![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
May. 18th, 2006
А упало, Б пропало, кто остался на трубе?
May. 18th, 2006 04:20 pmЖила в Ленинграде на Петроградской стороне одна француженка по имени Т.
Оказалась она в России сразу перед войной – её муж, рижский еврей, сначала побежал от Гитлера в Париж, а потом вместе с ней в Советский Союз.
Т. казалась случайно залетевшей в питерскую зиму тропической птичкой. Помню только общий облик – взмахивающие руки, пёстрые рукава.
А может, и не было рукавов, просто – птичка и есть птичка.
По-русски Т. говорила с еле заметным акцентом. Тогда нам казалось очень смешным, что человек, проживший в России тридцать с лишним лет, говорит хоть с каким-то акцентом...
В 70-ые годы, когда пошла эмиграция, Т. отправилась во французское консульство – её пропустили без всяких проблем – ни у кого не возникло сомнений, что она право имеет – и в результате этого похода, а может, нескольких походов, она восстановила своё французское гражданство, раздобыла его своим сыновьям, жёнам сыновей, бывшим жёнам сыновей...
Когда Т. наконец оказалась в родном Париже, она затосковала. Все тридцать с лишним лет во враждебной России её грела родная Франция, та, из которой она уехала, ну, а приехала – в другую, изменившуюся...
Любопытно, какими неверными почти всегда оказываются прогнозы, хоть чужие, хоть собственные...
Вон предсказывали роботов, которые пол будут мести и обед готовить – и где ж они?
А интернета никто не предсказал.
Когда я уезжала из России, я была уверена в двух вещах:
1. В том, что если вдруг не станет советской власти, я вернусь.
2. В том, что я стану совершенно двукультурной, что я буду одинаково себя чувствовать в простанстве двух-трёх языков.
Когда не стало советской власти, и мысли о возвращении не промелькнуло у меня в голове, мало того, я уверена, что если б даже её не стало не так по-уродски, если б даже каким-то невероятным чудом сложилось благоприятно, хоть как в Чехии, я бы всё равно не вернулась, потому что шла жизнь, потому что на любимое старое наложилось любимое новое, потому что изменилась я, потому что моё прошлое выдуло с реальных питерских улиц и ощутить его легче, сосредоточившись и закрыв глаза, или даже не закрывая, вплыть в него на парижской улице, или на питерской наездом, превозмогая резкие удары чужого – по глазам, по ушам, потому что прошлое сменилось настоящим, потому что возвращаться в прошлое глупо и бессмысленно, а в настоящем мне хочется жить во Франции или в Италии (бог рог не дал), да просто потому, что назад покойники не ходят...
Я говорю по-французски определённо хуже, чем Т. по-русски. Уж акцент-то точно сильней. Мне всё равно, на каком из трёх языков читать. И больше всего я читаю, наверно, по-английски.Почти не читаю по французски – недолюбливаю французскую литературу. Никакой двукультурности нет как нет. И никогда не будет. И кажется очевидным, что во взрослом, даже юном, возрасте она не приобретается, и совершенно естественно, что единственный неизменный дом – это язык. Всё остальное меняется – пейзажи, люди...
Язык, в котором я знаю, почему эники-беники ели вареники, а А и Б сидели на трубе...
Оказалась она в России сразу перед войной – её муж, рижский еврей, сначала побежал от Гитлера в Париж, а потом вместе с ней в Советский Союз.
Т. казалась случайно залетевшей в питерскую зиму тропической птичкой. Помню только общий облик – взмахивающие руки, пёстрые рукава.
А может, и не было рукавов, просто – птичка и есть птичка.
По-русски Т. говорила с еле заметным акцентом. Тогда нам казалось очень смешным, что человек, проживший в России тридцать с лишним лет, говорит хоть с каким-то акцентом...
В 70-ые годы, когда пошла эмиграция, Т. отправилась во французское консульство – её пропустили без всяких проблем – ни у кого не возникло сомнений, что она право имеет – и в результате этого похода, а может, нескольких походов, она восстановила своё французское гражданство, раздобыла его своим сыновьям, жёнам сыновей, бывшим жёнам сыновей...
Когда Т. наконец оказалась в родном Париже, она затосковала. Все тридцать с лишним лет во враждебной России её грела родная Франция, та, из которой она уехала, ну, а приехала – в другую, изменившуюся...
Любопытно, какими неверными почти всегда оказываются прогнозы, хоть чужие, хоть собственные...
Вон предсказывали роботов, которые пол будут мести и обед готовить – и где ж они?
А интернета никто не предсказал.
Когда я уезжала из России, я была уверена в двух вещах:
1. В том, что если вдруг не станет советской власти, я вернусь.
2. В том, что я стану совершенно двукультурной, что я буду одинаково себя чувствовать в простанстве двух-трёх языков.
Когда не стало советской власти, и мысли о возвращении не промелькнуло у меня в голове, мало того, я уверена, что если б даже её не стало не так по-уродски, если б даже каким-то невероятным чудом сложилось благоприятно, хоть как в Чехии, я бы всё равно не вернулась, потому что шла жизнь, потому что на любимое старое наложилось любимое новое, потому что изменилась я, потому что моё прошлое выдуло с реальных питерских улиц и ощутить его легче, сосредоточившись и закрыв глаза, или даже не закрывая, вплыть в него на парижской улице, или на питерской наездом, превозмогая резкие удары чужого – по глазам, по ушам, потому что прошлое сменилось настоящим, потому что возвращаться в прошлое глупо и бессмысленно, а в настоящем мне хочется жить во Франции или в Италии (бог рог не дал), да просто потому, что назад покойники не ходят...
Я говорю по-французски определённо хуже, чем Т. по-русски. Уж акцент-то точно сильней. Мне всё равно, на каком из трёх языков читать. И больше всего я читаю, наверно, по-английски.Почти не читаю по французски – недолюбливаю французскую литературу. Никакой двукультурности нет как нет. И никогда не будет. И кажется очевидным, что во взрослом, даже юном, возрасте она не приобретается, и совершенно естественно, что единственный неизменный дом – это язык. Всё остальное меняется – пейзажи, люди...
Язык, в котором я знаю, почему эники-беники ели вареники, а А и Б сидели на трубе...
А упало, Б пропало, кто остался на трубе?
May. 18th, 2006 04:20 pmЖила в Ленинграде на Петроградской стороне одна француженка по имени Т.
Оказалась она в России сразу перед войной – её муж, рижский еврей, сначала побежал от Гитлера в Париж, а потом вместе с ней в Советский Союз.
Т. казалась случайно залетевшей в питерскую зиму тропической птичкой. Помню только общий облик – взмахивающие руки, пёстрые рукава.
А может, и не было рукавов, просто – птичка и есть птичка.
По-русски Т. говорила с еле заметным акцентом. Тогда нам казалось очень смешным, что человек, проживший в России тридцать с лишним лет, говорит хоть с каким-то акцентом...
В 70-ые годы, когда пошла эмиграция, Т. отправилась во французское консульство – её пропустили без всяких проблем – ни у кого не возникло сомнений, что она право имеет – и в результате этого похода, а может, нескольких походов, она восстановила своё французское гражданство, раздобыла его своим сыновьям, жёнам сыновей, бывшим жёнам сыновей...
Когда Т. наконец оказалась в родном Париже, она затосковала. Все тридцать с лишним лет во враждебной России её грела родная Франция, та, из которой она уехала, ну, а приехала – в другую, изменившуюся...
Любопытно, какими неверными почти всегда оказываются прогнозы, хоть чужие, хоть собственные...
Вон предсказывали роботов, которые пол будут мести и обед готовить – и где ж они?
А интернета никто не предсказал.
Когда я уезжала из России, я была уверена в двух вещах:
1. В том, что если вдруг не станет советской власти, я вернусь.
2. В том, что я стану совершенно двукультурной, что я буду одинаково себя чувствовать в простанстве двух-трёх языков.
Когда не стало советской власти, и мысли о возвращении не промелькнуло у меня в голове, мало того, я уверена, что если б даже её не стало не так по-уродски, если б даже каким-то невероятным чудом сложилось благоприятно, хоть как в Чехии, я бы всё равно не вернулась, потому что шла жизнь, потому что на любимое старое наложилось любимое новое, потому что изменилась я, потому что моё прошлое выдуло с реальных питерских улиц и ощутить его легче, сосредоточившись и закрыв глаза, или даже не закрывая, вплыть в него на парижской улице, или на питерской наездом, превозмогая резкие удары чужого – по глазам, по ушам, потому что прошлое сменилось настоящим, потому что возвращаться в прошлое глупо и бессмысленно, а в настоящем мне хочется жить во Франции или в Италии (бог рог не дал), да просто потому, что назад покойники не ходят...
Я говорю по-французски определённо хуже, чем Т. по-русски. Уж акцент-то точно сильней. Мне всё равно, на каком из трёх языков читать. И больше всего я читаю, наверно, по-английски.Почти не читаю по французски – недолюбливаю французскую литературу. Никакой двукультурности нет как нет. И никогда не будет. И кажется очевидным, что во взрослом, даже юном, возрасте она не приобретается, и совершенно естественно, что единственный неизменный дом – это язык. Всё остальное меняется – пейзажи, люди...
Язык, в котором я знаю, почему эники-беники ели вареники, а А и Б сидели на трубе...
Оказалась она в России сразу перед войной – её муж, рижский еврей, сначала побежал от Гитлера в Париж, а потом вместе с ней в Советский Союз.
Т. казалась случайно залетевшей в питерскую зиму тропической птичкой. Помню только общий облик – взмахивающие руки, пёстрые рукава.
А может, и не было рукавов, просто – птичка и есть птичка.
По-русски Т. говорила с еле заметным акцентом. Тогда нам казалось очень смешным, что человек, проживший в России тридцать с лишним лет, говорит хоть с каким-то акцентом...
В 70-ые годы, когда пошла эмиграция, Т. отправилась во французское консульство – её пропустили без всяких проблем – ни у кого не возникло сомнений, что она право имеет – и в результате этого похода, а может, нескольких походов, она восстановила своё французское гражданство, раздобыла его своим сыновьям, жёнам сыновей, бывшим жёнам сыновей...
Когда Т. наконец оказалась в родном Париже, она затосковала. Все тридцать с лишним лет во враждебной России её грела родная Франция, та, из которой она уехала, ну, а приехала – в другую, изменившуюся...
Любопытно, какими неверными почти всегда оказываются прогнозы, хоть чужие, хоть собственные...
Вон предсказывали роботов, которые пол будут мести и обед готовить – и где ж они?
А интернета никто не предсказал.
Когда я уезжала из России, я была уверена в двух вещах:
1. В том, что если вдруг не станет советской власти, я вернусь.
2. В том, что я стану совершенно двукультурной, что я буду одинаково себя чувствовать в простанстве двух-трёх языков.
Когда не стало советской власти, и мысли о возвращении не промелькнуло у меня в голове, мало того, я уверена, что если б даже её не стало не так по-уродски, если б даже каким-то невероятным чудом сложилось благоприятно, хоть как в Чехии, я бы всё равно не вернулась, потому что шла жизнь, потому что на любимое старое наложилось любимое новое, потому что изменилась я, потому что моё прошлое выдуло с реальных питерских улиц и ощутить его легче, сосредоточившись и закрыв глаза, или даже не закрывая, вплыть в него на парижской улице, или на питерской наездом, превозмогая резкие удары чужого – по глазам, по ушам, потому что прошлое сменилось настоящим, потому что возвращаться в прошлое глупо и бессмысленно, а в настоящем мне хочется жить во Франции или в Италии (бог рог не дал), да просто потому, что назад покойники не ходят...
Я говорю по-французски определённо хуже, чем Т. по-русски. Уж акцент-то точно сильней. Мне всё равно, на каком из трёх языков читать. И больше всего я читаю, наверно, по-английски.Почти не читаю по французски – недолюбливаю французскую литературу. Никакой двукультурности нет как нет. И никогда не будет. И кажется очевидным, что во взрослом, даже юном, возрасте она не приобретается, и совершенно естественно, что единственный неизменный дом – это язык. Всё остальное меняется – пейзажи, люди...
Язык, в котором я знаю, почему эники-беники ели вареники, а А и Б сидели на трубе...