Всё из головы не выходит...

В пятницу я приехала в Дефанс, где раз в неделю преподаю, минут за пятнадцать до начала занятий и разговорилась о тамошних студентах с кем-то вроде замдекана – с женщиной, ведающей всей организационной стороной.

Я сказала, что есть у меня в группе один исключительно умный мальчик, а в ответ услышала, что этот мальчик обречён – у него какая-то врождённая болезнь, с которой не живут. Родителям сказали, когда он родился, что и до года не дотянет.

Однако, дожил до двадцати. Но умереть может в любой момент. Каждое утро с ним занимается гимнастикой кинестерапевт (не знаю, как это по-русски), чтоб он мог день нормально дышать.

При взгляде на него почти ничего не скажешь – только впечатление, что у него под футболкой что-то вроде корсета надето (так оно, вероятно, и есть), бледен.

Улыбается, с ребятами болтает.

Я пытаюсь представить себе его жизнь, жизнь его родителей. Может ли человек привыкнуть?

Постоянные мысли о смерти едва не свели с ума Костю Левина...

Я подумала, что, наверно, страх смерти – он из трёх частей – из ужаса перед небытиём, из страха предсмертных мучений и из наших мыслей о близких – предощущения их тоски, стыда перед ними, страха оставить их одних.

В книжке «The Savage God: A Study of Suicide», посвяшённой исследованию самоубийств, Альварес утверждает, что статистически чаще всего кончают с собой одинокие старики и подростки.

Вероятно, третье и для тех, и для других – слабо выражено...

Наверно, человек, обречённый с детства, и его близкие, иначе видят время – может быть, по Томасу Манну – осознаваемая протяжённость каждого дня (впрочем, в «Волшебной горе» – тоже обречённость), а может быть и нет – привыкают к этой угрозе, она ведь всеобщая, у них только более определённо-близкая...

А учиться этому мальчишке явно интересно...

Всё из головы не выходит...

В пятницу я приехала в Дефанс, где раз в неделю преподаю, минут за пятнадцать до начала занятий и разговорилась о тамошних студентах с кем-то вроде замдекана – с женщиной, ведающей всей организационной стороной.

Я сказала, что есть у меня в группе один исключительно умный мальчик, а в ответ услышала, что этот мальчик обречён – у него какая-то врождённая болезнь, с которой не живут. Родителям сказали, когда он родился, что и до года не дотянет.

Однако, дожил до двадцати. Но умереть может в любой момент. Каждое утро с ним занимается гимнастикой кинестерапевт (не знаю, как это по-русски), чтоб он мог день нормально дышать.

При взгляде на него почти ничего не скажешь – только впечатление, что у него под футболкой что-то вроде корсета надето (так оно, вероятно, и есть), бледен.

Улыбается, с ребятами болтает.

Я пытаюсь представить себе его жизнь, жизнь его родителей. Может ли человек привыкнуть?

Постоянные мысли о смерти едва не свели с ума Костю Левина...

Я подумала, что, наверно, страх смерти – он из трёх частей – из ужаса перед небытиём, из страха предсмертных мучений и из наших мыслей о близких – предощущения их тоски, стыда перед ними, страха оставить их одних.

В книжке «The Savage God: A Study of Suicide», посвяшённой исследованию самоубийств, Альварес утверждает, что статистически чаще всего кончают с собой одинокие старики и подростки.

Вероятно, третье и для тех, и для других – слабо выражено...

Наверно, человек, обречённый с детства, и его близкие, иначе видят время – может быть, по Томасу Манну – осознаваемая протяжённость каждого дня (впрочем, в «Волшебной горе» – тоже обречённость), а может быть и нет – привыкают к этой угрозе, она ведь всеобщая, у них только более определённо-близкая...

А учиться этому мальчишке явно интересно...

В парке медонской обсерватории

Освещённые окна




( Read more... )

В парке медонской обсерватории

Освещённые окна




( Read more... )