Размышления под душем
Jan. 17th, 2006 03:38 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaПроработав вчера целый день и целый вечер – с девяти утра до половины первого ночи – с перерывом на транспорт и ужин, в состоянии лёгкого отупения и неприятных мыслей о том, что сегодня ранняя лекция, и встать придётся в семь утра, я направилась в душ – такое вот ночное наслаждение – постоять минут десять под горячей водой.
Однако, удовольствие мне несколько испортила очень неприятного вида толстая тараканиха, которая медленно ползла по потолку – вид её не оставлял сомнений в том, что скоро-скоро народятся маленькие тараканчики.
Сначала мне стало довольно неприятно при мысли о том, что она может не удержать равновесия и на меня упасть.
Потом ещё несколько секунд я обдумывала, не направить ли на неё струю, чтоб она свалилась в ванну и утопла, но вовремя вспомнила, что струю ни в коем случае нельзя направлять на горящую лампочку, а кто ж знает, куда я попаду.
И тогда я стала раздумывать о вещах менее прагматических – а за что, собственно говоря, мы так ненавидим насекомых.
Первое, что мне в голову пришло – это что насекомые только притворяются живыми. И мы ненавидим их за это притворство. Нас мучает само существование живого со столь ничтожной свободой воли, живого, которое почти моделируется на компьютере.
Потом я подумала, что есть ведь насекомые, к которым люди, в основном, относятся хорошо – бабочки, стрекозы... Я вот отлично отношусь к божьим коровкам, разным жукам, а кузнечиков просто очень люблю.
Ну, с одной стороны понятно – бабочки – красавицы, недаром гениальная шимпиха Алиса, увидев бабочку, восхищённо сказала – «птица-цветок» – на языке глухо-немых, которому Алису очень пристойно обучили.
То есть, в сущности, не-живость бабочки не оскорбительна, в конце концов, в течение многих веков красивые женщины имели право быть полными идиотками.
А вот про кузнечика мне и поверить трудно, что он – не личность – всё-то у него есть – и глаза, и вид решительный, и прыгает куда хочет.
Потом я представила себе жёлтых бабочек из «ста лет одиночества» и подумала, что они мне бы не понравились – больно их много.
И тут меня осенило – наше отвращение к насекомым – это ужас перед толпой, кошмар перед потерей личности в толпе, – самое в насекомых страшное – это что они кишат – неотличимые, безликие.
Тараканы нам не вредят, они не разносят болезней, они едят так мало нашей еды, что об этом не стоит и говорить.
Муравьи гораздо вреднее – в Коктебеле муравьи ели наши персики и помидоры, да так, что от помидоров оставались одни хвостики, а от персиков одни косточки, – и тем не менее, тараканы куда гаже. Всё дело в том, что муравьи хоть как-то да отличаются – в их поведении можно найти что-то понятное, забавное – хоть разделение труда – один волочёт сосновую иголку, другой ещё что-то, могут и вдвоём что-то принести.
Однажды на северном Кавказе посредине длиннющего ледника на перевале Твибер мы увидели божьих коровок. Что они делали в ледяной пустыне – бог весть. Но их было много. И впервые я содрогнулась, глядя на божьих коровок, на моих любимых симпатичнейших жуков, – это были не божьи коровки, это было кишение тварей.
Очень часто отвращение и страх возникают вместе, как реакция на скопление неотличимых объектов.
У Тарковского в «Зеркале» есть безобразный ксенофобский кадр – толпа разъярённых китайцев на границе – ужас, возникающий у зрителя, очень в большой степени связан с тем, что китайские лица для европейца, видевшего их мало, плохо различимы.
Когда я пересматривала «Зеркало» лет пятнадцать назад во Франции, я никак не могла понять, почему же эти китайские лица мне когда-то казались одинаковыми – за десять лет жизни вне России я научилась их различать.
Я уверена, что зачастую и ксенофобия в отношении чужих рас связана просто с плохим различением «других» лиц.
Если б у меня в квартире поселись каких-нибудь четыре тараканчика, я дала бы им имена, отличала бы их друг от друга и не враждовала бы с ними.
Вон когда-то давно, когда мы с Бегемотом проживали в городе Провиденсе, штат Род-Айленд, у нас на потолке жил паук, звали его Пантелеймон, и он не вызывал у меня совершенно никаких отрицательных эмоций...
Однако, удовольствие мне несколько испортила очень неприятного вида толстая тараканиха, которая медленно ползла по потолку – вид её не оставлял сомнений в том, что скоро-скоро народятся маленькие тараканчики.
Сначала мне стало довольно неприятно при мысли о том, что она может не удержать равновесия и на меня упасть.
Потом ещё несколько секунд я обдумывала, не направить ли на неё струю, чтоб она свалилась в ванну и утопла, но вовремя вспомнила, что струю ни в коем случае нельзя направлять на горящую лампочку, а кто ж знает, куда я попаду.
И тогда я стала раздумывать о вещах менее прагматических – а за что, собственно говоря, мы так ненавидим насекомых.
Первое, что мне в голову пришло – это что насекомые только притворяются живыми. И мы ненавидим их за это притворство. Нас мучает само существование живого со столь ничтожной свободой воли, живого, которое почти моделируется на компьютере.
Потом я подумала, что есть ведь насекомые, к которым люди, в основном, относятся хорошо – бабочки, стрекозы... Я вот отлично отношусь к божьим коровкам, разным жукам, а кузнечиков просто очень люблю.
Ну, с одной стороны понятно – бабочки – красавицы, недаром гениальная шимпиха Алиса, увидев бабочку, восхищённо сказала – «птица-цветок» – на языке глухо-немых, которому Алису очень пристойно обучили.
То есть, в сущности, не-живость бабочки не оскорбительна, в конце концов, в течение многих веков красивые женщины имели право быть полными идиотками.
А вот про кузнечика мне и поверить трудно, что он – не личность – всё-то у него есть – и глаза, и вид решительный, и прыгает куда хочет.
Потом я представила себе жёлтых бабочек из «ста лет одиночества» и подумала, что они мне бы не понравились – больно их много.
И тут меня осенило – наше отвращение к насекомым – это ужас перед толпой, кошмар перед потерей личности в толпе, – самое в насекомых страшное – это что они кишат – неотличимые, безликие.
Тараканы нам не вредят, они не разносят болезней, они едят так мало нашей еды, что об этом не стоит и говорить.
Муравьи гораздо вреднее – в Коктебеле муравьи ели наши персики и помидоры, да так, что от помидоров оставались одни хвостики, а от персиков одни косточки, – и тем не менее, тараканы куда гаже. Всё дело в том, что муравьи хоть как-то да отличаются – в их поведении можно найти что-то понятное, забавное – хоть разделение труда – один волочёт сосновую иголку, другой ещё что-то, могут и вдвоём что-то принести.
Однажды на северном Кавказе посредине длиннющего ледника на перевале Твибер мы увидели божьих коровок. Что они делали в ледяной пустыне – бог весть. Но их было много. И впервые я содрогнулась, глядя на божьих коровок, на моих любимых симпатичнейших жуков, – это были не божьи коровки, это было кишение тварей.
Очень часто отвращение и страх возникают вместе, как реакция на скопление неотличимых объектов.
У Тарковского в «Зеркале» есть безобразный ксенофобский кадр – толпа разъярённых китайцев на границе – ужас, возникающий у зрителя, очень в большой степени связан с тем, что китайские лица для европейца, видевшего их мало, плохо различимы.
Когда я пересматривала «Зеркало» лет пятнадцать назад во Франции, я никак не могла понять, почему же эти китайские лица мне когда-то казались одинаковыми – за десять лет жизни вне России я научилась их различать.
Я уверена, что зачастую и ксенофобия в отношении чужих рас связана просто с плохим различением «других» лиц.
Если б у меня в квартире поселись каких-нибудь четыре тараканчика, я дала бы им имена, отличала бы их друг от друга и не враждовала бы с ними.
Вон когда-то давно, когда мы с Бегемотом проживали в городе Провиденсе, штат Род-Айленд, у нас на потолке жил паук, звали его Пантелеймон, и он не вызывал у меня совершенно никаких отрицательных эмоций...
