Па де Кале

[mbla]

Пытаюсь вжиться в пейзаж – в любой, вытащить мой смысл и вплести в сетку памяти. Ламанш. Да нет, какой Ламанш – Па де Кале. Проливчик всего ничего – и Англия видна – присмотреться через дымку, и белые утёсы Дувра, правда глаза начинают слезиться от пристальности.

Приливы да отливы, и собаки носятся по песку.

Тот самый французский север, который не больно любят неместные – сопки и болота, и море серое, и гребни бегут.

Ветер с дождём, а иногда и солнце печёт, но воздух всё равно холодный.

Главная площадь с булочной и мясником, у которого gasterea покупала колбаски и местные паштеты – с цикорием, с черносливом. И всюду продают жареную картошку, но это не низинная страна Бреля, где колокольни вместо гор – тут волнисто – и сопки не низенькие.

Ветер гонит песок, и упругие воздушные змеи трепещут в воздухе. И люди на досках под прямоугольными разноцветными парашютами носятся, подпрыгивая, по воде.

И мужик с белой бородой и в синих плавках полез в море под не моросящим, а брызгающим дождиком, а те, кто помоложе, в холодную воду не хотят – другое поколение, они не плейбои – разве что спортсмены.

Нет, не должно быть это всё похоже на Усть-Нарву, откуда? Там нет такого ветра, и нет приливов-отливов, и дюн тоже нет. Но всё равно в эту хмурь, в эту взвесь в воздухе, на главной площади перед булочной, из которой запах хлеба, на улицах, где за заборами ослинник жёлтый, лежит эта детская Усть-Нарва – эта тоска и радость, эта хрупкость и смысл бессмыслицы...

Жёлтые ромашки и красные маки, и огромная мохноногая лошадь пасёт тёлочек, и невозможность небытия, и непредугаданность – ну, как было знать в той первой жизни, что будут вторая, третья, что буду идти в водной взвеси по песку, а напротив будет Англия...

А в голове дикая смесь – те, кого нет, ушедшие совсем, ушедшие от нас – они живут в тогда и там, а мы – где? – посредине – и откуда выудить тот необходимый смысл, ту стройность, в которой каждый лист находит своё место, каждый обрывок...

За окном маленького домика, прижавшегося к соседям, мальвы да гортензии, и мокрый белый стол, и кусты качаются.

На отливном пляже – морском дне, – далеко – от земли, от городков и деревень, разбросанных по берегу, выходящих, сгрудившись, на набережные, лежит зелёное чудовище, и полуголые дети вдруг подымаются над ржавыми железяками, – корабль, умерший, заросший зеленью, мидиями, проржавелый насквозь железный кит. То ли – Арго, то ли эсминец второй мировой.

Пикардия здесь, французская Фландрия – город Кале, откуда д’Артаньян поскакал за подвесками.

А чего б я хотела – от своей жизни – чтоб ничто не ушло в песок? Чтоб все живы были? Чтоб повторялась вечность дачной веранды, вечность впервые в Бретани увиденных кораблей на песке, облезлой охряной виллы под Генуей, бегущего тополиного пуха по полу римской квартиры и сосен в Рамбуйе?

В прилив бьют в набережную волны, и домам не устоять бы – кабы не прижимались друг к другу.

На берегу Па де Кале – этой узкой щели между Англией и Францией, щели, в которую дует ветер из Северного моря – задувает воду в Атлантику. Недаром в 19 веке люди страдали морской болезью в переезды – при таких-то ветрах...

В дюнах, заросших облепихой, вязнешь в песке и огорчаешься, что ягоды зелёные.

И прыгая в приливных серых волнах на ветру, я вспоминала рассказы родителей про Палангу в сентябре в самом конце советской власти, когда они вне сезона ездили по городам и весям, пользуясь папиной ветеранской карточкой, открывавшей им двери гостиниц. В Паланге были волны в сером море, и никто, кроме них, не купался.

И что в сухом остатке? Ветер воет на набережной, дома отражаются в лужах на песке, – отлив.