(no subject)
Jan. 31st, 2008 05:03 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaМне на Рождество Дед Мороз принёс из «Амазона» три DVD Брассенса. Мы потихоньку их смотрим и слушаем.
Сразу много не получается, очень он концентрированный.
Поёт, разговаривает. Совсем молодой. Постарше. Взгляд очень какой-то – слова не подберу – интимный. Без дистанции. Болтает с каким-нибудь журналистом и смотрит на него так, будто в сообщники берёт.
Иногда в зале поёт, чаще в комнате, или на улице. Виноградник. Голые деревья за стеклянным окном до полу. Парижская вечерняя улица с фонарями. Стойка бара.
...
Когда мама в 88-ом приехала впервые во Францию, мы её три недели возили – Бретань, –сначала Ламанш, потом Атлантика, Пуатье, Овернь, Ним, Ницца, оттуда в Альпы по дороге Наполеона.
Мама глядела во все глаза и приговаривала: «Есть же счастливые страны, и горы у них, и море».
Франция, конечно, ухватила исключительно лакомый и разнообразный кусок Европы. Однако, и в России есть и горы, и море. Только в России из-за размеров разнообразия не ухватить.
Говорят, что человек, едущий в поезде через Западно-Сибирскую низменность, просыпается и глядит поутру в окно на печально жующую корову посреди равнины, и вечером, засыпая, видит ту же самую корову.
А во Франции за день пейзаж за окном машины успевает поменяться много раз. Эта изменчивость на коротких расстояниях очень сильно определяет ощущение страны в целом. Охватность, охватимость человеком.
И Брассенс естественен и когда поёт « les copains d’abord » в порту в Sète, и в голом осеннем саду, и в парижском баре.
И ещё многовековая населённость людьми. Когда-то, году в 81-ом, на конференции в Бостоне «литература в изгнании» меня поразило выступление Синявского – об Европе. Там была коза в маленьком итальянском городке, привязанная на пустыре, под выцветшим коммунистическим плакатом, что-то жующая, и один из старейших университетов – Падуанский, и холмы Прованса. Их вечность и пронизанность историей.
Первое что поразило в Европе – врастание человека в пейзаж.
Когда я как-то привезла папу в ноябре в Дордонь, он, глядя на кривое полуоблетевшее дерево, на рощи грецких орехов, сказал, он он чувствует себя в картине кого-то из барбизонцев.
Слушая Брассенса, я про это вспомнила.
Французам легко – почти у каждого дедушка на винограднике. Грузинам тоже.
А в России куда трудней вязать узлы, чтоб связалось в общее – с горами, морями и реками, с профессором и дядей Васей из деревни. Пропасти, куда ни глянешь, пропасти...
Сразу много не получается, очень он концентрированный.
Поёт, разговаривает. Совсем молодой. Постарше. Взгляд очень какой-то – слова не подберу – интимный. Без дистанции. Болтает с каким-нибудь журналистом и смотрит на него так, будто в сообщники берёт.
Иногда в зале поёт, чаще в комнате, или на улице. Виноградник. Голые деревья за стеклянным окном до полу. Парижская вечерняя улица с фонарями. Стойка бара.
...
Когда мама в 88-ом приехала впервые во Францию, мы её три недели возили – Бретань, –сначала Ламанш, потом Атлантика, Пуатье, Овернь, Ним, Ницца, оттуда в Альпы по дороге Наполеона.
Мама глядела во все глаза и приговаривала: «Есть же счастливые страны, и горы у них, и море».
Франция, конечно, ухватила исключительно лакомый и разнообразный кусок Европы. Однако, и в России есть и горы, и море. Только в России из-за размеров разнообразия не ухватить.
Говорят, что человек, едущий в поезде через Западно-Сибирскую низменность, просыпается и глядит поутру в окно на печально жующую корову посреди равнины, и вечером, засыпая, видит ту же самую корову.
А во Франции за день пейзаж за окном машины успевает поменяться много раз. Эта изменчивость на коротких расстояниях очень сильно определяет ощущение страны в целом. Охватность, охватимость человеком.
И Брассенс естественен и когда поёт « les copains d’abord » в порту в Sète, и в голом осеннем саду, и в парижском баре.
И ещё многовековая населённость людьми. Когда-то, году в 81-ом, на конференции в Бостоне «литература в изгнании» меня поразило выступление Синявского – об Европе. Там была коза в маленьком итальянском городке, привязанная на пустыре, под выцветшим коммунистическим плакатом, что-то жующая, и один из старейших университетов – Падуанский, и холмы Прованса. Их вечность и пронизанность историей.
Первое что поразило в Европе – врастание человека в пейзаж.
Когда я как-то привезла папу в ноябре в Дордонь, он, глядя на кривое полуоблетевшее дерево, на рощи грецких орехов, сказал, он он чувствует себя в картине кого-то из барбизонцев.
Слушая Брассенса, я про это вспомнила.
Французам легко – почти у каждого дедушка на винограднике. Грузинам тоже.
А в России куда трудней вязать узлы, чтоб связалось в общее – с горами, морями и реками, с профессором и дядей Васей из деревни. Пропасти, куда ни глянешь, пропасти...
