![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Oct. 23rd, 2016
(no subject)
Oct. 23rd, 2016 12:32 pmМама часто плакала в филармонии, а на Шестой Чайковского всегда.
Пару дней назад я подумала, что я её от начала до конца очень давно не слышала. Куски-то часто по классической станции передают…
Сначала нашёлся ютюб с Гергиевым. И с оркестром Мариинки. И, при том, что обычно Гергиев мне нравится, тут было что-то совсем не то, какой-то пустой, не заполняющий пространство звук, и одинокий духовой голос не был отделен, не притягивал, не вовлекал в разговор.
У мамы был дирижёр безоговорочно любимый – Мравинский.
Я предложила Бегемоту поискать Шестую у него. Сразу нашёлся ютюб. Только, конечно, без столь любимых мной видео, позволяющих смотреть на руки. Тогда ведь если снимали, так на киноплёнку, только общий вид. На найденном – просто оказалась картинка – неподвижное небо с облаками.
Мравинский с первым составом ленинградской филармонии. Мы правильно не стали дослушивать Гергиева. У Мравинского было то попадание, когда с музыкой возникает личный разговор, связь. Недаром мама плакала.
Я вспомнила, что первую скрипку в первом составе звали Либерманом, был он седой в очках. Кажется, уехал ещё до нас.
Гардеробщицы в Большом зале никогда не давали номерков – эдакий знак причастности, всех-то они знали.
И туфли надо было брать в мешочке – хоть мы и бывали в Большом зале очень часто, иногда раз в неделю получалось – праздник был. Мама злилась, что папа не хотел выходить из дому сильно заранее, говорила, что пусть он догоняет, она не любит бежать, пойдёт сама на автобус.
А эрделиха Власта знала, что когда прилично одеваются, дык не в лес гулять, а в филармонию, и ей с этого никакого проку.
Пару дней назад я подумала, что я её от начала до конца очень давно не слышала. Куски-то часто по классической станции передают…
Сначала нашёлся ютюб с Гергиевым. И с оркестром Мариинки. И, при том, что обычно Гергиев мне нравится, тут было что-то совсем не то, какой-то пустой, не заполняющий пространство звук, и одинокий духовой голос не был отделен, не притягивал, не вовлекал в разговор.
У мамы был дирижёр безоговорочно любимый – Мравинский.
Я предложила Бегемоту поискать Шестую у него. Сразу нашёлся ютюб. Только, конечно, без столь любимых мной видео, позволяющих смотреть на руки. Тогда ведь если снимали, так на киноплёнку, только общий вид. На найденном – просто оказалась картинка – неподвижное небо с облаками.
Мравинский с первым составом ленинградской филармонии. Мы правильно не стали дослушивать Гергиева. У Мравинского было то попадание, когда с музыкой возникает личный разговор, связь. Недаром мама плакала.
Я вспомнила, что первую скрипку в первом составе звали Либерманом, был он седой в очках. Кажется, уехал ещё до нас.
Гардеробщицы в Большом зале никогда не давали номерков – эдакий знак причастности, всех-то они знали.
И туфли надо было брать в мешочке – хоть мы и бывали в Большом зале очень часто, иногда раз в неделю получалось – праздник был. Мама злилась, что папа не хотел выходить из дому сильно заранее, говорила, что пусть он догоняет, она не любит бежать, пойдёт сама на автобус.
А эрделиха Власта знала, что когда прилично одеваются, дык не в лес гулять, а в филармонию, и ей с этого никакого проку.
(no subject)
Oct. 23rd, 2016 11:42 pm«Арлекинада осенних лесов», и лошади надели попоны.
Утром, отнюдь не ранним, незадолго до полудня, туман был такой, что на лугах лошади возникали из ниоткуда, когда мы проезжали мимо них по крошечной дорожке.
А там, где чуть прозрачней туман, – на краю поля то ли лошади, то ли коровы, а может, попросту огромные валуны.
Красный дикий виноград крадётся по каменным стенам подпарижских деревень.
И вороны сидят на голых пашнях.
Казалось бы, после мощных коротких дождей грибы должны были вырасти – ан нет, меньше чем во все прошлые субботы – только на жарёху подберёзовики с маслятами, да один красавец-красный, ну и на солку всякая фигня, впрочем, включающая несколько рыжиков, но недостаточно, чтоб их отдельно солить.
Наверно, грибы послушались моего желания с ними не возиться – совершенно они не нужны. Да и вообще я больше люблю грибы собирать, чем есть, ну, только вот суп – живой лесной суп, и солёные рыжики вкуса леса.
Толпы мухоморов высыпали по обочинам тропинок – может, это были мухоморные дожди, и красные пятнистые зонтики, распялившись, падали в траву – только их собирать и на базаре продавать.
В лесу в октябре шуршат, «срываясь с веток», каштаны и жёлуди, – всё кажется, что кто-то копошится в кустах.
Ссорились сороки.
С лошадьми в лесу мы несколько раз повстречались. Таню на поводок приходилось брать, а то уж очень ей хочется с лошадьми дружить. Лошади глазами косили. Всадницы и всадники здоровались, про грибы спрашивали.
А потом раздался стук копыт за спиной. И вдруг затих. И я учуяла дыханье. Обернулась. Всадница сказала: она всегда останавливается, когда видит мешок, ей в таком морковку приносят, вот и надеется.
В мешке, увы, были только маслята с подберёзовиками.
Папоротники стоят густые медные солнцем просвеченные.
Прозрачный над камнями ручей всё говорит-разговаривает, речь его не сливается с шуршаньем листьев и желудей. И Таня оборачивается на падающие листья – нет, не мячики с неба летят.
Осень дана, чтоб ездить по тихим пустым дорогам, чтоб глядеть на лошадей в попонах, чтоб бояться зимы, чтоб проглядывать глаза, пытаясь увидеть в пестроте листьев грибы.
Дана, да и весь сказ – чтоб любить, как впрочем, и все остальные времена года, даже зима ненавистная для этого дана.
Утром, отнюдь не ранним, незадолго до полудня, туман был такой, что на лугах лошади возникали из ниоткуда, когда мы проезжали мимо них по крошечной дорожке.
А там, где чуть прозрачней туман, – на краю поля то ли лошади, то ли коровы, а может, попросту огромные валуны.
Красный дикий виноград крадётся по каменным стенам подпарижских деревень.
И вороны сидят на голых пашнях.
Казалось бы, после мощных коротких дождей грибы должны были вырасти – ан нет, меньше чем во все прошлые субботы – только на жарёху подберёзовики с маслятами, да один красавец-красный, ну и на солку всякая фигня, впрочем, включающая несколько рыжиков, но недостаточно, чтоб их отдельно солить.
Наверно, грибы послушались моего желания с ними не возиться – совершенно они не нужны. Да и вообще я больше люблю грибы собирать, чем есть, ну, только вот суп – живой лесной суп, и солёные рыжики вкуса леса.
Толпы мухоморов высыпали по обочинам тропинок – может, это были мухоморные дожди, и красные пятнистые зонтики, распялившись, падали в траву – только их собирать и на базаре продавать.
В лесу в октябре шуршат, «срываясь с веток», каштаны и жёлуди, – всё кажется, что кто-то копошится в кустах.
Ссорились сороки.
С лошадьми в лесу мы несколько раз повстречались. Таню на поводок приходилось брать, а то уж очень ей хочется с лошадьми дружить. Лошади глазами косили. Всадницы и всадники здоровались, про грибы спрашивали.
А потом раздался стук копыт за спиной. И вдруг затих. И я учуяла дыханье. Обернулась. Всадница сказала: она всегда останавливается, когда видит мешок, ей в таком морковку приносят, вот и надеется.
В мешке, увы, были только маслята с подберёзовиками.
Папоротники стоят густые медные солнцем просвеченные.
Прозрачный над камнями ручей всё говорит-разговаривает, речь его не сливается с шуршаньем листьев и желудей. И Таня оборачивается на падающие листья – нет, не мячики с неба летят.
Осень дана, чтоб ездить по тихим пустым дорогам, чтоб глядеть на лошадей в попонах, чтоб бояться зимы, чтоб проглядывать глаза, пытаясь увидеть в пестроте листьев грибы.
Дана, да и весь сказ – чтоб любить, как впрочем, и все остальные времена года, даже зима ненавистная для этого дана.