![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
(no subject)
Dec. 8th, 2014 05:36 pmПро фильм
От этой книги не оторваться. Вот из тех случаев, когда с удовольствием предвкушаешь – залезу в автобус, устроюсь на моём любимом переднем сиденье (вот она прелесть посадки на кольце!), достану книжку – и опомнюсь хорошо если перед своей остановкой, помчусь к выходу, засовывая на ходу планшет в чехол и придерживая рюкзак подмышкой.
Олег Дорман делает фантастическое дело, и я вот только надеюсь, что кроме Лунгиной и Баршая, ещё кого-нибудь он разговорит.
Фильм, естественно, менее подробный, огромная часть книги осталась за кадром, но он очень многое добавляет – живой голос, облака над горами.
Тогдашняя жизнь совершенно живая, родная в этой книге... На концерты Баршая мы всегда ходили, когда он из Москвы приезжал – московский камерный оркестр под управлением Рудольфа Баршая – красными буквами на афишах. Филармония шестидесятых-семидесятых – то ли клуб посвящённых, то ли храм. Нельзя было нам туда ходить без туфель в мешочке, и одевались празднично – для мамы было важно. При том что бывали там раза два в неделю по самым дешёвым билетам – по входным – стоячие на хоры. Но вот абонемент тоже был – тогда сидели, щурясь на огромные переливчатые хрустальные люстры Большого зала, которые не казались бессмысленной роскошью, а были частью музыки... Многие слушали, закрыв глаза, или глядя через прищуренные веки на фейерверки света исторгавшиеся из этих безумнейших люстр. А бывали там люди в полном затрапезе, такие обычно ходили на все концерты и с ними всегда почтительно здоровались, обычно не зная, как их зовут. Музыка была напрямую связана с той душевной жизнью, где не было советской власти, партсобраний, политинформаций... Мама часто плакала на концертах – когда играли шестую Чайковского, Шостаковича...
Баршай невероятно интересно пишет о Шостаковиче – что нет на свете трагичней музыки, и что он в России недооценен... И о человеке, с которым дружил. И о том, как Шостакович, как зверь в капкане, сосуществовал с властью, и как он подписывал всякого рода письма, которые так любила советская власть, заставляя людей делаться соучастниками... Чтоб в «Правде» на первой странице советские деятели культуры достойно осудили израильских сионистов и американских империалистов, предателя Солженицына, и трутуту, и бумбумбум, и хрюхрюхрю. Шостакович говорил Баршаю, что он подписывает всё подряд, чтоб они видели, что подпись его ничего не стоит... И писал музыку – всё, что мог он и хотел сказать, было в музыке... Мне кажется, это тогда понимали. Никто Шостаковича не осуждал...
Баршай пишет о музыке так, что немедленно хочется услышать то, чего не знаешь, – вот десятую Малера, которую он сумел закончить, разбираясь в оставшейся после смерти Малера рукописи, с перечёркиваниями по десять раз, с неразборчивыми каракулями, с тем, что можно только расшифровывать... Или композитора Локшина, современника, ученика Шостаковича, которого не исполняли...
Ничего не смягчая Баршай описывает советскую действительность, – крепостное право (не только вопрос о поездке оркестра за границу решался на государственном уровне, и сопровождающий гбшник всегда был при исполнении, но и деньги заработанные отдавались почти целиком государству), цензуру... Это если речь идёт о брежневских временах... Но он ведь описывает и сталинские – детство, когда родители переезжали из города в город, стоило где-нибудь встретить знакомых по прежней жизни, – отец очень боялся, что посадят, как бывшего нэпмана... И постановление 49-го года о музыке, не только ж литературой великий кормчий интересовался, музыкой тоже... Про собрания образца 49-го года рассказывает – как предавали, втаптывали в грязь, иногда вчерашние ученики, или приятели... Шостакович от этой травли не опомнился, вот и подписывал что угодно – чтоб отстали, бросая подпись им в хари...
Описывает ту самую жизнь, которая закономерно подводила к отъезду разных нас, уехавших в третью волну – когда причину, наверно, можно единственным образом сформулировать – обрыдло, опротивело...
И одновременно он рассказывает про совершенно чудесную жизнь – с друзьями, с единомышленниками, с оркестром, который собирался по ночам в здании школы и репетировал, бесплатно, потому что все музыканты имели какую-то другую работу, но им хотелось играть в камерном оркестре, и начиная это дело, никто не знал, получится ли, разрешат ли этот оркестр, будет ли он выступать в филармонии. И вот репетировали по ночам, на чистом энтузиазме. Школьный сторож их запирал и отпирал только к утру, а музыканты, не занятые в последних частях, уходили домой через окно.
Ну и я опять о своём – мне кажется, что основное утерянное понимание – это о том, как могли сочетаться две жизни – крепостная унизительная подлая советская жизнь, делавшая тебя соучастником предательства обязательностью собраний, политинформаций, а тех, кому совсем не повезло, ещё и соучастниками голосований в осуждение сионистов-модеристов-империалистов-хуистов, хорошо если не конкретных людей... и жизнь весёлая, полная друзей-единомышленников, внутренне свободная, безденежная и плюющая на материальные блага... Чтоб это понимать, надо это испробовать... Бабушкина подруга, профессорша из герценовского, как-то мне сказала «вы будете поколением семидесятых»... И вот мне кажется, про двойственность той жизни поколение шестидесятых отлично понимает, семидесятых тоже, а поколение восьмидесятых уже не очень – гнусность советской жизни усилилась ещё по сравнению с семидесятыми, а увлекательность неподвластной им, тем, которые «чтоб они все сдохли», жизни в волшебном кругу как-то уменьшилась... Устали что ли все?
У Баршая очень точно описан отъезд, прощание навсегда, последний взгляд через стекло... А перед этим все унижения, через которые надо было пройти. Ещё замечательно пишет об отъезде Лев Лосев в «Меандре»...
И у того, и у другого потом длилась другая жизнь, и у того, и у другого важнейшее в жизни сделанное пришлось на неё – у Баршая – расшифровка Малера, у Лосева – лучшие стихи...
Собственно, армия нас таких, у кого самое главное в жизни случилось за границей, создано за границей, но в последнем взгляде через стекло было «когда войдёшь на родине в подъезд, я к берегу пологому причалю...»
И в фильме я глядела на облака над зелёной швейцарской горой, у Лосева читала об оленях, приходящих к заднему крыльцу дома в Нью-Хэмршире, и думала о своём тоже...
Музыкант по роду занятий – космополит, музыка и живопись не завязаны на язык, а музыка ещё и так прямо не завязана на виденное – самое космополитское из искусств – и всё равно, наверно, дом-лодка на якоре где-то возникает с особой связью с пейзажем, с воздухом... Вот у Баршая в деревне возле Базеля... И мне в фильме кажется очень важным – эти взгляды в окно – и опять облака и горы...
От этой книги не оторваться. Вот из тех случаев, когда с удовольствием предвкушаешь – залезу в автобус, устроюсь на моём любимом переднем сиденье (вот она прелесть посадки на кольце!), достану книжку – и опомнюсь хорошо если перед своей остановкой, помчусь к выходу, засовывая на ходу планшет в чехол и придерживая рюкзак подмышкой.
Олег Дорман делает фантастическое дело, и я вот только надеюсь, что кроме Лунгиной и Баршая, ещё кого-нибудь он разговорит.
Фильм, естественно, менее подробный, огромная часть книги осталась за кадром, но он очень многое добавляет – живой голос, облака над горами.
Тогдашняя жизнь совершенно живая, родная в этой книге... На концерты Баршая мы всегда ходили, когда он из Москвы приезжал – московский камерный оркестр под управлением Рудольфа Баршая – красными буквами на афишах. Филармония шестидесятых-семидесятых – то ли клуб посвящённых, то ли храм. Нельзя было нам туда ходить без туфель в мешочке, и одевались празднично – для мамы было важно. При том что бывали там раза два в неделю по самым дешёвым билетам – по входным – стоячие на хоры. Но вот абонемент тоже был – тогда сидели, щурясь на огромные переливчатые хрустальные люстры Большого зала, которые не казались бессмысленной роскошью, а были частью музыки... Многие слушали, закрыв глаза, или глядя через прищуренные веки на фейерверки света исторгавшиеся из этих безумнейших люстр. А бывали там люди в полном затрапезе, такие обычно ходили на все концерты и с ними всегда почтительно здоровались, обычно не зная, как их зовут. Музыка была напрямую связана с той душевной жизнью, где не было советской власти, партсобраний, политинформаций... Мама часто плакала на концертах – когда играли шестую Чайковского, Шостаковича...
Баршай невероятно интересно пишет о Шостаковиче – что нет на свете трагичней музыки, и что он в России недооценен... И о человеке, с которым дружил. И о том, как Шостакович, как зверь в капкане, сосуществовал с властью, и как он подписывал всякого рода письма, которые так любила советская власть, заставляя людей делаться соучастниками... Чтоб в «Правде» на первой странице советские деятели культуры достойно осудили израильских сионистов и американских империалистов, предателя Солженицына, и трутуту, и бумбумбум, и хрюхрюхрю. Шостакович говорил Баршаю, что он подписывает всё подряд, чтоб они видели, что подпись его ничего не стоит... И писал музыку – всё, что мог он и хотел сказать, было в музыке... Мне кажется, это тогда понимали. Никто Шостаковича не осуждал...
Баршай пишет о музыке так, что немедленно хочется услышать то, чего не знаешь, – вот десятую Малера, которую он сумел закончить, разбираясь в оставшейся после смерти Малера рукописи, с перечёркиваниями по десять раз, с неразборчивыми каракулями, с тем, что можно только расшифровывать... Или композитора Локшина, современника, ученика Шостаковича, которого не исполняли...
Ничего не смягчая Баршай описывает советскую действительность, – крепостное право (не только вопрос о поездке оркестра за границу решался на государственном уровне, и сопровождающий гбшник всегда был при исполнении, но и деньги заработанные отдавались почти целиком государству), цензуру... Это если речь идёт о брежневских временах... Но он ведь описывает и сталинские – детство, когда родители переезжали из города в город, стоило где-нибудь встретить знакомых по прежней жизни, – отец очень боялся, что посадят, как бывшего нэпмана... И постановление 49-го года о музыке, не только ж литературой великий кормчий интересовался, музыкой тоже... Про собрания образца 49-го года рассказывает – как предавали, втаптывали в грязь, иногда вчерашние ученики, или приятели... Шостакович от этой травли не опомнился, вот и подписывал что угодно – чтоб отстали, бросая подпись им в хари...
Описывает ту самую жизнь, которая закономерно подводила к отъезду разных нас, уехавших в третью волну – когда причину, наверно, можно единственным образом сформулировать – обрыдло, опротивело...
И одновременно он рассказывает про совершенно чудесную жизнь – с друзьями, с единомышленниками, с оркестром, который собирался по ночам в здании школы и репетировал, бесплатно, потому что все музыканты имели какую-то другую работу, но им хотелось играть в камерном оркестре, и начиная это дело, никто не знал, получится ли, разрешат ли этот оркестр, будет ли он выступать в филармонии. И вот репетировали по ночам, на чистом энтузиазме. Школьный сторож их запирал и отпирал только к утру, а музыканты, не занятые в последних частях, уходили домой через окно.
Ну и я опять о своём – мне кажется, что основное утерянное понимание – это о том, как могли сочетаться две жизни – крепостная унизительная подлая советская жизнь, делавшая тебя соучастником предательства обязательностью собраний, политинформаций, а тех, кому совсем не повезло, ещё и соучастниками голосований в осуждение сионистов-модеристов-империалистов-хуистов, хорошо если не конкретных людей... и жизнь весёлая, полная друзей-единомышленников, внутренне свободная, безденежная и плюющая на материальные блага... Чтоб это понимать, надо это испробовать... Бабушкина подруга, профессорша из герценовского, как-то мне сказала «вы будете поколением семидесятых»... И вот мне кажется, про двойственность той жизни поколение шестидесятых отлично понимает, семидесятых тоже, а поколение восьмидесятых уже не очень – гнусность советской жизни усилилась ещё по сравнению с семидесятыми, а увлекательность неподвластной им, тем, которые «чтоб они все сдохли», жизни в волшебном кругу как-то уменьшилась... Устали что ли все?
У Баршая очень точно описан отъезд, прощание навсегда, последний взгляд через стекло... А перед этим все унижения, через которые надо было пройти. Ещё замечательно пишет об отъезде Лев Лосев в «Меандре»...
И у того, и у другого потом длилась другая жизнь, и у того, и у другого важнейшее в жизни сделанное пришлось на неё – у Баршая – расшифровка Малера, у Лосева – лучшие стихи...
Собственно, армия нас таких, у кого самое главное в жизни случилось за границей, создано за границей, но в последнем взгляде через стекло было «когда войдёшь на родине в подъезд, я к берегу пологому причалю...»
И в фильме я глядела на облака над зелёной швейцарской горой, у Лосева читала об оленях, приходящих к заднему крыльцу дома в Нью-Хэмршире, и думала о своём тоже...
Музыкант по роду занятий – космополит, музыка и живопись не завязаны на язык, а музыка ещё и так прямо не завязана на виденное – самое космополитское из искусств – и всё равно, наверно, дом-лодка на якоре где-то возникает с особой связью с пейзажем, с воздухом... Вот у Баршая в деревне возле Базеля... И мне в фильме кажется очень важным – эти взгляды в окно – и опять облака и горы...
