Из колодца

Я нашла попугайское перо – ну, если честно, не перо, а всего лишь пёрышко – скромное маленькое, зато зелёное с жёлтым, переливчатое.

Оно было втоптано в глину под моим любимым попугайским деревом, а теперь лежит у компьютера. Большое ястребиное перо стоит в керамической чашке для сидра среди ручек, в основном, конечно, давно не пишущих, ножниц, запасных ключей. А рядом в горшочке с разноцветным петухом, который когда-то Джейку подарила его любимая тётя, - ястребиное перо поменьше.

Это Васькины перья – не то, чтоб он обдумывал, не начать ли ими писать и тем самым приблизиться к классикам, но ему приятно было их иметь.

Как так получается, что размывается память? Как акварельная картинка от воды. Вот был у мамы веер из страусиных перьев – откуда, зачем? А ещё были дома павлиньи перья, штуки три. Мне кажется, что они стояли в очень страшной китайской вазе с драконами. Как-то родители в гости ушли, я была одна дома – в одной из двух наших комнат, а ваза в другой. Я читала большую красного цвета книжку китайских сказок – с истрёпанной обложкой с обглоданными углами. Там ещё сказка была про дракона, которому надо было скормить самую красивую девушку в городе, чтоб он город оставил в покое. И вот не могла я выйти из комнаты и пойти пописать – по тёмному коридору – ведь во второй комнате в засаде пряталась ваза. Но вряд ли стояли в ней перья – с чего бы в нашем интеллигентском доме такой мелко-мещанский шик?

Ракушки, камушки, пёрышки, стёклышки… Слой за слоем, жизнь за жизнью – а где-то там совсем далеко – ещё дальше, чем та школа на шестой линии Васильевского, где по ночам учатся собаки – мама точно знает – в шерстяном серо-голубом берете и в чёрной старой-престарой шубе, и мы идём домой, и у мамы очень смешной нос – с такой замечательной полочкой нос, об нос тереться носом, в полочку тыкаться – мама красавица, её всякие алкоголики, у которых на языке, что у трезвого на уме, мадонной называют – где-то там – ещё дальше, где родители не знали, я или Машка на фотке в китайском шерстяном костюме, зелёном с красной полосой посреди свитера, – в том где-то-таме, где картинки размылись совсем – я там есть?

А наш грибной сезон куда как осенней северного.

Под ногами совсем пестро – и как знать издали – шляпка, корень, или лист.

Грибосборство – умопомешательство – ну, и зачем, спрашивается, тонны грибов? Возиться с ними, чистить, жарить, парить, морозить – на фига? Умалишоты, одно слово.

Атавизм, но свойственный не только людям из России, для которых когда-то грибы были весёлой едой – картошка с грибами и с кислой капустой – чем не праздничный ужин? Французы по рождению, да чего там, алжирский бербер Амар, член грибного сообщества, – тоже не проходят мимо грибов.

И вот пыхтишь, клянёшь, но тащишь через лес оттягивающие руки пакеты.

Благодаря Ирису, который недавно рассказал, что вот впервые поел жареных рыжиков, и что невозможно вкусны они, я тоже пожарила рыжики – и да, невозможно вкусно ­– как и у солёных – вкус леса у рыжиков со сковородки.

Год назад попробовали мы грибы зонтики – и тоже очень вкусно – если жарить огромными ломтями – как стейки. А собирать их неинтересно – стоят на худых длинных ногах эдакие дылды – не ищешь – срываешь на огороде.

И маслят собирать неинтересно – слишком их много высыпает – когда-то в Эстонии на травянистую середину лесных дорожек, и сейчас так же в подпарижье, а особенно много их на дорожках, где лошадей часто встречаешь.

Красным всегда радуешься – красавцы они, а жареные – ну, ничего особенного…

Праздничное дело – грибосбор ненужных грибов – вглядываешься, радостно вдруг видишь, потом ночью перед закрытыми глазами пестрят листья, шляпки, – и пахнет винной пробкой.

Каждое зимнее воскресенье на завтрак была варёная картошка с солёными грибами и кефир – грибы с луком и со сметаной – кефиром запивали. За кефиром в каких-то начальных классах меня посылали – в магазин чтоб попасть, надо было Малый перейти. Что там переходить – на Малом сколько там машин – не Средний чай, не Большой!

Но невыносимо страшно – каждый раз ныряла в ужас – и потом другая сторона – выныривала. Папа воспитывал, сердился, заставлял переходить улицу и зажигать спички – но страшно. На лыжах с горки – страх сладкий, а этот, ужас перед машинами, – железный страх.

Со мной учился в первом классе мальчик Вася, отпетый двоечник и хулиган, папа говорил мне, что неплохо б я в чём-то с Васи пример брала, а не была б такой трусихой. Что если перемешать лучшую в классе отличницу Ритку с Васей – очень правильный человек получится.

У Васи умерла мама – и я холодела – не могла объять такого – мама умерла – а он вроде дышит.

За мамой гонялись все трамваи, ходившие по Среднему и по Восьмой линии – стоило ей минут на пятнадцать задержаться с работы, как я садилась на подоконник, глядела во двор-колодец – все трамваи, светя разноцветными злобными огнями, неслись за мамой – железные чудовища, а я глядела во двор и бормотала «только бы, только бы, только бы обошлось, только бы»…

Рыжиков в ленинградских лесах не было, и в Эстонии не было. Были волнушки – розовые мохнатые с ногами-трубками. И серушки тоже с прекрасными трубными ногами, но не такие праздничные, – не розовые, а серые. Ну, и плебейские горькушки, шоколадные и горькие – впрочем, после варки горечь уходила. Их всех солили – они – солоники. А ещё зелёные грузди, симпатяги, вечно с налипшим мхом, кусками листьев, а ноги защитно-зелёные снаружи, а внутри белые.

Главный грибосбор бывал на даче – в мамин августовский отпуск. Когда жили в Усть-Нарве, ходили в ближний лес за любимыми Бабаниными моховичками, в дальний, к Ауге – туда аж автобус ходил – за волнушками…

Ну, а из города в сентябре тоже ездили. Народ выходил к станции с корзинами – наверху красавцы белые и ещё бОльшие красавцы красные, чуть укрытые папоротником, а внизу мелочь пузатая – никто не садился в поезд, не приведя корзину в праздничный вид – ну, надо ж пиписьками мериться!

А зверей в лесах мы не встречали – ни под капусткой заиньки-паиньки, по-заячьи лопотавшего, ни Лисы Патрикеевны… Одни лоси. Выйдет громадина из чащи на просеку, поглядит, вздохнёт и уйдёт обратно.

А однажды на Ладоге на мысе Орёл – два лося на закате плыли через протоку, выставив из воды рогатые золотящиеся морды…

В лесу Рамбуйе, старинном, королевском, оленьем – тянутся из-под листьев слегка скукоженные перед неотменной зимой ландышевые листья, а папоротники вспыхивают на солнце – горят по осени кусты в лесах – мелкие лесные яблочки падают неподалёку от яблонь, кентавры, олени, фавны в чаще хрустят ветками, топочут, –­ ­и Пан насвистывает, почёсывает свирелью за ухом.

Осознать, что Галичу сто лет, невозможно. Мне – невозможно.

Он современник – ну, старший современник, ну, родителей чуть постарше. Но сто лет – это давно, это хрен знает когда.

Мама за роялем Галича пела.

Дед, протрубивший десятку в первую посадку, а потом ещё, наверно, лет пять, пока не сдох пахан, и не пришла реабилитация, – когда мама пела про облака, плакал.

Галича можно читать без голоса, но я не могу – я его слышу, сразу слышу.

Театральность его песен – маленькие романы – сюжетные психологические романы.

Про кассиршу, про вертухая на пенсии, про шофёра у начальника.

И столько любви в этих песнях.

«Бах и бог», конечно, здорово, и про найденный на улице коробок спичек, отлично, и про Александра Полежаева, – но всё равно пронзительней всего, – про принцессу с Нижней Масловки, про шофёра, про кассиршу, про тёщу из Иванова...

Кстати, кстати, что до любви к стране (чтоб не употре6лять давно грязное слово – патриотизм) – у Галича в песнях столько её – в его маленьких романах...

А начальник все спьяну о Сталине,
Все хватает баранку рукой...
А потом нас, конечно, доставили
Санитары в приемный покой.

Сняли брюки с меня и кожаночку,
Все мое покидали в мешок
И прислали Марусю-хожалочку,
Чтоб дала мне живой порошок.

А я твердил, что я здоров,
А если ж печки-лавочки,
То в этом лучшем их миров
Мне все равно до лампочки,
Мне все равно, мне все давно
До лампочки!

Вот лежу я на койке, как чайничек,
Злая смерть надо мною кружит,
А начальничек мой, а начальничек, -
Он в отдельной палате лежит!

Ему нянечка шторку повесила,
Создают персональный уют!
Водят к гаду еврея-профессора,
Передачи из дома дают.

А там икра, а там вино,
И сыр, и печки-лавочки!
А мне - больничное говно,
Хоть это и до лампочки!
Хоть все равно мне все давно
До лампочки!

Я с обеда для сестрина мальчика
Граммов сто отолью киселю:
У меня ж ни кола, ни калачика -
Я с начальством харчи не делю!

Я возил его, падлу, на "Чаечке",
И к Маргошке возил, и в Фили...
Ой вы добрые люди, начальнички,
Соль и слава родимой земли!

Не то он зав, не то он зам,
Не то он печки-лавочки!
А что мне зам?! Я сам с усам,
И мне чины до лампочки!
Мне все чины - до ветчины,
До лампочки!

Надеваю я утром пижамочку,
Выхожу покурить в туалет
И встречаю Марусю-хожалочку:
- Сколько зим, - говорю, - сколько лет!

Доложи, - говорю, - обстановочку!
А она отвечает не в такт:
- Твой начальничек дал упаковочку -
У него получился инфаркт!

Во всех больничных корпусах
И шум, и печки-лавочки...
А я стою - темно в глазах,
И как-то все до лампочки!
И как-то вдруг мне все вокруг
До лампочки...

Да, конечно, гражданка - гражданочкой,
Но когда воевали, братва,
Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой
Ночевали не раз и не два.

И тянули спиртягу из чайника,
Под обстрел загорали в пути...
Нет, ребята, такого начальника
Мне, конечно, уже не найти!

Не слезы это, а капель..
И все, и печки-лавочки!
И мне теперь, мне все теперь
Фактически до лампочки...
Мне все теперь, мне все теперь
До лампочки!

1963

Я вчера писала рекомендательное письмо одной девочке – она у нас ведёт занятия, а сейчас подаёт на конкурс на доцентское место в универе – поставила дату – 15 февраля.

Папин день рожденья и БабиРОзин, она папу в свой день рожденья родила. А мамин – 18 февраля.

Сугробы, холода, но тьма пожиже, но конец зимы где-то брезжит.

Собирали каждый год гостей – родительских друзей отдельно, родственников отдельно и отдельно – любимых БабиРОзиных людей – разветвлённое семейство сестры папиного отчима. Отчим умер задолго до меня, – Зиновий Борисыч, а сестра – Эсфирь Борисовна, тётя Этя.

Баба Роза любила успешных людей и, конечно, ей было лестно, что семейство – профессорское – аж трое профессоров – тётя Этя, её муж Давид Иосифович – биологи; их племянник Люка – математик.

Ну, а кто ещё не профессор, тот доцент – Верочка, Боря – математики – дети Давида с Этей. И старшая их дочка Фридочка – биолог. Верочка считалась первой красавицей, а Фриду все жалели – «уж такая некрасивая, но какая ж умница».

Однажды Фрида почему-то должна была меня домой из детского сада привести – а я в тот день в тихий час не спала – обдумывала, лёжа в кровати, очень важный вопрос, – почему-то он мне в тот день пришёл в голову: а как это может быть, что 4+2 получается 6, но и 5+1 тоже 6. Надо было скорей дождаться взрослого и умного, чтоб вопрос задать. И задала я его – Фридочке. И вот ведь какая незадача – не помню я, что Фридочка ответила.

Очень значительная часть этого семейства, не все, но многие проживали в огромной квартире на улице Марата. И назывались они – Маратовцы.

«Придут Маратовцы?» «Что у Маратовцев слышно?»

И подруга лучшая бабиРОзина всегда приходила – тётя Дуся – Дина Клементьевна – тоже профессор – литературы из Герценовского. Какими-то родственными отношениями была она с Маратовцами связана, но чёрт его знает какими – я-то уж точно не знаю.

Уже позже, когда я училась в девятом, или, может, в десятом классе, тётя Дуся говорила мне: «вы, поколение семидесятых». А ещё она давала в руки, сняв с полки, полистать – то ли «Белую стаю», то ли «Чётки». Когда она приходила к нам в гости, она несколько раз за вечер звонила своей маме – ой-ой-ой-ой какой старушке – восьмидесятилетней. Чтоб не беспокоилась мама. Говорили, что мама развела тётю Дусю с мужем – с математиком, а может, впрочем, физиком, который увёз её в Новосибирск... Откуда она вернулась в Ленинград к маме.

Давид Иосифович каким-то загадочным образом в начале шестидесятых съездил на конференцию в Израиль. И очень сокрушался, что в Израиле играют вовсе даже в футбол, а не в шахматы.

А ещё была Вера Вениаминовна – жена БабиРозиного брата – толстая большая тётка в зелёном шерстяном платье с брошкой. Впрочем, мы с Машкой как-то раз её вспомнили и не согласились про цвет платья. Машка считает, что оно синее.

***
Они родились в конце позапрошлого века, они – не все, но многие, – влюбились в революцию, которая мощным вихрем вынесла их из затхлых местечек – учиться в столицы. Кто-то, как папин отчим и как Бабанина сестра Хася в юности съездили-сплавали в Америку – от погромов? в поисках приключений? – а потом вернулись строить социализм в отдельно взятой стране. Они пережили войну и дело врачей, – тех, кто ужинал тогда за нашим праздничным столом, кажется, обошёл лагерь – но у всех кто-нибудь да сидел, кто-нибудь да погиб – в лагере, в Бабьем яру, на фронте, в блокаду...

Когда по Невскому я шла мимо стены, где не стёрли – «граждане! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ эта сторона улицы наиболее ОПАСНА» – я пыталась хоть как-то вообразить – ну, вот как они пережили, каким местом выжили – разве ж это возможно жить, когда бомбы падают...

***
Баба Роза готовила ужин – обычно язык с зелёным горошком, а перед тем бульон из языка – баба Роза не зря была юрисконсультом в управлении торговли – что-то нам перепадало в праздничных заказах. Тарелки доставали сервизные – с девочками-мальчиками на качелях, и бульон – в фарфоровой супнице. Интересно, жива ли хоть одна тарелка? Эти тарелки с полустёртыми мальчиками-девочками уехали с нами в Америку, да там и остались, перейдя по наследству к приехавшему через восемь лет после нас Борьке Финкельштейну.

***
Как-то в сети Бегемот нашёл очень странную хрень – две хорошенькие девочки-сестрички из Воронежа поют на идише песенку «Афн припечек». Бегемочий папа, ушедший из местечка в 13 лет, идиш забыл, – а песенку помнил.

Ну, поют и поют, на сцене провинциального клуба. Но иногда камера уходит в зал – и качают умилёнными лысинами люди моего детства – вот Матвей Саич – любовник бабы Розы, шоколадки нам дарил, и по маминым рассказам громко топал и прощался, идя поздним вечером в прихожую, потом хлопал дверью и возвращался на цыпочках, крадучись. А вот и Вера Вениаминовна – с редкими крашеными рыжеватыми волосами...

Им сколько лет сейчас, этим людям, сидевшим за нашим раздвинутым столом на Шестой линии Василевского острова, в квартире на пятом этаже, выходящей окнами во двор-колодец ? 120 лет? 130?

Вот и мы – детки-котлетки-конфетки-старые хрычи и старые хрычовки – помрём относительно скоро...

«....
А книги тихо смотрят и с полок не просятся,
Примирённые навсегда....
И от снежного вечера исходит спокойствие:
Что там – полвека туда-сюда?»

Написал Васька в 96-ом...

А вот в Австралии, в каком-то отдалённом районе, открыли чохом десять новых видов пау-ков.

Такую новость услышала я в последних известиях.

Перед моим мысленным взором предстал Арагог!

Специалистов по паукам в мире мало – даже кузен Бенедикт интересовался вовсе даже насекомыми (спасибо Карамзину за это дивное слово – in-sect – на-секомое), всего, оказывается, на важных всемирных паучьих конференциях бывает человек пятьсот – не больше.

Как же я когда-то пауков боялась. От мамы унаследовала ужас перед ними и нелюбовь к изюму.

Да, тут уж не генетика – чистое воспитание – когда мама на даче видела паука где-нибудь на стенке, и Бабаню голосом, полным ужаса, звала, и Бабаня брала швабру, забиралась на стул, или на кровать, и скидывала бедного паука – кстати, почему бедолага не приземлялся на кровать? Или у меня вытеснилось какое-нибудь такое приземление?

Но страшней всех были крестовики в дачных сортирах, – мы снимали разные дачи в разных местах – но всюду обязательно в сортире жил толстобрюхий крестовик. Ты писаешь в самом беспомощном положении, с ужасом думая, что хлипкие доски отделяют тебя от ужасной ямы (к счастью, Декамерон был ещё не читан!), а над тобой крестовик на хлипкой паутине, – и он же может на тебя упасть – и что тогда?

Воистину несколько раз в день ты оказывался между Сциллой и Харибдой...

И всё-таки даже мама не всех пауков боялась – были ещё весёлые косисены – сенокосцы – они бегали по траве на длиннющих ногах, и мне кажется, что именно длина их тощих ног в сравнении с их худенькими серенькими тельцами с ними примиряла.

Крестовиков не люблю по-прежнему... Но в отсутствии дачных сортиров почти с ними не встречаюсь.

А в Провиденсе у нас с Бегемотом под потолком проживал дружественный чёрный паучок по имени Пантелеймон.

Последний паучий ужас – это когда во Флориде мы с Джейком увидели огромного чёрного паука в нашей пустой спальне на полу, когда всё барахло было уже в коробках, и должны были приехать перевозчики на грузовике и забрать наше имущество на корабль, чтоб оно уплыло за нами в Европу...

Мы подумали, что это, наверно, чёрная вдова – ядовитый каракурт, но я совсем не помню, что мы с ним сделали...

Воодушевлённая специалистка по паукам радостно сказала, что наверняка есть ещё какие-нибудь места в джунглях Амазонки, куда нога человека не ступала, и где наверняка найдутся новые пауки неизвестные науке. Ну, а может, с Марса, откуда совместный франко-японский марсолёт должен будет через несколько лет доставить образцы грунта, он привезёт ещё и каких-нибудь марсианских пауков?

Машка, после ремонта занявшись разбором разнообразного имущества, засунула нос в сундучок, где хранились родительские письма, и не только погрузилась в чтение, но и стала их одно за другим перепечатывать и помещать в жж.

Кстати, оказывается, появился сайт, где постепенно выкладывают сканы дневников людей со всего света. Потрясающее начинание, между прочим. Рукописи не горят, дневники и письма – тоже!

Летом 52-го года папа с двумя институтскими приятелями ездил на каникулы на Чёрное море. Роман с мамой у них тогда уже явно начался, но решения вместе жить ещё определённо не было принято.

Читаю письма, и как водится, – вот и 52-ой год в параллельном мире живёт, да почему в параллельном – в моём.
Весёлые остроумные письма. И самолюбования, прямо скажем, в них немало. Ну, а с чего б иначе было?

Трое мальчишек, трое студентов без денег болтаются по южному Кавказу. Снимают какие-то странные жилища, какие-то комнаты, где иногда приходится вдвоём спать в одной кровати, купаются, кадрят девиц. Припевом – денег совсем не осталось.

Бесконечные цитаты из Ильфа и Петрова, но не только из них – ««культпоход в ресторан» – так, кажется, Зорька говорит» – пишет папа. Зорька из маминых друзей ещё до папы, из ближайших, из влюблённых.

Двое было самых-самых – Зорька и Олег. Но Олег влюблён не в маму, у него роман с её ближайшей подругой. А Зорька – в маму, вообще мужики вокруг клубятся.

Мама хороша невероятно – даже на старых фотках, кажется, видно, как двигается, смеётся, поёт под гитару и под рояль.

Надпись на огромном альбоме репродукций картин Русского музея, – я его листала, валяясь в кровати в детских простудах:
«О Вика-свет, сей красочный букет полотен Русского музея приносят в дар Олег, Элиазар.»

Зорька с войны вернулся хромой.

Картинки в папиных письмах – «крокодилы-пальмы-баобабы», – жены французского посла, правда, нету.

Все живы и юны, и аукаешься с ними со всеми, – «здесь и сейчас».

А потом я подумала – 1952-ой год.

Папа успел на войну. В 44-ом в 18 лет пошёл. Остальные ребята, небось, чуть моложе. Он поступил в институт после того, как вернулся из Берлина, где несколько послевоенных лет прослужил переводчиком у генеральского начальства. Привёз оттуда сервиз – тарелки с девочками-мальчиками на качелях. Потом мы с Бегемотом эти тарелки с полустёршимися картинками увезли в Америку, потом Бегемот, уезжая из Америки, их оставил Борьке Ф. И ещё папа привёз куклу Лену в бархатной курточке, зелёных брюках и с закрывающимися глазами. И плюшевого мишку.

В том параллельном мире, где пишутся эти плутовские письма, за шесть лет до того кончилась война, где «вправду стреляют», бомбёжки, эвакуация, голод...

Я никогда не спрашивала папу, приходилось ли ему убивать...

Про видеть смерть – да, иногда говорил – самое страшное, говорил, видеть смерть лошадей, – они же не выбирали человечьей войны...

Да – подумала я – как же здорово человек регенерирует – в фильме Лины Вертмюллер «Семь красот», чуть не в последнем кадре, спасшийся из лагеря Джанкарло Джанини радостно восклицает: «а теперь мы будем делать детей».

Потом я подумала ещё немного – 1952-ой год. Мамин отец сидит. Когда родители стали жить вместе, в феврале 53-го, Сталин ещё не подох, и они поэтому не поженились, и строили планы, что как только папа закончит институт, они уберутся из Ленинграда.

Родители не питали никаких иллюзий. Васька, из маминых лучших друзей, уехал, спасаясь от ареста, в Ростов, а маму таскали в ГБ и сказали там, что если она сотрудничать не станет, то плакала её учёба в институте. Она ушла из института сама, не дожидаясь отчисления.

Дело врачей в самом разгаре. Идут упорные разговоры, что приготовлены уже эшелоны, чтоб увозить евреев в Бирибиджан.
И эти письма – играющие, жизнерадостные, смешные – там и Сочи, и озеро Рица, и местные обычаи, и поезда – небось, студентам-железнодорожникам (папа в ЛИИЖТе учился) полагались бесплатные билеты...

***
История – однажды на Патриарших случилась история – «географии примесь к времени есть судьба» – « женский смех на руинах миров воистину неистребим»...

В параллельном мире – здесь и сейчас – стучит на стыках поезд...

Димка, Толька, Ромка... Тольку мы с Машкой знали, он даже жил одно время у нас в комнате на раскладушке, но этого я не помню, совсем была маленькая... А Ромку не знали, нет.

Мама – Вика – Витька.

Ребятам повезло, – Сталин подох вовремя, а потом и шестидесятые на дворе...

* * *
Прошлое — это как-то
случайно прочтённая книга —
Далеко, пунктирно и немо:
Оторваны титул и переплёт…
А что запомнилось ниоткуда — ярче, хоть бы и не было,
Подозрительно подробное — чаще выдумано, да вот…

Оно-то и возвращается,
С регулярностью карусельной кареты,
И если в скачке — какую-то мелочь — уронить под копыта коней,
Станет она дороже того, что было и нету:
Сами не выбираем, что окажется нам важней…

Над классическими воротами торчат барельефные рожи
То ли в картушах, то ли
Заполнив треугольный фронтон…
Это — ничьи портреты, но на кого-то похожи,
И рассказывают не меньше, чем лица
Из Веласкеса или с каких-то икон!

В музее «портрет неизвестного» позволяет, не обижая,
И жизнь его придумать, и не сказанные слова,
А известные — на то и известны, что каждому попугаю
Доступны, и тривиальны, навязли, как дважды два…

Конечно, соавтор художника, ты запросто переиначишь
Всякую биографию… Но мера есть и для нас:
Всё же тринадцатый подвиг Гераклу не присобачишь,
И не отправишь Суворова переходить Кавказ!

Я проезжаю каждый день по дороге на работу не клумбу даже – так, бордюрчик сквера – из диких цикламенов.
Ну, они в городе, конечно, никакие не дикие, – вполне ручные цикламены, но и не садовые – ведь садовые – большие важные, их в горшках продают, особенно под Рождество.

С дикими – вот ведь удивительно – я помню место первого знакомства и даже время – в сентябре 92-го в лесу возле озера Анси мы с ними повстречались.

Вообще-то там почти всюду лес резко поднимается по склонам вверх – не высокие ещё горы, –лесистые предгорья, увенчанные скальными вершинками. Но мы в тот день шли по плоскому – вдоль речки в деревеньку, где даже кафе не было, такая она маленькая.

Мы с Васькой привезли тогда родителей в пустой в честь сентября кемпинг.

Я только что потеряла работу, в те доинтернетные времена писала бесконечные письма на деревню дедушке в попытках её найти – стоял кризис начала девяностых, когда впервые не привыкшие к такому инженеры и менеджеры ощутили незащищённость – невозможное – потеря работы. В агентстве по безработице, где надо было отмечаться, я видела как-то совершенно растерянного человека с большим портфелем, в съезжающих на нос очках, который всё в толк не мог взять, зачем он тут, как такое с ним случиться могло.

Я тогда мечтала с тоской о любой работе, отчаянно завидуя всем, кому утром вставать по будильнику и на неё идти.
С полгода это длилось – пока, подобрав случайно в книжном магазине «Шекспир и компания» газетку с объявлениями, я не увидела рекламу заштатной бизнес-школы, горделиво именующей себя «European University of Paris». Там я нашла первую почасовку, – до того, как вернулась в Университет делать диссер, который так и не доделала потом, найдя работу на полную ставку в моей сегодняшней инженерной школе.

В сентябре 92-го моё безработное положение было ещё в начале первой фазы, и когда мы повезли родителей на озеро Анси, я была ещё ничего, надеялась ещё на бывшего шефа. Увы, он работал в сильно закрытой фирме, связанной с военными, и там требовалось гражданство, которого на тот момент ещё не было.

К маминой радости наши две палатки стояли на полянке под грецким орехом. Мама практически не знала юга, – ну, когда-то мы вместе побывали в Пицунде, мне тогда было три года, а папе, как работнику метрополитена раз в год  полагался бесплатный билет на себя и на семью. Так что орехи на траве были маме в диковинку.

Кроме орехов в нашем распоряжении было тёплое чистое озеро, – к особенно прекрасному купальному месту, где озеро казалось прозрачным как море, мы спускались по очень крутой и узкой тропинке, в конце которой надо было спрыгнуть, опершись о сосновый корень.

А ещё мы ездили в Шамони в гости к снежным горкам, слушали колокольчиковый звон, когда проходили мимо пастбищ, где на полянах лениво паслись бело-коричневые коровы с колокольчиками на шее, собирали чернику на склонах, –  голову поднимаешь, и вершины видны, ездили на ферму за молоком и домашним сыром… А Нюша не пропускала ни одной коровьей поилки, которые нам встречались часто – каменные корыта с проточной водой, лившейся из крана. Она из них пила, а потом купалась.

Вся эта ёмкая сентябрьская радость с запахом яблок под синим небом, с лебедями, которые клянчили хлеб, когда в кафе у канала в городке Анси мы ели мелкую зажаренную до хруста рыбку.

И вот шли мы по дорожке, – и под деревьями у её края впервые в жизни увидели дикие цикламены. Мы и не знали, что такие бывают.

Время тогда переводили на зимнее раньше, чем теперь, и в конце сентября, в последние наши в кемпинге дни по вечерам было уже темно.

Вторую осень подряд я взглядываю на бордюр из цикламенов из автобусного окна.

Вспоминаю ту симфонию Малера, которая в «Смерти в Венеции», – кажется, третья, – возврат темы, – маленькая девочка выбегает на солнечную поляну. Девочка, не дожившая до взрослости. Плывёт на Лидо корабль.

Темы и вариации, повторы… Больше я ни разу не была осенью в Анси, а летом дикие цикламены не цветут.

В детстве я не любила апельсинов, которые в 60-ые в Ленинграде-Москве зимой вполне бывали. Апельсины и апельсины – толстошкурые. Умельцы (не мои родители) их на удивление красиво чистили – получался такой цветок, вроде как тот, из которого из серединки вырастала дюймовочка, как из повсеместных тогда заводных игрушек – раскрывается лилия, а в центре маленькая куколка. Впрочем, рыжие апельсины – покрасивей игрушечных цветов.

Я их не любила, а любила кислые абхазские мандарины и мамины рассказы про испанские апельсины-корольки в её детстве.
Впервые корольки я увидела то ли в Италии, то ли во Франции, и несколько лет им страшно радовалась – приветом от мамы – потом как-то осознала, что чистить их трудно, и лучше всего из них сок давить.

В общем, первое, что я узнала про испанскую войну – апельсины-корольки в маминых рассказах.

Потом всякое разное – включая «Колокол», которого нет в двухтомнике, стоявшем у всех на полке. Когда наконец достала и прочла, была огорчена, – насколько ж больше я люблю «Фиесту»!

Тринадцать лет назад мы жили в Оверни – снимали домик на окраине маленькой деревни – у ручья, а за ним стеной в горку поднимался лес. Папе, у которого окна в комнате на втором этаже выходили не на ручей, а на деревенскую сторону, было поручено прислушиваться по утрам к колокольчику автолавки – пропустишь, без хлеба останешься. И ещё очень было важно возвращаться вечером на машине либо до, либо после коров, а ежели совпадёшь, то и стой бесконечно – пока все они пройдут по улице, оглашая окрестности нежным мыком.

А в последний вечер, разговорившись с хозяйкой, мы узнали, что она из испанских детей – была совсем маленькой распределена в крестьянскую семью в Оверни. Там и осталась.

На этой неделе три передачи « Fabrique de l’histoire » были посвящены испанской войне.

Всегда оказывается, что знаешь мало, – вроде что-то и слышал, а нет... Неточно, неподробно.

После победы Франко толпы беженцев хлынули во Францию. Франция была готова к приёму пятидесяти тысяч, а тысяч оказалось пятьсот пятьдесят. Место огромного скопления – городок Лес Аржелес на Средиземном море. Каталонцы переходили границу именно там.

И вот гигантская толпа пришла по берегу в январе на песчаный пляж. Лагерь беженцев, который к тому же не мог всех вместить, был окружён колючей проволокой...

Палаток не хватало, люди строили дома из песка. Не могу даже представить себе такого...

Я слушала разговор с очень симпатичной по голосу и по манере говорить женщиной по имени Роза, родившейся в 49-ом году в Париже. Её родители бежали из Каталонии – познакомились они позже, уже во Франции. Мама её была анархисткой, папа коммунистом. У отца была первая семья – жена и две дочки, они погибли при бомбёжках, а он ушёл во Францию.

Мать, будучи совсем молодой женщиной, тоже дошла пешком от Барселоны до Лес Аржелеса.

Женщин и детей из лагеря довольно быстро забрали. Как-то женщин трудоустраивали – в основном, няньками и домработницами.
Мать Розы попала в услужение к русской графине. О ней у матери остались самые хорошие воспоминания. И в доме у графини она научилась готовить.

В 48-ом году, после графских уроков, уже будучи с отцом Розы, мать её открыла ресторанчик.

Я не запомнила его названия. Оказывается, он стал одним из самых знаменитых в Париже дешёвых ресторанов, где делали чудесную паэлью, и стоила порция ломаный грош. Уж не знаю, как в доме у русской графини можно было начиться паэлью делать.

Роза выросла в кухне, даже в младенческом возрасте там она и проводила дни – кроватка её там стояла.

Отец, по её словам, очень стремился матери помогать, – посуду мыл, паэлью готовил. Обожал болтать с посетителями. Но мать довольно быстро и обидно его из кухни изгнала. Он всё делал медленно и основательно, а мать – быстро и хорошо. Так что она ему говорила: «ну чего ты будешь тут посуду мыть – пока ты одну вилку вымоешь, я перемою всю посуду, не болтайся под ногами».

В результате такой несправедливости у отца испортился характер, он превратился в мачо. Лежал на диване и ворчал. Роза говорила, что он и не виноват, – он так хотел помогать, а его выгнали. От нечего делать, у отца-коммуниста родилась дикая мысль поехать жить в Советский Союз. Но его отговорили: «Ты, старик, совсем с ума сошёл – хочешь жить с чужими людьми в коммунальной квартире, и чтоб консьержка на тебя доносила?».

Я, кстати, удивилась, что в пятидесятые сведения о коммунальных квартирах и о доносах уже были...

Слушала я эту Розу, не отрываясь. И в который уже раз подумала – из нерасспрошенных и недорасспрошенных мной людей – ну, город не составишь... Но...

Слоны – где-то прочёл Бегемот – единственные звери, которые не умеют прыгать.

И то хорошо – прыгали бы слоны – они могли бы провалиться сквозь землю, а в лучшем случае, земля в Африке, или там в Индии от слоновьих прыжков была б вся в ямах – побольше, чем выбоина на ступеньке возле Машкиной квартиры – Костя однажды там уронил бутылку водки, – она не разбилась, а ступенька уже тридцать лет, как с выбоиной.

Машкин GPS, когда она недавно ехала мимо какой-то школы, напомнил ей, что надо замедлиться, а она ответила ему ленинградской декабрьской в пять вечера ночью, что дети давно уже спят.

Зимней ночью мы шли с мамой по Шестой линии – мама в серо-голубом берете и чёрной шубе-моей, наверно, ровеснице, – пахла шуба шапкой и шубкой, как пахнут домашние чистые кошки, и мама рассказывала нам про то, как в школе номер 28, где я уже училась, а Машка ещё нет, сидят за ночными уроками собаки. У мамы был удивительный нос – такая была на нём полочка – кончик круглый, а над ним полочка – ни я, ни Машка не унаследовали такого волшебного носа.

В глубине второго двора-колодца наша парадная, и лестница – на пятый этаж. Когда мне было 17, или там 18, мама в первом дворе, если они с папой откуда-нибудь вечером возвращались, ну, из филармонии, к примеру, обязательно что-нибудь очень громко говорила – предупредительно – на случай, ежели я с кем целуюсь под аркой.

А звонок у нас был на двери механический, – папа инженер-электрик, а звонок – вертушка, смеялись знакомые.

У слонов отличная память, а у меня так себе.

Сбылось куда больше, чем обещалось. А когда в каком-нибудь советском фильме семидесятых падает за окном снег, – собственное щенячество в охотничьей стойке зелёным виноградом откуда-то в зимней витрине – припечатывает к месту ожиданием завтра – как хотелось пить, или писать, или была сессия, и вечно не было двушек по телефону позвонить, и телефона не было в новой отдельной кооперативной квартире, той самой, перед которой выбоина на ступеньке – в настоящем, стремительно переходящем в прошлое – отпечатываясь отретушированной фотографией – сбылось куда больше, чем обещалось – но заглядываешь за этот падающий снег в фильме семидесятых годов – ищешь-ищешь-не найдёшь – куда больше сбылось, чем обещалось.

***
Сегодня утром в окне дома напротив – того, что за лужайкой с тополем, с берёзой, и сиреневым кустом, – появился человек. На нём была эта странная шапка, забралом до глаз, закрывающая пол лица – балаклавой, кажется, она называется. Зачем была ему такая шапка в 12 градусов декабрьского тепла? Он протянул руку и кинул вниз что-то вроде крошечного белого шарика и проводил его взглядом. Наверно, шарик этот упал на зелёную траву. Потом кинул ещё один, за ним ещё.

И вдруг воздух захлопал чаячьми крыльями – он кидал во двор хлебные мякиши – больше он не швырял их вниз – чайки хватали их на лету, у самого окна, – он кидал и кидал, – потом отошёл и через минуту появился опять, сняв балаклаву, и прижимая к себе кошку, – через газон мимо тополя он показался мне совсем молодым. Одной рукой он крепко прижимал к себе кошку на подоконнике, а второй – швырял хлебные катышки – и толпа чаек белым хлопаньем освещала серое небо.

Земляника в лесу расцвела. Может быть, созреет к февралю?