Олеся Фокина. «Ангело-почта» (спасибо, ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
bukvoyeditsa).
Mar. 13th, 2007 04:10 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaОчень ненавязчивый, негромкий, очень интимный фильм.
О Бродском и не о Бродском, даже, наверно, не очень-то о Бродском.
Зоя Борисовна Томашевская – дочка знаменитого директора Пушкинского дома, умершего в пятидесятые, – рассказывает – благородная старуха сидит за чайным столом в огромной комнате с книгами по стенам и говорит, что в жизни была счастлива – со сколькими прекрасными людьми общалась, идёт по улице, с трудом поднимается по лестнице, – рассказы-разговоры перемежаются старинными фотографиями, документальными кадрами – блокада, 30-ые годы...
Потом, ближе к середине фильма, всё чаще появляется её дочка Настя – почти всё время молчит, тихо отвечает на вопросы. Ходит совсем по-старчески, и лицо потухшее – Настя осталась инвалидом после пожара.
Зима, ёлка в эркере. Я с изумлением увидела на ёлке наши игрушки – белый шарик в золотых звёздочках, зелёно-розовую сосульку.
Потом мельком Настя сказала, трогая их пальцем, – многие привёз Бертран. Я не поняла, кто это, может, отвлеклась и не уследила, но – понятно, почему у нас одинаковые игрушки...
Зоя Борисовна рассказывает про маму, про папу, с придыханием про Ахматову, про то, как бежала к ней по первому зову– помочь, принести, посидеть, потому что папа ей в детстве объяснил, что если Ахматова о чём-то попросит, – исполнять тут же.
На меня, как всегда, когда я слышу или читаю рассказы о трогательной ахматовской беспомощности, накатывает злость – ей бы, как Цветаевой, рыбу на кухне жарить, да копейки считать, а то – «Анна Андреевна не умела пользоваться лифтом».
Рихтер, не любивший гостиниц, на всех ленинградских гастолях у Томашевских останавливался, и однажды пришёл домой босиком, потому что по дороге развалился под дождём старый башмак. И целая история с новыми жёлтыми ботинками, посланными в подарок Рихтеру в Москву.
Красивая старуха идёт, опираясь на палку, по Летнему саду, рассказывает, что она архитектор по интерьеру, и что это очень эфемерная профессия, – дома переделывают, интерьеры не сохраняются, и лучшая её работа – интерьер литературного кафе – кондитерской Вольфа, откуда Пушкин уехал на дуэль, больше не существует – теперь на месте кондитерской Вольфа Пицца Хат.
С Бродским Томашевская познакомилась у Ахматовой, привела его чай пить, и, увидев, с какой тоской Бродский, у которого не было своего угла, смотрит на комнату с книгами, пригласила его пожить в их громадной квартире, пока они будут в Крыму.
Бродский подружился с девятилетней девочкой Настей, стал писать ей письма, а на полях рисовать картинки. Нежные письма ребёнку от очень одинокого взрослого.
Совершенно серьёзные письма, и очень открытые, беззащитные, таких обнажённых писем взрослым друзьям не пишут. И письма, которые детям пишут родители совсем не такие, потому что при любых самых близких отношениях у родителей ещё и родительская роль.
Эту переписку Томашевские называли ангело-почтой. И продали её в архив Бродского, чтобы иметь возможность платить за огромную профессорскую квартиру, чтоб сохранить отцовский кабинет.
Продали и переехали в Пушкин в дом ветеранов-архитекторов – маленькая комнатка, недожаренные котлеты, кончающаяся жизнь.
Кабинет Томашевксого всё равно разрушат, потому что выселяют всех жильцов из этого дома на канале Грибоедова, дом переделают, откроют там рестораны, дискотеку.
Сейчас из сохранившихся старых питерских квартир очень часто выезжают жившие там поколениями семьи, в хорошем случае, продав квартиру за приличные деньги, в худшем, отдавая за менее приличные. Дома эти – золотое дно – магазины, развлекательные заведения.
Вроде бы, всё тривиально, тысячу раз сказано, и совсем не интересно ругать общество потребления, и очень легко сказать, что всю жизнь людям казалось, что прошёл золотой век, а они живут в веке алюминиевом, но ведь не назовёшь прошедшее время золотым ни с какой точки зрения...
Кажется, что идёт перелопачивание всей системы ценностей, весь двадцатый век с жаждой свободы и разрушениями, с научными открытиями и ощущением порога уходит, уступая место ценностям потребительским, и в России это чувствуется куда сильней, чем вне её.
Невероятно грустный фильм. О конце эпохи, и я соглашаюсь с тарзаниссимо, что «Мы и живём после нашей эры!».
И в очередной раз я думаю, что ругать интеллигенцию – это не меньшее общее место, чем ругать общество потребления, – так легко её обвинять в самом разном – хоть в революции семнадцатого года, хоть в том, что Путин у власти.
И по сути – интеллигенция в прежнем понимании уходит, сменяется образованным классом, и до слёз жалко...
И этих питерских и московских квартир, и этих людей.
Нет, люди есть, есть среди них и совсем молодые, нету – общественной роли, нет социальной силы.
И как ни раздражала склонность интеллигенции вопринимать себя, как элиту и законодательницу представлений о том, что хорошо и что плохо, без этого – ещё хуже...
О Бродском и не о Бродском, даже, наверно, не очень-то о Бродском.
Зоя Борисовна Томашевская – дочка знаменитого директора Пушкинского дома, умершего в пятидесятые, – рассказывает – благородная старуха сидит за чайным столом в огромной комнате с книгами по стенам и говорит, что в жизни была счастлива – со сколькими прекрасными людьми общалась, идёт по улице, с трудом поднимается по лестнице, – рассказы-разговоры перемежаются старинными фотографиями, документальными кадрами – блокада, 30-ые годы...
Потом, ближе к середине фильма, всё чаще появляется её дочка Настя – почти всё время молчит, тихо отвечает на вопросы. Ходит совсем по-старчески, и лицо потухшее – Настя осталась инвалидом после пожара.
Зима, ёлка в эркере. Я с изумлением увидела на ёлке наши игрушки – белый шарик в золотых звёздочках, зелёно-розовую сосульку.
Потом мельком Настя сказала, трогая их пальцем, – многие привёз Бертран. Я не поняла, кто это, может, отвлеклась и не уследила, но – понятно, почему у нас одинаковые игрушки...
Зоя Борисовна рассказывает про маму, про папу, с придыханием про Ахматову, про то, как бежала к ней по первому зову– помочь, принести, посидеть, потому что папа ей в детстве объяснил, что если Ахматова о чём-то попросит, – исполнять тут же.
На меня, как всегда, когда я слышу или читаю рассказы о трогательной ахматовской беспомощности, накатывает злость – ей бы, как Цветаевой, рыбу на кухне жарить, да копейки считать, а то – «Анна Андреевна не умела пользоваться лифтом».
Рихтер, не любивший гостиниц, на всех ленинградских гастолях у Томашевских останавливался, и однажды пришёл домой босиком, потому что по дороге развалился под дождём старый башмак. И целая история с новыми жёлтыми ботинками, посланными в подарок Рихтеру в Москву.
Красивая старуха идёт, опираясь на палку, по Летнему саду, рассказывает, что она архитектор по интерьеру, и что это очень эфемерная профессия, – дома переделывают, интерьеры не сохраняются, и лучшая её работа – интерьер литературного кафе – кондитерской Вольфа, откуда Пушкин уехал на дуэль, больше не существует – теперь на месте кондитерской Вольфа Пицца Хат.
С Бродским Томашевская познакомилась у Ахматовой, привела его чай пить, и, увидев, с какой тоской Бродский, у которого не было своего угла, смотрит на комнату с книгами, пригласила его пожить в их громадной квартире, пока они будут в Крыму.
Бродский подружился с девятилетней девочкой Настей, стал писать ей письма, а на полях рисовать картинки. Нежные письма ребёнку от очень одинокого взрослого.
Совершенно серьёзные письма, и очень открытые, беззащитные, таких обнажённых писем взрослым друзьям не пишут. И письма, которые детям пишут родители совсем не такие, потому что при любых самых близких отношениях у родителей ещё и родительская роль.
Эту переписку Томашевские называли ангело-почтой. И продали её в архив Бродского, чтобы иметь возможность платить за огромную профессорскую квартиру, чтоб сохранить отцовский кабинет.
Продали и переехали в Пушкин в дом ветеранов-архитекторов – маленькая комнатка, недожаренные котлеты, кончающаяся жизнь.
Кабинет Томашевксого всё равно разрушат, потому что выселяют всех жильцов из этого дома на канале Грибоедова, дом переделают, откроют там рестораны, дискотеку.
Сейчас из сохранившихся старых питерских квартир очень часто выезжают жившие там поколениями семьи, в хорошем случае, продав квартиру за приличные деньги, в худшем, отдавая за менее приличные. Дома эти – золотое дно – магазины, развлекательные заведения.
Вроде бы, всё тривиально, тысячу раз сказано, и совсем не интересно ругать общество потребления, и очень легко сказать, что всю жизнь людям казалось, что прошёл золотой век, а они живут в веке алюминиевом, но ведь не назовёшь прошедшее время золотым ни с какой точки зрения...
Кажется, что идёт перелопачивание всей системы ценностей, весь двадцатый век с жаждой свободы и разрушениями, с научными открытиями и ощущением порога уходит, уступая место ценностям потребительским, и в России это чувствуется куда сильней, чем вне её.
Невероятно грустный фильм. О конце эпохи, и я соглашаюсь с тарзаниссимо, что «Мы и живём после нашей эры!».
И в очередной раз я думаю, что ругать интеллигенцию – это не меньшее общее место, чем ругать общество потребления, – так легко её обвинять в самом разном – хоть в революции семнадцатого года, хоть в том, что Путин у власти.
И по сути – интеллигенция в прежнем понимании уходит, сменяется образованным классом, и до слёз жалко...
И этих питерских и московских квартир, и этих людей.
Нет, люди есть, есть среди них и совсем молодые, нету – общественной роли, нет социальной силы.
И как ни раздражала склонность интеллигенции вопринимать себя, как элиту и законодательницу представлений о том, что хорошо и что плохо, без этого – ещё хуже...
