(no subject)

Дует северный ветер, раскачивает ветки с юными листьями. Пытается брызгать дождём, да не удаётся – мелкие капли отлетают куда-то, едва коснувшись кожи.

Может, и хорошо, что северный, остановит весну хоть на минуту, даст покачаться в невнятном равновесии, – вот сакура у входа в лес уже несколько дней стоит почти совсем раскрывшись, вон сирень зацветает...

Дикие гиацинты, наверно, по-русски – пролески – во всяком случае так словарь переводит bluebells.

Однако холодно – нет, на самом деле, не холодно, конечно, – апрель же на улице, не июль – но за ним дачный детский июнь, как мёрзнут голые ноги, поджимаешь их под себя на каком-нибудь продавленном дачном диване. На улице в куртке теплей.

Вот наконец стал мокрым асфальт за окном, а заоконный лес, из-за которого кочергой высовывается монпарнасская башня, неделю уже, как зелёный.

Вчера в Рамбуйе мы встретили щенка фазана. Он гулял по папоротникам – важный толстый неторопливый, и определённо ещё не умел летать.

На ферме тюльпанное раздолье – всех видов, всех цветов, – оказывается, когда в комнате тюльпанов много, они даже пахнут – свежим упругим горьким.

Тополя вдоль дороги тёмно-золотые. Такими я их впервые увидела в апреле на Луаре, когда мы ездили туда с Васькой, с мамой и с Нюшенькой, которой было около двух месяцев. Она бродила по заднему сиденью, попискивала, сосала мой палец, а потом закакала всё заднее стекло нашего тогдашнего форда.
Как же мир дыряв, – проваливаются пласты, вселенные, – последние дни меня преследуют заросли глухой крапивы. И ты, всё та же ты, что когда-то любила молочные сосиски с помидорами, арбуз, и папа по вечерам читал, и слушали мы его из кроватей; а потом та же ты умирала у незвонящего телефона, ездила на лыжах в Орехово, из хулиганства на глазах у любимой честнОй компании совала в рот упавшее на вагонный пол в тающую грязно-снежную кашицу яблоко, – ты будто рассекаешь время, но нет, скорей оно сечёт тебя...

И ты смотришь на лес из окна – и не понимаешь, почему тебе не 20, не 30, в чём ты провинилась, что сделала не так – сейчас и умней, и сильней, – и фиг бы я тогда плыла километры с маской, и задачек решать не умела...

Но вот ты – здесь и сейчас – в комнате с тюльпанами, с дождём под окном, с собственной географией в голове...

А может, каждому человеку надо написать свою географию – «здесь был Вася», закинуть её, как бутылку в море, глядишь, попадёт в чьи-нибудь нечужие руки...

Когда-то в забытом каком-то году были брёвна в дёгте возле сосен в Сестрорецке, заросли звездчатки. И оттуда вдали море – серо-голубой залив с мелкими барашками. В то лето я ездила на велосипеде за молоком.

Этого места мне не найти – но если б умела я рисовать – оно возникло бы – нипочему, по кочану, по кочерыжке.

Там, где когда-то мячик потеряла Нюша, и он укатился по склону вниз, в заросли у ручья, мы проходим часто, а у того озера, где она научилась плавать, где мы гуляли когда-то с мамой, где выгуливали в разное время двух пожилых дам – они живы, но больше с ними не погуляешь, где видели двух гусей в обществе двух черепах, которые мирно беседовали, сидя друг против друга на корягах – там мы больше не бываем – по кочану, по кожерыжке.

На прошлогодней выставке Моне – женщина в красном платке – из дома через стеклянную дверь в сад смотрим на неё, красный платок в мокром саду.

Маленький паровозик ходил из Ораниенбаума в Большую Ижору. На вагонной площадке, у открытых дверей – мимо нас степенно шли кусты, пахло гарью и тревожной радостной влесидущей железной дорогой.

По вечерам играли в бадминтон и вряд ли поверили б, если б цыганка какая про будущее рассказала...