Из колодца

В детстве мы с папой ходили в Эрмитаж, и некоторые картины впечатались в сетчатку с тех самых пор, с первых встреч, и даже обстоятельства этих встреч я помню.

Думаю, что мне было лет десять, когда мы отправились к испанцам. Папа подвёл меня к Петру и Павлу. И стал про них рассказывать: «посмотри какие они разные. Пётр добрый и грустный, а в Павле доброты особой нет, в нём ум виден и, может быть, некоторая жёсткость»

Ну, наверно, не совсем этими словами папа говорил, но смысл был примерно такой. Папа вообще в Эрмитаже очень любил рассказывать картины. Например, у одной итальянской картины, я её отчётливо помню, а вот как звали художника, забыла, может, даже он неизвестен, папа говорил про Меркуцио, про молодого человека, полного жизни, – он на картине выглядывает из-под арки, разгорячённый то ли дракой, то ли свиданием.

Но вот с тех давних походов в Эрмитаж Эль Греко для меня был – испанец, и автоматически я связывала его с испанской страстной трагической религиозностью, в отличие от радостной итальянской.

В Большом дворце я впервые осознала, что почти никакого отношения к Испании Эль Греко не имел, что последнюю часть жизнь он прожил в Толедо прежде всего потому, что не прижился в Венеции и в Риме, что итальянская снобическая интеллигенция шестнадцатого века не приняла этого критского грека в свои ряды, во всяком случае, давала ему понять, что он не из них. И денег не было, заказы были нужны. И что в Толедо Эль Греко приехал совершенно сложившимся художником, так что испанского влияния на него просто не было никакого.

Поразило меня, насколько религиозности в его картинах нет. Портреты тогдашних интеллигентов не сильно отличаются от картин на евангельские сюжеты.
Собственно, апостолы – живые люди с биографиями и характерами, и происходившие с ними события вполне вкладывались в современную Эль Греко жизнь.

А Машка, которая два раза сходила на выставку, в первый раз без меня с Бегемотом, увидела у Эль Греко перекличку с Шагалом – сразу повела меня к картине, где из угла смотрят корова с козой – и выражения их лиц очень похожи на выражения лиц шагаловских коров и коз. Ну, и ещё с Шагалом соотносятся сложные работы, где одновременно в разных частях картины происходят разные события, – впрочем, одна из этих работ у меня проассоциировалась вовсе не с Шагалом, а с Герникой.

Потом выходишь на улицу, идёшь по набережной – и перед глазами плывут портреты, и неважно, Пётр это, или Павел, или римский архитектор, или учёный монах, – люди смотрят на нас – наши современники.

Один мой французский приятель – лицейский учитель – сказал мне в 89-ом году, что когда у него в классе появились дети 68-го года рождения, – он не мог с этим освоиться – как же так – неужто он такой старый.

Другой мой французский знакомый во время очень нудной транспортной забастовки поздней осенью 95-го, когда нам пришлось отменять занятия, и студенты лишились потом каникул, ворчал: в 68-ом был май и девочки ходили в платьях от пупа до попы, а сейчас декабрь, и девочки в штанах ходят...

А мы летом 68-го жили в Усть-Нарве. Вечерами по пляжу ходили взад-вперёд люди со спидолами и слушали голоса – в Усть-Нарве не глушили.

Мама зачем-то ездила в город – вернулась 21-го с огромным арбузом – мы встречали её на автобусной станции. Она вышла из икаруса – без улыбки, с белыми губами – «вошли».

В Усть-Нарве нас было много, – взрослые-дети. Один восьмилетний мальчишка, дурачась, говорил, что хочет попасть в милицию – «ну, выйди на дорогу и закричи «да здравствует свободная Чехословакия»» – предложила ему его мама.

Мне кажется, с того лета после седьмого класса, я себя воспринимаю как теперешнюю...

Как Саша Яновская, я приставала к папе с вопросом, почему он не диссидент, почему не выходит на площадь.

Однажды дома из портфеля вылетела промокашка, на которой мы с подругой Олей на уроке обсуждали, надо ли свергать советскую власть военным путём, или не наш это путь. Промокашка попалась папе на глаза. Орал он громко.

Пятьдесят лет. Хм? Не верю.

Невесомый размытый свет прорвался через тучевые бугристые облака заполонившие небо, – у Моне, вот такой свет опрокидывается в Сену между рядами пирамидальных тополей в Нормандии.

А меня за окошком рыжая крыша и орешник, завешанный серёжками.

Утром я пила кофе, стоя у окна, глядя на сорочью жизнь – даже нельзя сказать, что подглядывала, – они не скрывались. Мужик-сорОк приволок прут длиннющий, тётенька-сорока этот прут схватила за другой конец, стали они его пристраивать в гнездо, и явно не согласились, – типа повздорили о том, куда шифоньер помещать – в этот угол, или в тот. Тётка так обозлилась, что ваще наскандалила – вроде как, и не надо мне твоей мебели, чуть не заклевала муженька, он прут бросил – если шёл кто под тополем, так ему прутом по башке, – ну, против бабы не попрёшь – полетел за другим прутиком, приволок, тут уж она была поблагосклонней, и стали они вдвоём, как голубки нежные, гнездо благоустраивать, чтоб не так топорщилось.
Из автобуса я считала нарциссы и крокусы,– ещё со счёта не сбиваюсь, ещё не раз-два-три-много, но вот-вот собьюсь. И еле слышный невесомый предвесенний запах мешался с тёплым густым хлебным из дверей булочных.

Середина февраля – когда-то деньрожденное время – мама, папа, баба Роза – гости вот-вот придут, по накрытому столу бродит кошка Пуська – пробует от разных яств – рыночного творожка пластами отведала, сметанки, а нам с мамой потом заравнивай – заметай её наглые следы. Мама никогда не делала салата «оливье», два вида праздничных ужинов бывало – либо картошка с прикладом – с солёными грибами, с кислой капустой, либо просто торжественный обед – ну там бульон из языка, а потом язык с зелёным горошком, если в заказах у бабы Розы – юрисконсульта Управления Торговли – такой ценный продукт, как язык, попался.

Ирис написал, что сходил на школьный вечер, а школу закончил 44 года назад. Нет, 44 бывает весёлых чижа, или, может, ужа – жили в квартире 44 – сорок четыре весёлых...

Как говорит мой шеф: « la vie est injuste. » Тут уж не попишешь...

Машка, после ремонта занявшись разбором разнообразного имущества, засунула нос в сундучок, где хранились родительские письма, и не только погрузилась в чтение, но и стала их одно за другим перепечатывать и помещать в жж.

Кстати, оказывается, появился сайт, где постепенно выкладывают сканы дневников людей со всего света. Потрясающее начинание, между прочим. Рукописи не горят, дневники и письма – тоже!

Летом 52-го года папа с двумя институтскими приятелями ездил на каникулы на Чёрное море. Роман с мамой у них тогда уже явно начался, но решения вместе жить ещё определённо не было принято.

Читаю письма, и как водится, – вот и 52-ой год в параллельном мире живёт, да почему в параллельном – в моём.
Весёлые остроумные письма. И самолюбования, прямо скажем, в них немало. Ну, а с чего б иначе было?

Трое мальчишек, трое студентов без денег болтаются по южному Кавказу. Снимают какие-то странные жилища, какие-то комнаты, где иногда приходится вдвоём спать в одной кровати, купаются, кадрят девиц. Припевом – денег совсем не осталось.

Бесконечные цитаты из Ильфа и Петрова, но не только из них – ««культпоход в ресторан» – так, кажется, Зорька говорит» – пишет папа. Зорька из маминых друзей ещё до папы, из ближайших, из влюблённых.

Двое было самых-самых – Зорька и Олег. Но Олег влюблён не в маму, у него роман с её ближайшей подругой. А Зорька – в маму, вообще мужики вокруг клубятся.

Мама хороша невероятно – даже на старых фотках, кажется, видно, как двигается, смеётся, поёт под гитару и под рояль.

Надпись на огромном альбоме репродукций картин Русского музея, – я его листала, валяясь в кровати в детских простудах:
«О Вика-свет, сей красочный букет полотен Русского музея приносят в дар Олег, Элиазар.»

Зорька с войны вернулся хромой.

Картинки в папиных письмах – «крокодилы-пальмы-баобабы», – жены французского посла, правда, нету.

Все живы и юны, и аукаешься с ними со всеми, – «здесь и сейчас».

А потом я подумала – 1952-ой год.

Папа успел на войну. В 44-ом в 18 лет пошёл. Остальные ребята, небось, чуть моложе. Он поступил в институт после того, как вернулся из Берлина, где несколько послевоенных лет прослужил переводчиком у генеральского начальства. Привёз оттуда сервиз – тарелки с девочками-мальчиками на качелях. Потом мы с Бегемотом эти тарелки с полустёршимися картинками увезли в Америку, потом Бегемот, уезжая из Америки, их оставил Борьке Ф. И ещё папа привёз куклу Лену в бархатной курточке, зелёных брюках и с закрывающимися глазами. И плюшевого мишку.

В том параллельном мире, где пишутся эти плутовские письма, за шесть лет до того кончилась война, где «вправду стреляют», бомбёжки, эвакуация, голод...

Я никогда не спрашивала папу, приходилось ли ему убивать...

Про видеть смерть – да, иногда говорил – самое страшное, говорил, видеть смерть лошадей, – они же не выбирали человечьей войны...

Да – подумала я – как же здорово человек регенерирует – в фильме Лины Вертмюллер «Семь красот», чуть не в последнем кадре, спасшийся из лагеря Джанкарло Джанини радостно восклицает: «а теперь мы будем делать детей».

Потом я подумала ещё немного – 1952-ой год. Мамин отец сидит. Когда родители стали жить вместе, в феврале 53-го, Сталин ещё не подох, и они поэтому не поженились, и строили планы, что как только папа закончит институт, они уберутся из Ленинграда.

Родители не питали никаких иллюзий. Васька, из маминых лучших друзей, уехал, спасаясь от ареста, в Ростов, а маму таскали в ГБ и сказали там, что если она сотрудничать не станет, то плакала её учёба в институте. Она ушла из института сама, не дожидаясь отчисления.

Дело врачей в самом разгаре. Идут упорные разговоры, что приготовлены уже эшелоны, чтоб увозить евреев в Бирибиджан.
И эти письма – играющие, жизнерадостные, смешные – там и Сочи, и озеро Рица, и местные обычаи, и поезда – небось, студентам-железнодорожникам (папа в ЛИИЖТе учился) полагались бесплатные билеты...

***
История – однажды на Патриарших случилась история – «географии примесь к времени есть судьба» – « женский смех на руинах миров воистину неистребим»...

В параллельном мире – здесь и сейчас – стучит на стыках поезд...

Димка, Толька, Ромка... Тольку мы с Машкой знали, он даже жил одно время у нас в комнате на раскладушке, но этого я не помню, совсем была маленькая... А Ромку не знали, нет.

Мама – Вика – Витька.

Ребятам повезло, – Сталин подох вовремя, а потом и шестидесятые на дворе...

* * *
Прошлое — это как-то
случайно прочтённая книга —
Далеко, пунктирно и немо:
Оторваны титул и переплёт…
А что запомнилось ниоткуда — ярче, хоть бы и не было,
Подозрительно подробное — чаще выдумано, да вот…

Оно-то и возвращается,
С регулярностью карусельной кареты,
И если в скачке — какую-то мелочь — уронить под копыта коней,
Станет она дороже того, что было и нету:
Сами не выбираем, что окажется нам важней…

Над классическими воротами торчат барельефные рожи
То ли в картушах, то ли
Заполнив треугольный фронтон…
Это — ничьи портреты, но на кого-то похожи,
И рассказывают не меньше, чем лица
Из Веласкеса или с каких-то икон!

В музее «портрет неизвестного» позволяет, не обижая,
И жизнь его придумать, и не сказанные слова,
А известные — на то и известны, что каждому попугаю
Доступны, и тривиальны, навязли, как дважды два…

Конечно, соавтор художника, ты запросто переиначишь
Всякую биографию… Но мера есть и для нас:
Всё же тринадцатый подвиг Гераклу не присобачишь,
И не отправишь Суворова переходить Кавказ!

Машка несколько дней назад, – «раскопай своих подвалов и шкафов перетряси», –наткнулась на два нечитанных письма.

У папы был отчим – Зиновий Борисыч, – любимый муж бабы Розы.

Он умер до моего рождения, и часто возникал в разговорах, в рассказах.

Что он был очень хороший человек – тут чего говорить – вырастил папу и двух мальчишек – сыновей сидевшей бабушкиной сестры и её расстрелянного мужа.

Я знала, что в юности он уехал в Америку, вернулся оттуда строить социализм.

Папа цитировал какие-то его рассказы из гимназической жизни. Он чудесно знал математику, и способности у него отличные были, но учитель не баловал учеников хорошими оценками, «потому что на пятёрку знает бог, на четвёрку знаю я, а ученики только на тройку знать могут».

Любимые бабы-Розины друзья, которых звали маратовцами, потому что жили они в громадной квартире на улице Марата, были родственники Зиновий Борисовича, – его сестра Эсфирь Борисовна, Этя, – её мы отлично знали – с мужем, детьми, племянниками… Такое научное семейство – Этя и Давид – биологи, дети и племянники, в основном, математики, но и дочка-биолог тоже была.

А Зиновий Борисыч, Зека, насколько я понимаю, образования не получил – не до того было – сначала Америка, потом строительство социализма… Впрочем, почему-то мне кажется, что социализмом он недолго увлекался.

Машка нашла два его письма – 1944-го года. Одно бабе Розе, второе папе перед отправкой на фронт.

И таким они приветом, такой весточкой…

Жили-любили-тосковали – и я читаю, и смерти, на самом деле, нет…
( Read more... )

***
Тема диссертации – влияние технологии на бессмертие – письмо, пущенное по миру через сеть, – больше существует, чем утерянное на дне ящика. Звукозапись, и когда не в студии на пластинку, а просто на телефон, электронная почта – «и все записки, и все цветы, которых хранить невмочь» – теперь сохранённые помимо нас… Весь этот поток – со случайными словами, бумажками, мусором, – разговаривает разными голосами.

«Голос из хора»

Слоны – где-то прочёл Бегемот – единственные звери, которые не умеют прыгать.

И то хорошо – прыгали бы слоны – они могли бы провалиться сквозь землю, а в лучшем случае, земля в Африке, или там в Индии от слоновьих прыжков была б вся в ямах – побольше, чем выбоина на ступеньке возле Машкиной квартиры – Костя однажды там уронил бутылку водки, – она не разбилась, а ступенька уже тридцать лет, как с выбоиной.

Машкин GPS, когда она недавно ехала мимо какой-то школы, напомнил ей, что надо замедлиться, а она ответила ему ленинградской декабрьской в пять вечера ночью, что дети давно уже спят.

Зимней ночью мы шли с мамой по Шестой линии – мама в серо-голубом берете и чёрной шубе-моей, наверно, ровеснице, – пахла шуба шапкой и шубкой, как пахнут домашние чистые кошки, и мама рассказывала нам про то, как в школе номер 28, где я уже училась, а Машка ещё нет, сидят за ночными уроками собаки. У мамы был удивительный нос – такая была на нём полочка – кончик круглый, а над ним полочка – ни я, ни Машка не унаследовали такого волшебного носа.

В глубине второго двора-колодца наша парадная, и лестница – на пятый этаж. Когда мне было 17, или там 18, мама в первом дворе, если они с папой откуда-нибудь вечером возвращались, ну, из филармонии, к примеру, обязательно что-нибудь очень громко говорила – предупредительно – на случай, ежели я с кем целуюсь под аркой.

А звонок у нас был на двери механический, – папа инженер-электрик, а звонок – вертушка, смеялись знакомые.

У слонов отличная память, а у меня так себе.

Сбылось куда больше, чем обещалось. А когда в каком-нибудь советском фильме семидесятых падает за окном снег, – собственное щенячество в охотничьей стойке зелёным виноградом откуда-то в зимней витрине – припечатывает к месту ожиданием завтра – как хотелось пить, или писать, или была сессия, и вечно не было двушек по телефону позвонить, и телефона не было в новой отдельной кооперативной квартире, той самой, перед которой выбоина на ступеньке – в настоящем, стремительно переходящем в прошлое – отпечатываясь отретушированной фотографией – сбылось куда больше, чем обещалось – но заглядываешь за этот падающий снег в фильме семидесятых годов – ищешь-ищешь-не найдёшь – куда больше сбылось, чем обещалось.

***
Сегодня утром в окне дома напротив – того, что за лужайкой с тополем, с берёзой, и сиреневым кустом, – появился человек. На нём была эта странная шапка, забралом до глаз, закрывающая пол лица – балаклавой, кажется, она называется. Зачем была ему такая шапка в 12 градусов декабрьского тепла? Он протянул руку и кинул вниз что-то вроде крошечного белого шарика и проводил его взглядом. Наверно, шарик этот упал на зелёную траву. Потом кинул ещё один, за ним ещё.

И вдруг воздух захлопал чаячьми крыльями – он кидал во двор хлебные мякиши – больше он не швырял их вниз – чайки хватали их на лету, у самого окна, – он кидал и кидал, – потом отошёл и через минуту появился опять, сняв балаклаву, и прижимая к себе кошку, – через газон мимо тополя он показался мне совсем молодым. Одной рукой он крепко прижимал к себе кошку на подоконнике, а второй – швырял хлебные катышки – и толпа чаек белым хлопаньем освещала серое небо.

Земляника в лесу расцвела. Может быть, созреет к февралю?

Кcавье, – милейший мужик, преподаватель математики, лет тридцати пяти, а по ощущению из поколения постарше, из полухипушников, болтающихся в каникулы с палаткой хоть по Перу, хоть по провинциальной Франции, – как карта ляжет, живущий преподаванием там-сям, и с удовольствием, – без постоянного места, – не защитившийся, потому что слишком много по миру шлялся, но при этом иногда вдруг чего-то научное читающий для кайфа, с лёгкой ностальгией по шестидесятым, в которые не жил.

В пятницу нам впервые после Рождества удалось вместе пообедать, и не на бегу. И Кcавье с кайфом рассказал, как он в Рождественские каникулы в Болгарии по горам ходил.

Лет десять назад он отправился с тогдашней подружкой туда в горы погулять – просто из любопытства. И они познакомились и подружились с болгарскими в-горы-ходящими ребятами. С тех пор он стал довольно часто туда ездить, в эту ходячую компанию, но до сих пор летом. А сейчас вот зимой. Говорит, что там размеченные тропы по французскому образцу – наша красно-белая разметка. И по этим тропам в горах по снегу (разметка на торчащих шестах) они всерьёз ходили в -19, и не на лыжах, а пешком.

Причём специальной обувки, плоских и широких «ракеток», которые сверху на ботинки надеваются, там, у чёрта на куличиках, куда они забрались, не продавали, потому что ничего там не продавали за отсутствием магазина, а в Софии за 70 евро покупать их они не стали.

Приют, где они сначала поселились, на 1900, куда они в те самые -19 поднялись с девятисот – перепад в мороз неслабый – по подобию гравийной дороги, присыпанной снегом, – знаю такие в Альпах, по ним на открытых американских джипах времён второй мировой подвозят в приюты жратву и питьё.

А оттуда в такие же морозы они ходили по тропам круговыми маршрутами, большей частью по лесу – говорит, один день был, когда они брели по снегу, проваливаясь по колено – в горных ботинках –тут уж два часа за все восемь сойдут.

На Новый год ребята отправились в приют получше – не нары двухэтажные, а комнаты с кроватями, – по дороге повстречались с застрявшим джипом – феерическое, говорит Кcавье, было зрелище, – из старого кино – человек двадцать толкают в жопу джип и прут его на руках в гору.

А в приюте что-то вроде вроде музея коммунизма – по стенкам развешаны анекдоты, картинки, какие-то дурацкие артефакты того времени, и фильмы крутят в тему.

Один фильм по истории про то, как вышли рыбаки в море, поймали крохотную рыбёшку и сообщили в низовую партийную организацию,что отловили дельфина, та наверх передала, что пойман кит, а уж в ЦК узнали, что рыбаки из рыболовецкого сообщества «Красная жопа» выловили неизвестное науке морское чудище.

Я ему рассказала про то, что нашему папе, который в конце шестидесятых и в семидесятые рассчитывал электрическую часть атомных реакторов и по этому поводу ездил в командировкии в соц. страны, куда эти реакторы поставляли, Болгария была удивительно мила, несмотря на то, что в девятиэтажном доме, где он жил, не только часто ломался лифт, но и водопровод иногда не работал, и тащили воду по лестнице, стараясь не расплескать половину. Да и любимую отвёртку у папы там спиздили. Пришёл на работу, отвёрточку на пол положил – отвернулся-повернулся – нету отвёрточки. Когда я повела папу в греческий ресторан в Париже, он сказал, что очень похоже на софийские ресторанчики.

Ещё у папы милый там был разговор на гороховом поле возле автобусной остановки, где в ожидании автобуса он подъедал сладкий и вкусный зелёный горошек из стручков. Его какой-то мужик окликнул с вопросом, зачем он ест такое дермо. Папа ему – «почему ж дермо, вот ваша страна банки с этим прекрасным продуктом всюду продаёт». А мужик в ответ, что если б дермо в банках можно было б продать, так тоже б продавали.

А море болгарское Кзавье ужасно ругал – говорит, такая же гадость, как в Испании – понастроили отелей по берегу, забетонировали – и привет!

Про фильм

От этой книги не оторваться. Вот из тех случаев, когда с удовольствием предвкушаешь – залезу в автобус, устроюсь на моём любимом переднем сиденье (вот она прелесть посадки на кольце!), достану книжку – и опомнюсь хорошо если перед своей остановкой, помчусь к выходу, засовывая на ходу планшет в чехол и придерживая рюкзак подмышкой.

Олег Дорман делает фантастическое дело, и я вот только надеюсь, что кроме Лунгиной и Баршая, ещё кого-нибудь он разговорит.

Фильм, естественно, менее подробный, огромная часть книги осталась за кадром, но он очень многое добавляет – живой голос, облака над горами.

Тогдашняя жизнь совершенно живая, родная в этой книге... На концерты Баршая мы всегда ходили, когда он из Москвы приезжал – московский камерный оркестр под управлением Рудольфа Баршая – красными буквами на афишах. Филармония шестидесятых-семидесятых – то ли клуб посвящённых, то ли храм. Нельзя было нам туда ходить без туфель в мешочке, и одевались празднично – для мамы было важно. При том что бывали там раза два в неделю по самым дешёвым билетам – по входным – стоячие на хоры. Но вот абонемент тоже был – тогда сидели, щурясь на огромные переливчатые хрустальные люстры Большого зала, которые не казались бессмысленной роскошью, а были частью музыки... Многие слушали, закрыв глаза, или глядя через прищуренные веки на фейерверки света исторгавшиеся из этих безумнейших люстр. А бывали там люди в полном затрапезе, такие обычно ходили на все концерты и с ними всегда почтительно здоровались, обычно не зная, как их зовут. Музыка была напрямую связана с той душевной жизнью, где не было советской власти, партсобраний, политинформаций... Мама часто плакала на концертах – когда играли шестую Чайковского, Шостаковича...

Баршай невероятно интересно пишет о Шостаковиче – что нет на свете трагичней музыки, и что он в России недооценен... И о человеке, с которым дружил. И о том, как Шостакович, как зверь в капкане, сосуществовал с властью, и как он подписывал всякого рода письма, которые так любила советская власть, заставляя людей делаться соучастниками... Чтоб в «Правде» на первой странице советские деятели культуры достойно осудили израильских сионистов и американских империалистов, предателя Солженицына, и трутуту, и бумбумбум, и хрюхрюхрю. Шостакович говорил Баршаю, что он подписывает всё подряд, чтоб они видели, что подпись его ничего не стоит... И писал музыку – всё, что мог он и хотел сказать, было в музыке... Мне кажется, это тогда понимали. Никто Шостаковича не осуждал...

Баршай пишет о музыке так, что немедленно хочется услышать то, чего не знаешь, – вот десятую Малера, которую он сумел закончить, разбираясь в оставшейся после смерти Малера рукописи, с перечёркиваниями по десять раз, с неразборчивыми каракулями, с тем, что можно только расшифровывать... Или композитора Локшина, современника, ученика Шостаковича, которого не исполняли...

Ничего не смягчая Баршай описывает советскую действительность, – крепостное право (не только вопрос о поездке оркестра за границу решался на государственном уровне, и сопровождающий гбшник всегда был при исполнении, но и деньги заработанные отдавались почти целиком государству), цензуру... Это если речь идёт о брежневских временах... Но он ведь описывает и сталинские – детство, когда родители переезжали из города в город, стоило где-нибудь встретить знакомых по прежней жизни, – отец очень боялся, что посадят, как бывшего нэпмана... И постановление 49-го года о музыке, не только ж литературой великий кормчий интересовался, музыкой тоже... Про собрания образца 49-го года рассказывает – как предавали, втаптывали в грязь, иногда вчерашние ученики, или приятели... Шостакович от этой травли не опомнился, вот и подписывал что угодно – чтоб отстали, бросая подпись им в хари...

Описывает ту самую жизнь, которая закономерно подводила к отъезду разных нас, уехавших в третью волну – когда причину, наверно, можно единственным образом сформулировать – обрыдло, опротивело...

И одновременно он рассказывает про совершенно чудесную жизнь – с друзьями, с единомышленниками, с оркестром, который собирался по ночам в здании школы и репетировал, бесплатно, потому что все музыканты имели какую-то другую работу, но им хотелось играть в камерном оркестре, и начиная это дело, никто не знал, получится ли, разрешат ли этот оркестр, будет ли он выступать в филармонии. И вот репетировали по ночам, на чистом энтузиазме. Школьный сторож их запирал и отпирал только к утру, а музыканты, не занятые в последних частях, уходили домой через окно.

Ну и я опять о своём – мне кажется, что основное утерянное понимание – это о том, как могли сочетаться две жизни – крепостная унизительная подлая советская жизнь, делавшая тебя соучастником предательства обязательностью собраний, политинформаций, а тех, кому совсем не повезло, ещё и соучастниками голосований в осуждение сионистов-модеристов-империалистов-хуистов, хорошо если не конкретных людей... и жизнь весёлая, полная друзей-единомышленников, внутренне свободная, безденежная и плюющая на материальные блага... Чтоб это понимать, надо это испробовать... Бабушкина подруга, профессорша из герценовского, как-то мне сказала «вы будете поколением семидесятых»... И вот мне кажется, про двойственность той жизни поколение шестидесятых отлично понимает, семидесятых тоже, а поколение восьмидесятых уже не очень – гнусность советской жизни усилилась ещё по сравнению с семидесятыми, а увлекательность неподвластной им, тем, которые «чтоб они все сдохли», жизни в волшебном кругу как-то уменьшилась... Устали что ли все?

У Баршая очень точно описан отъезд, прощание навсегда, последний взгляд через стекло... А перед этим все унижения, через которые надо было пройти. Ещё замечательно пишет об отъезде Лев Лосев в «Меандре»...

И у того, и у другого потом длилась другая жизнь, и у того, и у другого важнейшее в жизни сделанное пришлось на неё – у Баршая – расшифровка Малера, у Лосева – лучшие стихи...

Собственно, армия нас таких, у кого самое главное в жизни случилось за границей, создано за границей, но в последнем взгляде через стекло было «когда войдёшь на родине в подъезд, я к берегу пологому причалю...»

И в фильме я глядела на облака над зелёной швейцарской горой, у Лосева читала об оленях, приходящих к заднему крыльцу дома в Нью-Хэмршире, и думала о своём тоже...

Музыкант по роду занятий – космополит, музыка и живопись не завязаны на язык, а музыка ещё и так прямо не завязана на виденное – самое космополитское из искусств – и всё равно, наверно, дом-лодка на якоре где-то возникает с особой связью с пейзажем, с воздухом... Вот у Баршая в деревне возле Базеля... И мне в фильме кажется очень важным – эти взгляды в окно – и опять облака и горы...

Я когда-то, наверно, бОльшую часть помещала, но мне тут захотелось собрать вместе фотки, имеющие отношение к недавно написанному. Вкладка какая-никакая мне в помощь.

( Read more... )