![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
(no subject)
Jun. 7th, 2013 03:04 pmУтром возле Нотр Дам на зелёных ещё прихлопнутых крышках ящиков букинистов тополиный пух клочьями, и над набережной он летит.
Железные слегка ржавые ящики, осенью я фотографировала на них жёлтые листья, – огромные, а за ними маленький шпиль Нотр Дам.
За уличными столиками праздный народ завтракает, – намазывают жёлтое полупрозрачное абрикосовое варенье на куски багета с маслом – глядишь, и сразу есть хочется.
Почти как когда-то, когда денег вовсе не было, а я целыми каникулярными днями бродила по Парижу, приехав из нелюбимой Америки, и вечером заглядывалась на столики, на людей, на клочки чужой жизни, будто вдруг приоткрывается чужое письмо – обрывком без лада и склада, а может, шевелятся губы, да слов не услыхать.
Тополиный пух каждый год ловлю в руку – потом сдуваю, отпускаю, как когда-то в Переделкино Чуковский заставил меня выпустить в небо летучие воздушные шарики, которых в Питере не продавали.
«В этой маленькой корзинке есть помада и духи, лента, кружево, ботинки, что угодно для души.»
Тополиный пух, жестяной бидончик, лиловые астры – из чего только сделаны девочки, и мальчики тоже.
Задувает занавеску в открытое над «Шекспиром» окно.
Как каждое утро – капустные головы в сетке у входа во вьетнамскую лавку – Васька их не хотел в стихи – считал, что Гумилёв капустные головы застолбил – «вместо капусты и вместо брюквы мёртвые головы продают» - да, к тому ж в своём по сути единственном хорошем стихотворении.
Но мне эти весёлые зелёные головы у лавки вовсе не кажутся мёртвыми – жизнерадостные такие головы, хоть и в сетке.
Васька ужасно боялся в стихах повторяться, но при всей несимпатии к Георгию Адамовичу и как к поэту, и как к человеку, приходится признать, что в поэзии действительно немного тем, да и в жизни тоже, – и в общем-то получается – о времени, о памяти, о месте, об отношениях места и времени...
Кстати, как же выцветает любовная лирика в узком смысле этого слова. А в широком почти вся лирика – любовная – если не любишь, чего огород городить.
Ну, бывают, конечно, стихи и от ненависти – но если она не уравновешена любовью – получается ерунда.
О смерти – ну, это пусть Дилан Томас.
В каком-то смысле смерти нет... А в том, в котором есть, – она – огромное заполняющее мир отсутствие, – и слова – попытка его заполнить, услышать ответ.
Да, так капустные головы – не могут же с зимы лежать смирно на тротуаре одни и те же головы. Они точно сменились. Но как же неотличимы от прошлых голов. Трутся друг о друга в сетке и всё ж не совсем одинаковые, когда рядом.
Каждый раз, идя мимо кофейного магазина, вспоминаю жившего тут мохнатого овчара, как он лежал на мешках прямо в витрине.
В рыбном ресторанчике предлагают мидий – вволю за 15 евро – только воли моей нет идти их есть, хоть и вкусно.
В ресторанчике на краю скорей серебряного, чем золотого пляжа в городишке Кавальер, куда мы ездили до открытия нашего личного августовского рая в Лё Гау, запах мидий смешивался с морским ветром, сдувавшим со стола салфетки, если не прижмёшь тарелкой.
Нюша, в отличие от Кати, на старости лет, страстно полюбившая плавать – тут полюбишь, когда ноги плохо ходят, – с пляжа ночью плавала с нами к буйкам. Туда с одним человеком, обратно непременно с другим.
А в Лё Гау лет восемь назад, когда мы с Васькой, Катей и кем ещё придётся ходили до завтрака купаться – я выкупывала своих двух собак, а остальные по желанию присоединялись, Васька, вечно ворчавший, когда его гнали в воду, уговаривать надо было всегда, - стал утверждать, что его рыбки кусают за ноги– в абсолютно прозрачной нетронутой утренней воде рыбки были видны без всякой маски. Над ним смеялись, пока вдруг не почувствовали, что и вправду рыбки кусаются – ну, не пираньи, но всё ж.
Перед входом в магазин, где продаются розы, розовое варенье, розовое масло – магазин роз – большая стеклянная миска, где плавают их головы. Мне когда-то похожую миску подарили Синявские на день рожденья – там на дне лежат разноцветные шарики, и когда наливаешь воду, переливаются, – только она стоит на верхотуре на кухне на полке и без воды – деть некуда. А когда-то я держала миску с коктебельскими камушками, залитыми водой из крана.
«Я очутился в сумрачном лесу»...
Идёшь, раздвигаешь еловые ветки. Юными сосенками и папоротниками зарос холм в лесу Рамбуйе, 20 лет назад поросший наперстянкой.
Эхо шагов, эхо разговоров, зияющие отсутствия. Таня старается, грызёт недогрызенный Нюшей и Катей стол. Скольким кричишь – эй, отзовись, – из за ним сидевших, болтавших, ругавшихся, рассказывавших истории – эгегеййййййй. А ведь отзываются... Перекличка!
Железные слегка ржавые ящики, осенью я фотографировала на них жёлтые листья, – огромные, а за ними маленький шпиль Нотр Дам.
За уличными столиками праздный народ завтракает, – намазывают жёлтое полупрозрачное абрикосовое варенье на куски багета с маслом – глядишь, и сразу есть хочется.
Почти как когда-то, когда денег вовсе не было, а я целыми каникулярными днями бродила по Парижу, приехав из нелюбимой Америки, и вечером заглядывалась на столики, на людей, на клочки чужой жизни, будто вдруг приоткрывается чужое письмо – обрывком без лада и склада, а может, шевелятся губы, да слов не услыхать.
Тополиный пух каждый год ловлю в руку – потом сдуваю, отпускаю, как когда-то в Переделкино Чуковский заставил меня выпустить в небо летучие воздушные шарики, которых в Питере не продавали.
«В этой маленькой корзинке есть помада и духи, лента, кружево, ботинки, что угодно для души.»
Тополиный пух, жестяной бидончик, лиловые астры – из чего только сделаны девочки, и мальчики тоже.
Задувает занавеску в открытое над «Шекспиром» окно.
Как каждое утро – капустные головы в сетке у входа во вьетнамскую лавку – Васька их не хотел в стихи – считал, что Гумилёв капустные головы застолбил – «вместо капусты и вместо брюквы мёртвые головы продают» - да, к тому ж в своём по сути единственном хорошем стихотворении.
Но мне эти весёлые зелёные головы у лавки вовсе не кажутся мёртвыми – жизнерадостные такие головы, хоть и в сетке.
Васька ужасно боялся в стихах повторяться, но при всей несимпатии к Георгию Адамовичу и как к поэту, и как к человеку, приходится признать, что в поэзии действительно немного тем, да и в жизни тоже, – и в общем-то получается – о времени, о памяти, о месте, об отношениях места и времени...
Кстати, как же выцветает любовная лирика в узком смысле этого слова. А в широком почти вся лирика – любовная – если не любишь, чего огород городить.
Ну, бывают, конечно, стихи и от ненависти – но если она не уравновешена любовью – получается ерунда.
О смерти – ну, это пусть Дилан Томас.
В каком-то смысле смерти нет... А в том, в котором есть, – она – огромное заполняющее мир отсутствие, – и слова – попытка его заполнить, услышать ответ.
Да, так капустные головы – не могут же с зимы лежать смирно на тротуаре одни и те же головы. Они точно сменились. Но как же неотличимы от прошлых голов. Трутся друг о друга в сетке и всё ж не совсем одинаковые, когда рядом.
Каждый раз, идя мимо кофейного магазина, вспоминаю жившего тут мохнатого овчара, как он лежал на мешках прямо в витрине.
В рыбном ресторанчике предлагают мидий – вволю за 15 евро – только воли моей нет идти их есть, хоть и вкусно.
В ресторанчике на краю скорей серебряного, чем золотого пляжа в городишке Кавальер, куда мы ездили до открытия нашего личного августовского рая в Лё Гау, запах мидий смешивался с морским ветром, сдувавшим со стола салфетки, если не прижмёшь тарелкой.
Нюша, в отличие от Кати, на старости лет, страстно полюбившая плавать – тут полюбишь, когда ноги плохо ходят, – с пляжа ночью плавала с нами к буйкам. Туда с одним человеком, обратно непременно с другим.
А в Лё Гау лет восемь назад, когда мы с Васькой, Катей и кем ещё придётся ходили до завтрака купаться – я выкупывала своих двух собак, а остальные по желанию присоединялись, Васька, вечно ворчавший, когда его гнали в воду, уговаривать надо было всегда, - стал утверждать, что его рыбки кусают за ноги– в абсолютно прозрачной нетронутой утренней воде рыбки были видны без всякой маски. Над ним смеялись, пока вдруг не почувствовали, что и вправду рыбки кусаются – ну, не пираньи, но всё ж.
Перед входом в магазин, где продаются розы, розовое варенье, розовое масло – магазин роз – большая стеклянная миска, где плавают их головы. Мне когда-то похожую миску подарили Синявские на день рожденья – там на дне лежат разноцветные шарики, и когда наливаешь воду, переливаются, – только она стоит на верхотуре на кухне на полке и без воды – деть некуда. А когда-то я держала миску с коктебельскими камушками, залитыми водой из крана.
«Я очутился в сумрачном лесу»...
Идёшь, раздвигаешь еловые ветки. Юными сосенками и папоротниками зарос холм в лесу Рамбуйе, 20 лет назад поросший наперстянкой.
Эхо шагов, эхо разговоров, зияющие отсутствия. Таня старается, грызёт недогрызенный Нюшей и Катей стол. Скольким кричишь – эй, отзовись, – из за ним сидевших, болтавших, ругавшихся, рассказывавших истории – эгегеййййййй. А ведь отзываются... Перекличка!
