"А в огороде тепло-тепло, а в огороде тихо-тихо..."

В лесу Фонтенбло тоже тихо-тихо, только какие-то мелкие птички переговариваются.

И очень холодно. Тумааан. Почти твёрдый. Во всяком случае, когда лезешь в гору, приходится его носом пробивать. Как Кате лёд на лужах, чтобы попить.

Работает ледоколом - лапой - хрусть - а потом носом поддеть ледышку - и на берег её, и жевать. А на носу (она его не жалеет, несмотря на все мои напоминания из классика - про то, что нос даётся только один раз и жить с ним надо так...) грязь из лужи, разводы глиняные.

Хрустит песок, хрустят листья, вмороженные в плотную белую дорогу, почему то она кажется той самой дорогой жёлтого кирпича, хрустят замороженные грибы.

Я разломала тяжеленный ледяной моховик - и запахло сушёными белыми. Захотелось супа.

А потом, за окном машины, - пустые мёрзлые поля, несколько коров, ослик, пара лошадей пасутся вместе, щиплют холодную траву.

И сумерки с туманом заглатывают пространство, и жалко только, что дом многоэтажный, что паровое отопление, что городская улица - и хочется в маленький домик на краю замёрзшего и замершего мира.

И первое движение, войдя в квартиру - зажечь ёлку.

И повторять - смысл зимы...

"А в огороде тепло-тепло, а в огороде тихо-тихо..."

В лесу Фонтенбло тоже тихо-тихо, только какие-то мелкие птички переговариваются.

И очень холодно. Тумааан. Почти твёрдый. Во всяком случае, когда лезешь в гору, приходится его носом пробивать. Как Кате лёд на лужах, чтобы попить.

Работает ледоколом - лапой - хрусть - а потом носом поддеть ледышку - и на берег её, и жевать. А на носу (она его не жалеет, несмотря на все мои напоминания из классика - про то, что нос даётся только один раз и жить с ним надо так...) грязь из лужи, разводы глиняные.

Хрустит песок, хрустят листья, вмороженные в плотную белую дорогу, почему то она кажется той самой дорогой жёлтого кирпича, хрустят замороженные грибы.

Я разломала тяжеленный ледяной моховик - и запахло сушёными белыми. Захотелось супа.

А потом, за окном машины, - пустые мёрзлые поля, несколько коров, ослик, пара лошадей пасутся вместе, щиплют холодную траву.

И сумерки с туманом заглатывают пространство, и жалко только, что дом многоэтажный, что паровое отопление, что городская улица - и хочется в маленький домик на краю замёрзшего и замершего мира.

И первое движение, войдя в квартиру - зажечь ёлку.

И повторять - смысл зимы...

чудеса, конечно же, в решете

ljubush попросила меня рассказать о чуде.

Ну, какие чудеса могут случаться с мелкой нечистью? Атеистической до мозга костей.
И поняла – чудеса – это совпадения – пересечения во времени и месте.

Но о таких чудесах что рассказывать? Вот к примеру я уже 16 почти лет (мой рекорд) живу с существом (не поднимается рука сказать – с человеком – скорее уж с фокстерьером), с которым я несколько раз пересеклась в детстве.

Фокс водил меня на фильм «Операция Ы» и объяснял, что совсем пьяные поют «кумел шамыш» – это я помню, а ещё учил ловить миног в речке Рощинке (этого я уже не помню).

......

Чудо произошло с нами летом 2002-го года, о нём я уже рассказывала...
.......

Я подумала, что, наверно, вполне сойдёт за чудо – моя первая после эмиграции поездка в Россию.

Дело было в 1985-ом году. Железный занавес висел и не колыхался даже.

Идея попробовать съездить в Ленинград зародилась у меня сразу после получения американского гражданства, а может, и до того.

Жила я тогда с Джейком, вполне натуральным американцем.

Надо ещё добавить, что у меня развитая идиосикнкразия к штампу в паспорте. Очень не люблю посвящать государство в мою личную жизнь. При этом так случилось, что замуж я выходила трижды, каждый раз по продуманному расчёту, то налогов меньше платить, то ещё чего... Так вот в случае с Джейком расчёт был – съездить в Ленинград.

Мы не только поженились, я ещё и единственный раз рассталась со своей родной фамилией (потом я её вернула), получив взамен вполне шотландскую.

В общем, подготовились на славу. Лето 1985-го мы проводили в Триесте, Джейк работал там в физическом институте.

И именно из Триеста решили мы попытаться привести мои планы в исполнение. Мы отправились в обычное бюро путешествий и честно всё рассказали – что я уехала из России в 79-ом, как еврейская эмигрантка, официально – в Израиль, на деле – в Америку.

Тётенька, владелица бюро, нас выслушала и сказала, что готова задать в консульстве прямой вопрос, и чтоб мы пришли через неделю.

На прямой вопрос был получен не совсем прямой ответ в виде вопроса – у нас захотели узнать девичью фамилию матери Джейка. Зачем? Польская фамилия консульство по неизвестным причинам устроила (братья славяне?), мы купили путёвку (3 дня в Ленинграде, четыре в Москве, отъезд-приезд из Венеции) и благополучно получили визы.

За три недели до поездки я ухитрилась плюхнуться с маской в воду – коленкой об камень и разрезать не только мясо до кости, но и связку, однако всё успело зажить вовремя.

Поверить в то, что я и в самом деле поеду в Ленинград было невозможно. Назад покойники не ходят. Уезжали в те времена в царство мёртвых, может быть, и в рай, где плетут венки из лилий и водят хороводы, но оттуда не возвращаются. И вдруг – виза, путёвка. Бегемот говорил, что меня не выпустят из аэропорта.

Мы прилетели. В шесть утра. До семи всех нас продержали в международной зоне – скучно было отчаянно, ожидание скрашивала только серая полосатая кошка, которую бессовестные итальянцы тискали и тягали за хвост.

Потом паспортный контроль. Тётеньки, хищно улыбаясь, записали за нами магнитофон, который мы везли, чтоб оставить людям на продажу (в 85-ом году не было ведь ни предметов, ни денег) – одна сказала другой – «вот, все они, везут, утверждая, что для личного пользования, а на самом деле, оставляют, так что мы уж запишем» – записанное полагалось увозить обратно. Я, естественно, не признавалась, что понимаю их зловредные разговоры.

Один мой друг ждал нас у выхода с цветами.

Поехали в гостиницу. И только, бросив вещи и объяснив руководительнице группы, что мы приехали к себе, отправились к родителям, у которых собралась вся моя компания, тогда ещё проживавшая в Ленинграде. В 85-ом году иностранцам запрещалось ночевать у советских людей. За такое принимающей стороне полагался штраф и прочие неприятности, ну а иностранцам – позорное изгнание.

Сейчас из собравшихся тогда в машкиной квартире на Васильевском в Питере не осталось почти никого – кто в Бостоне, кто в Атланте, кто в Коламбусе, штат Индиана, а ещё в Сан-Франциско, в Базеле, в Иерусалиме...

А тогда, приехав, я надела старые разношенные тапочки, будто никуда и не уезжала. Прожитые шесть лет отодвинулись, и перед глазами возникла очень славная лужа перед овощным магазином рядом с домом на Детской улице, где мы с Бегемотом жили до отъезда. Эта лужа пересыхала летом и замерзала зимой, а всё остальное время её надо было обходить, и обход требовал определённой ловкости.

В 85-м году летом пропала картошка, и мы большой компанией отправились её доставать. Не достали. Даже на Кузнечном рынке не было, и мы, хихикая, радостно говорили: будем есть макароны – символ несъедобности времён моего детства – советские гадкие макароны.

У родителей непрерывно звонил телефон – люди, у которых провалились в тартарары дети, хотели на меня поглядеть, дотронуться, убедиться, что тот свет и в самом деле бывает, что там живут вполне упитанные существа, теплокровные.

Поступило предложение – устроить аудиенцию из окна, выходящего на Большой проспект – высунуться и произнести речь.

Ночью друзья повезли нас в гостиницу – у одного нашего приятеля был «запорожец», доставшийся от отца. Набралось нас в него много, больше, чем возможно, и мы поехали.

Где-то около «Ростралок» на набережной нас остановили. Надо сказать, было очень страшно. Мы были сильно не трезвы. В машине был Джейк, не говорящий по-русски – вообще-то эта поездка показала, что я была неправа, считая, что нет у нас времени на то, чтоб толком учить его языку. Мы с ним к тому моменту не продвинулись дальше, чем «ехали медведи на велосипеде».

Не знаю, сколько и как приятель дал гаишникам, но минут через пять он вернулся, и мы отправились дальше.

Три дня в Ленинграде и четыре дня в Москве слились у меня в сплошной разговор (язык распух и не ворочался) с перерывами на короткий сон в гостинице и перелёт – часть народа поехала за мной в Москву, ну и московские друзья прибавились.

А когда мы улетали, с меня спросили магнитофон. Я честно сказала, что оставила его маме с папой. Пограничник посмотрел на меня безглазым взглядом и сообщил, что в Россию я ездила в туристскую поездку, а не для того, чтоб встречаться с родителями.

Надо сказать, что иногда, очень редко, я впадаю в состояние неконтролируемого бешенства – это был как раз такой случай. Я посмотрела на него и произнесла, как мне казалось, вполне ледяным тоном: «покажите мне, пожалуйста, закон, по которому я не имела права встретиться с родителями. Пока вы мне его не покажете, я не уеду».

Очевидным образом, оставить нас жить в аэропорту не входило в пограничные планы. Тон был тут же сбавлен. Нас вежливо и тихо попросили последовать на посадку.

И тут Джейк повернулся к провожавшим, оставшимся с другой стороны барьера, и подняв вверх руки в неизвестном приветствии, взвопил на весь зал: ЁП ТВОЮ ПАП!

Провожавшие оторопели, но через несколько секунд на папином лице отразилось понимание: «Плохо учишь, отца от матери отличать не умеет!»

Через три часа мы были в Венеции – в жаре, в облупленной разноцетности, и ели кальмаров на набережной.

чудеса, конечно же, в решете

ljubush попросила меня рассказать о чуде.

Ну, какие чудеса могут случаться с мелкой нечистью? Атеистической до мозга костей.
И поняла – чудеса – это совпадения – пересечения во времени и месте.

Но о таких чудесах что рассказывать? Вот к примеру я уже 16 почти лет (мой рекорд) живу с существом (не поднимается рука сказать – с человеком – скорее уж с фокстерьером), с которым я несколько раз пересеклась в детстве.

Фокс водил меня на фильм «Операция Ы» и объяснял, что совсем пьяные поют «кумел шамыш» – это я помню, а ещё учил ловить миног в речке Рощинке (этого я уже не помню).

......

Чудо произошло с нами летом 2002-го года, о нём я уже рассказывала...
.......

Я подумала, что, наверно, вполне сойдёт за чудо – моя первая после эмиграции поездка в Россию.

Дело было в 1985-ом году. Железный занавес висел и не колыхался даже.

Идея попробовать съездить в Ленинград зародилась у меня сразу после получения американского гражданства, а может, и до того.

Жила я тогда с Джейком, вполне натуральным американцем.

Надо ещё добавить, что у меня развитая идиосикнкразия к штампу в паспорте. Очень не люблю посвящать государство в мою личную жизнь. При этом так случилось, что замуж я выходила трижды, каждый раз по продуманному расчёту, то налогов меньше платить, то ещё чего... Так вот в случае с Джейком расчёт был – съездить в Ленинград.

Мы не только поженились, я ещё и единственный раз рассталась со своей родной фамилией (потом я её вернула), получив взамен вполне шотландскую.

В общем, подготовились на славу. Лето 1985-го мы проводили в Триесте, Джейк работал там в физическом институте.

И именно из Триеста решили мы попытаться привести мои планы в исполнение. Мы отправились в обычное бюро путешествий и честно всё рассказали – что я уехала из России в 79-ом, как еврейская эмигрантка, официально – в Израиль, на деле – в Америку.

Тётенька, владелица бюро, нас выслушала и сказала, что готова задать в консульстве прямой вопрос, и чтоб мы пришли через неделю.

На прямой вопрос был получен не совсем прямой ответ в виде вопроса – у нас захотели узнать девичью фамилию матери Джейка. Зачем? Польская фамилия консульство по неизвестным причинам устроила (братья славяне?), мы купили путёвку (3 дня в Ленинграде, четыре в Москве, отъезд-приезд из Венеции) и благополучно получили визы.

За три недели до поездки я ухитрилась плюхнуться с маской в воду – коленкой об камень и разрезать не только мясо до кости, но и связку, однако всё успело зажить вовремя.

Поверить в то, что я и в самом деле поеду в Ленинград было невозможно. Назад покойники не ходят. Уезжали в те времена в царство мёртвых, может быть, и в рай, где плетут венки из лилий и водят хороводы, но оттуда не возвращаются. И вдруг – виза, путёвка. Бегемот говорил, что меня не выпустят из аэропорта.

Мы прилетели. В шесть утра. До семи всех нас продержали в международной зоне – скучно было отчаянно, ожидание скрашивала только серая полосатая кошка, которую бессовестные итальянцы тискали и тягали за хвост.

Потом паспортный контроль. Тётеньки, хищно улыбаясь, записали за нами магнитофон, который мы везли, чтоб оставить людям на продажу (в 85-ом году не было ведь ни предметов, ни денег) – одна сказала другой – «вот, все они, везут, утверждая, что для личного пользования, а на самом деле, оставляют, так что мы уж запишем» – записанное полагалось увозить обратно. Я, естественно, не признавалась, что понимаю их зловредные разговоры.

Один мой друг ждал нас у выхода с цветами.

Поехали в гостиницу. И только, бросив вещи и объяснив руководительнице группы, что мы приехали к себе, отправились к родителям, у которых собралась вся моя компания, тогда ещё проживавшая в Ленинграде. В 85-ом году иностранцам запрещалось ночевать у советских людей. За такое принимающей стороне полагался штраф и прочие неприятности, ну а иностранцам – позорное изгнание.

Сейчас из собравшихся тогда в машкиной квартире на Васильевском в Питере не осталось почти никого – кто в Бостоне, кто в Атланте, кто в Коламбусе, штат Индиана, а ещё в Сан-Франциско, в Базеле, в Иерусалиме...

А тогда, приехав, я надела старые разношенные тапочки, будто никуда и не уезжала. Прожитые шесть лет отодвинулись, и перед глазами возникла очень славная лужа перед овощным магазином рядом с домом на Детской улице, где мы с Бегемотом жили до отъезда. Эта лужа пересыхала летом и замерзала зимой, а всё остальное время её надо было обходить, и обход требовал определённой ловкости.

В 85-м году летом пропала картошка, и мы большой компанией отправились её доставать. Не достали. Даже на Кузнечном рынке не было, и мы, хихикая, радостно говорили: будем есть макароны – символ несъедобности времён моего детства – советские гадкие макароны.

У родителей непрерывно звонил телефон – люди, у которых провалились в тартарары дети, хотели на меня поглядеть, дотронуться, убедиться, что тот свет и в самом деле бывает, что там живут вполне упитанные существа, теплокровные.

Поступило предложение – устроить аудиенцию из окна, выходящего на Большой проспект – высунуться и произнести речь.

Ночью друзья повезли нас в гостиницу – у одного нашего приятеля был «запорожец», доставшийся от отца. Набралось нас в него много, больше, чем возможно, и мы поехали.

Где-то около «Ростралок» на набережной нас остановили. Надо сказать, было очень страшно. Мы были сильно не трезвы. В машине был Джейк, не говорящий по-русски – вообще-то эта поездка показала, что я была неправа, считая, что нет у нас времени на то, чтоб толком учить его языку. Мы с ним к тому моменту не продвинулись дальше, чем «ехали медведи на велосипеде».

Не знаю, сколько и как приятель дал гаишникам, но минут через пять он вернулся, и мы отправились дальше.

Три дня в Ленинграде и четыре дня в Москве слились у меня в сплошной разговор (язык распух и не ворочался) с перерывами на короткий сон в гостинице и перелёт – часть народа поехала за мной в Москву, ну и московские друзья прибавились.

А когда мы улетали, с меня спросили магнитофон. Я честно сказала, что оставила его маме с папой. Пограничник посмотрел на меня безглазым взглядом и сообщил, что в Россию я ездила в туристскую поездку, а не для того, чтоб встречаться с родителями.

Надо сказать, что иногда, очень редко, я впадаю в состояние неконтролируемого бешенства – это был как раз такой случай. Я посмотрела на него и произнесла, как мне казалось, вполне ледяным тоном: «покажите мне, пожалуйста, закон, по которому я не имела права встретиться с родителями. Пока вы мне его не покажете, я не уеду».

Очевидным образом, оставить нас жить в аэропорту не входило в пограничные планы. Тон был тут же сбавлен. Нас вежливо и тихо попросили последовать на посадку.

И тут Джейк повернулся к провожавшим, оставшимся с другой стороны барьера, и подняв вверх руки в неизвестном приветствии, взвопил на весь зал: ЁП ТВОЮ ПАП!

Провожавшие оторопели, но через несколько секунд на папином лице отразилось понимание: «Плохо учишь, отца от матери отличать не умеет!»

Через три часа мы были в Венеции – в жаре, в облупленной разноцетности, и ели кальмаров на набережной.