправедливо будет утверждать, что она её любила, нет, конечно. Но в отличие от всех её друзей, относившихся к власти со здоровым интеллигентским омерзением, она старалась её скорей не замечать, а если не заметить было уж и вовсе невозможно, искать её действиям какие-нибудь невнятные полуоправдания-полуобъяснения.
Тут надо добавить, что баба Роза с отчимом вырастили не только папу, но и двоих сыновей бабы Розиной сестры, которую в 37-ом посадили, а мужа её расстреляли. Так что папин отчим, Зиновий Борисыч, воспитал троих мальчишек.
Вот я и думаю – ведь баба Роза старалась не то чтоб уж прямо оправдать, но хоть не заметить советской власти потому же, почему я всегда хватаюсь за любую соломинку – ну а вдруг да вывезет кривая коза.
И почему среди лета в парикмахерской, куда я зашла перед отъездом на море, где я сто лет как не только стригусь, но и высветляюсь этим нынче принятым способом – часть прядей красят, другую нет, и значит, проводишь в парикмахерской много времени, сижу и об этом думаю. За окном огромный бело-чёрный щен-качели, на котором верхом сидит какой-то человечий детёныш, и подмётки прохожих по асфальту стучат.
Лето всегда обещает, и может быть, когда пообещать ему нечего, обещанье ещё пронзительней, наполненное через край памятью, плещущей на голые ноги как вода из цинкового ведра, только что вытянутая из колодца ледяная вода...
А через полтора месяца в сентябре точно такой же день – с мягкой жарой, грудами помидор и первыми яблоками, – отзовётся не обещаньем, – подбитыми счетами, слезами.
Но пока скользит лето с еле слышным шорохом.
И огромный с ушами-фонтанчиками (так Васька звал собачьи уши, которые сначала подымаются вверх, но от середины уха ушиными хвостиками падают вниз), выпячивает в сторону парикмахерской гигантский чёрный нос и глядит неподвижно.
***
Пока я стриглась, в парикмахерскую вошла пара. Я не умею определять возраст – ну, 80+. Оба держались не очень твёрдо, но особенно мужик – заметно опирался на жену. Оба седые.
И лица – очень привлекательные – вот когда глядишь, и хочется кивнуть, улыбнуться, как знакомым, – ну, очевидно ж, что знакомы. Мужик – красавец! Огромная седая грива, её небось подстригать и пришли. Тёмные глаза.
Представляешь себе его десять лет назад, двадцать. Юным весёлым в шестидесятые. Не из самых юных людей 68-го…
Несправедливость жизни – как Машка говорит – человек живёт и портится, за совсем ведь мало времени, – раз и попортился...
Я подумала, – а ведь кто-то из них останется один, и совсем скоро.
Меня закончили стричь. Я забрала под вешалкой тележку, с которой в овощной хожу, и отправилась за арбузом и помидорами.
Выходя, я взглянула на мужика чуть пристальней, чем обычно смотришь на незнакомцев, и мы кивнули друг другу.
