Вокруг Паустовского...

Примерно год назад я с васькиной подачи перечитала Паустовского. Васька давно меня уговаривал, утверждая, что Паустовский мне покажется родным.

Взялась за Мещерскую сторону. Получила удовольствие, хотя, наверно, не такое, как в детстве. Очень приятно читать про то, как Паустовский с Фраерманом живут в деревне, ловят рыбу... Но может быть, у меня были завышенные ожидания, –  мне не показалось, что текст по-настоящему передаёт – острое наслаждение от мокрого луга.

Показалось, что слова остаются словами, не становясь сутью описываемых событий, пейзажей. Иначе говоря, осталось впечатление, что Мещерскую сторону можно написать лучше. Хотя, конечно, что-то есть в сухом остатке – барсук, который, пытаясь стащить у охотников еду, обжёг нос в костре и очень обиделся, кот-ворюга, которого надо было всего лишь накормить, чтоб он перестал быть грозой деревни...

Но я, собственно, не об этом.  Меня очень заинтересовали взаимоотношения Паустовского с советской властью – причём, с довоенной советской властью. В поздние-то годы он несомненно её не принимал.

А вот в тридцатые, похоже, что был новыми порядками очарован. И меня заинтересовал механизм этой очарованности.

Колхозники в «Мещерской стороне» сравнивают ужасные старые времена (дореволюционные) с нынешними (с тридцатыми годами). Возникает два вопроса – во-первых, считал ли сам Паустовский, что советская власть принесла крестьянам много радости, а во-вторых, как, на самом деле, крестьяне в Средней России относились к власти.
Мне кажется, что Паустовский верил в то, что писал, и что часть деревенских жителей и, возможно, очень немалая, воспринимала перемены, пришедшие с советской властью, вполне положительно. Ведь, насколько я понимаю, в тех приокских местах голода не было. А дореволюционные нищета и дикость были очень велики. То есть нельзя исключить, что для какой-то немаленькой части деревенского населения открывшийся доступ к образованию и, скажем, отсутствие необходимости батрачить на конкретного хозяина, были чрезвычайно положительными явлениями. В конце концов, крестьяне до середины двадцатого века в любой стране отличались немалой жестокостью, и разбогатевшие крестьяне бывали чрезвычайно страшны (достаточно Чехова почитать, или Мориака)...  Так что батраки могли предпочесть колхоз работе на хозяина, ну, а не владели они ничем и до колхозов.

Мне трудно поверить, что если б Паустовский жил в деревне, по которой коллективизация прошлась голодом и гибелью,  он смог бы так мирно писать про рыбалку и лес...

Ещё больше вопросов возникло у меня, когда от Мещерской стороны я перешла к другим рассказам в том же томе.
Один романтически-фантазийный рассказ меня поразил. Вкратце сюжет там вот какой. В горах заболел маленький мальчик, и за ним выслали самолёт, чтоб отвезти его в больницу в город у моря. Мальчику нужен полнейший покой. А тут, пока самолёт с ним летел  в больницу, испортилась погода, надвинулись тучи, приближалась гроза. Лётчик приходит в отчаянье, но  – о чудо, он замечает в небе дружественные самолёты – их из города выслали навстречу, чтоб разогнать облака. Мальчика привозят в больницу. Необходима полнейшая тишина. И весь город умолкает, все говорят только шёпотом и ходят на цыпочках.

И вдруг, о кошмар, метеослужба узнаёт о приближении страшной бури (кажется, там именно буря, но может, что-то другое ужасное, всё ж я рассказ читала год назад), и тогда доблестные инженеры сооружают колпак и надевают его на больницу, так что до палаты никакому шуму не добраться. И многострадальный мальчик выздоравливает, и в городе по этому поводу праздник, и фейерверки, а все иностранные суда в порту салютуют доблестной советской стране, в которой такие чудеса творятся.

Мог ли Паустовский нагромоздить всю эту чушь из конъюнктурных соображений? Не верится. Скорей, как Ромену Роллану, как Фейхтвангеру, ему очень хотелось обманываться и верить, что вот оно на пороге – щастье для всех...
Самое занятное, что как раз в тридцатые годы вполне можно вообразить, что за больным мальчиком хрен знает куда высылают самолёт – миллионы замученных в лагерях – не помеха тому, чтоб ради спасения какого-нибудь мальчика система (за счёт людей, от которых зависели какие-то решения) заскрипела ржавым механизмом человеколюбия.

Вот в брежневское травоядное время никаких тебе вертолётов -самолётов не высылали для спасения отдельно взятых людей  – кстати, отчасти из-за того, что совсем другого типа люди нажимали на кнопки принятия решений. Ну, а уж про сейчас и говорить не приходится.

Если посмотреть на другой мир, на западный, эволюция, естественно, обратная. Сейчас пришлют самолёт-вертолёт куда угодно и за кем угодно, и будут спасать кого угодно до последней возможности. А до войны – конечно же, нет.
Собственно, нынешнее европейское общество  в социальной защищённости и в общественно принятой морали – мечта самых наилевейших мечтателей 19-го века. В любой школе любой западной страны объясняют, что нужно делиться, быть щедрым, не быть ксенофобом,  что надо трудиться на благо общества, что не надо тянуть одеяло на себя – собственно говоря, учат гуманистической антимилитаристской и антитоталитарной морали.

Но на то, чтоб эта мораль стала общественно принятой, как и на то, чтоб у людей появились оплачиваемые отпуска, пенсии и медицинское покрытие понадобилась жуткая война, череда левых правительств, ну, и НТР, благодаря которой можно всех обеспечить...

А в России сегодняшняя западная этическая терминология была узурпирована сов. властью, вот и возникла всё же удивительно странная ситуация – с одной стороны, православные сталинисты- коммунисты, а с другой правые, употребляющие заплесневелую капиталистическую демагогию, которую в Европе даже и крайне правые не используют, а на месте нормальных средних центристов, которых от социал-демократов, на самом-то деле и не отличишь, – дыра...