(no subject)

Как странно цепляются друг за друга крючочки, а может, нитки перепутываются, – я никогда не умела ничего распутывать, – если очень было надо, раздирала, а если не особо, так и хватала спутанное и зашвыривала на какую-нибудь дальнюю полку.

Шла вот сегодня вечером, раздвигая набегающие друг на друга волны запахов – сено, липа, трава, на лугу пахло ещё и влажной землёй, несмотря на прошедший жаркий день.
Почему-то до слёз, до атавистической детской памяти. С чего бы? Почему я вспоминала бабушку Бабаню, глядя на синие акварельные горки?

А нипочему. Так просто.

А ещё вспомнила, как в первую сессию в июне шла по городу, подкидывая носком туфли тополиный пух, и огорчалась, что летние каникулы сжались до двух месяцев – да и не по лени горевала, которой хватало, а только потому, что летом как быть в городе? И вдруг вытянулась ещё одна послешкольная ниточка – наша мама никогда и ни в чём не притесняла нас, кроме одного, – до конца школы полагалось рано ложиться спать – в 10 вечера. А как школа кончилось, стало можно когда угодно, – приходить в три часа ночи, не ночевать дома, – всё стало личным делом, – только маму надо было предупредить, и если сказала, что придёшь в три, то уж никак не в четверть четвёртого.

В кооперативном магазинчике на ценниках почти всего, что они продают, написано из чьего сада-огорода, – и без фамилий обычно, просто по именам, – там такие белые и розовые пионы – тугие бутоны, пышные раскрывшиеся цветы – от Сильви, и черешня от неё же рядом.

И мелькнуло – Ваське рассказать. И секунду, ну, четверть секунды, половину – рассказать живому Ваське.
Майская-июньская невесомость – но как всегда сосёт под ложечкой – наступит 22 число, и станет уменьшаться день, и покатится под откос год. Повалится.