(no subject)

Бывают вечера, когда свет оказывается постановочным, театральным, когда идёшь по лесу и понимаешь, – если б тебе этот лес в вечность помещать, прикнопливать среди картин и книг – вот таким. Вот он, этот лес, в котором столько нашей жизни – просвечен насквозь, так ему и жить на сцене.

Из-под кромки туч предзакатное солнце, толстые редкие капли шмякаются об воду, и сыплется на неё – золотой дождь прыгучими непойманными в руку шариками.

Лес зеленый – и забыты зимние протыкавшие небо ветки. Каменная ушастая собачка на заборе отодвигает носом расцветающую сирень.
Это время, когда достаточно, кажется, просто перечислять, ставить в ряд слова – и медовый запах, и дикие гиацинты, и у канавы незабудудки Варварвары Забебелиной, и белые тюльпаны на клумбе, и глициния по стенкам.

В музее, бывает, глядишь на картину, и уходя, медлишь, – не расстаться – и сладко-больно, и не знаешь, когда и как опять в эту реку войдёшь. И до почти слёз – совершенство – если есть такое слово – до почти слёз. И да, поэтому нафиг мне не нужно то, что называют современным искусством – замереть так, как замираешь перед поляной лесных гиацинтов с заложенной в них тоской, ностальгией по тому, до чего не дотянешься – пройдёт-пройдёт, кончится – и пустая зелень вместо омытой синевы.

Летним вечером мы сидели с Васькой на поваленном дереве, солнце било через кроны дорожку под ногами, и я считала удары кукушкиного метронома... В вечной жизни. Пока длится – вечность, – потом обрывается вечность, длившаяся пять минут. И беспорядочно жмёшь кнопки небесного телефона – каштаны цветут... Сирень...жёлтые маки на клумбе качают головами...