(no subject)

С деревьями приятно знакомство водить.

Один американский физик, а до того израильтянин, сто лет назад говорил, что прижился в Америке, потому что у него там дом, а дом – это значит сад, то есть собственное дерево – к которому не в гости ходишь.

Васька тоже дом оценивал участком – есть сад – значит, дом, а ежели вместо сада истоптанный пятачок, – так и о доме речи нет.

Да ладно, пусть себе будут общие деревья – к чему помещичий инстинкт – важно, что знаешь их в лицо.

Наверно, назвать бы каждое следовало – а то дерево, да дерево, в несправедливой безымянности – и записать в книгу, вот в такую, как мы в Сиене видели – лежат огромные тяжеленные, с засовами обложки, картинки переливаются призывно в углах страниц – увы, под стеклом, не поперелистываешь, и наверно, из какого-нибудь монастыря от монаха-переписчика к месту назначения доставили на осле, который понуро волок тележку, потряхивая серыми ушами.

Так деревья, да – возвращаясь домой после почти двухнедельного отсутствия, ещё из окна машины, – угу, у детской площадки уже розовая ранняя вишня вовсю играет свою партию, – «...Как в оркестре под взмах дирижёра вступают цветенья одно за другим.»

И с приятностью отмечаешь – а вот этой белой вишне возле школы ещё не пора, мы ещё в начале...
...
В метро вдруг афиша – иду, как на дудочку, завистливо – моё, совсем моё, вот к этому бессильно рвусь, когда фотографирую – поле на ветру под взбесившимися облаками – выставка Вламинка в Рюеле, в парижском пригороде, – до конца мая.

(no subject)

Я не люблю ходить в бассейн в зале зимой, раздражаюсь от замкнутого пространства, от тупого плаванья от стеночки до стеночки – но заставляю себя – чтоб подвигаться и ради дороги – домики-садики, петушиный крик в десяти минутах от метро, ноготки на клумбе в феврале, а потом весеннее цветенье, наступая друг другу на пятки, – нарциссы, жирные гиацинты...

И вдруг оказалось, что впервые за пять лет уличный бассейн открылся, как обещано, в марте, не нашлось технических причин в виде попортившего его стенки льда, чтоб чиниться до июня. Впрочем, и вправду льда в этом году, на мою радость, не дали, никаких тебе гололёдов.

И плавать под серым неотжатым небом, из которого сочился холодный апрельский дождь, было чистой радостью – когда над подогретой водой пар, и на выскочившее на воздух плечо падают холодные капли. К тому же он большой, длинный, этот уличный бассейн, и забываешь, что вот-вот в стенку ткнёшься – вроде, плывёшь, плывёшь – плывёшь рекою.
Когда в зале плаваешь, и не подумаешь ни о чём – сразу бортик, разворот, а тут отвлекаешься – можно сказку себе рассказывать – только щасливых концов не бывает.
Даже когда приезжаешь домой ещё при свете, и голые беззащитные собственные окна имеют полное право не гореть.

...
И какой-то бессмысленный смутный стыд. Гложущий идиотский стыд. Взбесившаяся вошь, злобный мстительный мелкий гб-шник заедает жизни (скольких людей?), а скольких оловянным бешенством заразил? Но стыд-то причём?

За свою условную защищённость, за холодные капли на плече и магнолию в бело-розовой парадной шапке, и поле нарциссов на газоне возле невнятных никаких пятиэтажек?

« мы пол отциклюем, мы шторки повесим...»

А на каштанах уже листья-пятерни, на многих... И холодный незимний верленовский дождь плачет, сползая по автобусному стеклу.