Календарь без картинок
Dec. 21st, 2021 03:34 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaДо Рождества всего ничего, и до Нового года, выходит, полная ерунда. Год выпорхнул в окно – раз, и нету.
И наступает год из трёх двоек и нолика. И уже не скажешь – начало века-начало века, где оно то начало? И какой это у нас век – век социальных сетей?
Когда двадцать первый век был за горами-за долами, в 85-ом году двадцатого мы с Джейком катались по тогда ещё бедной пустой Ирландии – на каком-нибудь озере ночью ни огонька, только чёрные ёлки вставали навстречу у воды.
Джейка пригласил летом в Дублин поработать с ним ирландский профессор, О’Раферти, – физики, умевшие правильно написать его имя (ирландское письмо – не фунт изюма), задирали нос. А с неделю мы бездумно катались по зелёной мокрой июльской стране.
Катались и подбирали автостопщиков. И однажды попался нам элегантный, пожалуй, даже холёный мужик и развлёк нас беседой о том, как надо проводить год из Средневекового календаря, ¬– в какой пространственной точке когда надо оказываться.
В Лондоне понятно, есть лондонский сезон, куда ж без него, а в Австралии, уж не помню, нашенское лето, которая у антиподов зимой оборачивается, проводить нужно, или вовсе наоборот.
Мы были не то, чтоб юные, по тридцать нам было, но застенчивые, и по скромности не спросили у мужика, кем и где он работает. Интернета даже в проекте ещё не было.
И вот – приятно ж играть с собой в бессмысленные игры ¬– а не составить ли мне свой собственный календарь – где что когда.
Месяцев у нас двенадцать, не так уж и много. А родных мест больше, сильно больше.
И вот не про то, что в какой месяц случилось со мной главного, или просто чудесного, –в любом ведь месяце случиться может… И страшное может. И не про несбывшееся-несбыточное – пусть про сбывшееся мой календарь будет.
Встряхнуть мешок, пусть сыплются подарки от месяцев.
Итак, январь – самый длинный самый страшный месяц – нескончаемое начало года, после того, как под Новый год не случилось чуда.
В январе в Альпах на обычных не на горных лыжах. Каждую субботу, когда мы жили с Джейком в Анси, мы катались на лыжах. В Анси – озеро, и горы за ним, скальные летом, в январе в снегу. А в озере лебеди плавают, и в узких каналах, вдоль них ресторанчики, люди гуляют, тоже лебеди плавают, хлеб выпрашивают. Мы подымались на машине вверх – в снега по расчищенной дороге, проезжали горнолыжный La Cluzas, доезжали до парковки у конца шоссе, у верхней фермы Les Confins – оставляли машину, надевали лыжи – вверх ёлочкой, вниз – ну, не по страшным спускам, но со свистом – и вот стоишь на склоне – горки над тобой, долина под тобой – и на солнце на почти закатном сверкает шпиль церкви в деревне Grand Bornard. А потом спускаешься туда, и уже окна загораются, и горячее вино в кафе, и автобус к машине, оставленной на парковке.
Февраль – самый короткий месяц – февраль подарки дарит щедрой лапой.
Мимозовые леса в Провансе, там в зобу дыханье спирает, кружится голова – и лошадь нам встретилась на дорожке – большая тёплая. Это Васькина предпоследняя зима…
***
Мимозовая река вьётся по дну долины,
Волнами пробегает в хвойных
Раскидистых берегах...
А в Ницце стада велосипедов
На набережной солнечной, длинной...
Резко холодает к вечеру,
И мимоза торчит в рюкзаках.
Дети пищат над морем...
На холоду нестойком февральском
Голые люди вжимаются в пляжную гальку,
Кто-то по набережной – в ушанке,
А кто – за столиками под зонтиками в тени.
Пиво просвечивает на солнце,
Собаки и ролики вторят вальсам,
А люди обдирают с деревьев мимозу,
Как мы – черёмуху в Питере
В давние майские дни...
И красные скалы Эстереля, и вода – стеклянным синим кубом, и шуршит пеной у камней.
Февраль – пустая ледяная Венеция, и светящаяся пещера супермаркета, и шаги за спиной.
***
Ветра не слышно. Не воздух, а холод.
Зеркало чёрных каналов. И там,
В злой тишине, есть единственный голос:
Только шаги по своим же следам...
Где-то огни над лагуной пасутся.
Не отлипает от холода плит
Воздух недвижный... И города блюдце
Только твоими шагами звенит,
Их повторяя над холодом плит...
Воздух недвижен. Не воздух, а холод.
И в пустоте – всё от тех же шагов –
Где ни пройдёшь, остаётся осколок:
Звук, отражённый от всех берегов.
В мой день рожденья в марте в Ницце на рыночной площади за уличным столиком, и цветёт каждая палка, и цветы со стен спускаются чуть не в чашку кофе. А чуть дальше от центра на Туринской площади длинные столы, и всяких морские гадов с урчаньем за этими столами поедать, запивая розовым вином.
В марте в Тоскане в ничем неприметной деревеньке, где нам чинили прокатную машину, сиял на закате цветущий персиковый сад.
В марте цветёт ослепительная слива у самого выезда из нашего Медона на 118-ую дорогу.
И дикие гиацинты в нашем лесу.
А если выдастся тёплый нежный день – в лесу Рамбуйе первая кукушка, и зацветает кислица, и пена в ручье, и лягушачья икра - пеной.
Апрель и май – мне их не разделить – праздник это – апрель, да май, да июнь впридачу – время работает на нас – всё светлей вечерами, - и что уж тут скажешь, когда сирень...
***
Когда без дождя влажной земли запах
С рассветом вламывается
в раскрытые окна дома,
Когда весне не сидится у колдуна в лапах,
«В лапах мохнатых и страшных» – то всё по другому:
Голые ветки – зачем же тьму протыкать им?
Чтоб оказаться в другой такой же тьме?
Тьма на тьме – ведь страшней,
чем закат на закате,
Ночь-то в ночи
не позволит, чтоб «два в уме»,
Только совам дозволено с ней не считаться:
Ибо весенний торжествующий крик совы
Будит,
высвобождает из тьмы веселье акаций
И шевелит рассыпанные тени
мелкой листвы.
Ну, ветки – голы, но тьма – уж куда голее!
(Там, где не знают о свете –
никчёмна тень...)
Но если сирень разрывает сумрак в аллее,
Тьма не посмеет, не сможет – если сирень!
Когда мы с Васькой идём по тополиному пуху вдоль Дордони – по снежному тополиному пуху, и пролетает над рекой цапля, и качается на воде лебедь и лезет в прибрежные заросли ньюфиха Катя. И цветёт яблоня перед нашей овчарней во владениях Франсуа, и может ли быть дом лучше старой овчарни. Франсуа укутывает ревень, чтоб спасти от заморозков, а виноград ещё чёрными палками торчит из земли. И дикие тюльпаны на невысокой горке над рекой Дюранс, и мелкие жёлтые нарциссы ковром. И на Дордони старая полузатонувшая лодка, и маковое поле, но нет в нём спящего льва. И в Париже светится на закате вино в бокалах на столиках, и сакуры пышнеют возле Нотр Дам. А в Риме мы с Васькой тихо поднимаемся на Авентино по трявяной дороге. «И если сказать не умеешь хрю-хрю, визжи не стесняясь и-и».
Ну, а в июне светло до одиннадцати в Бретани, и идёшь через продутые ланды к морю, и ветер в шиповнике, и вереск зацветает, и на закате пляж золотисто-розовый. И марево над бесконечным пляжем на самом конце земли, и церковный шпиль торчит из-за дюны. И волны бьют в скалы, и белой пеной рвутся вверх ¬¬– прекрасней любой Афродиты. А на нашем пруду…
***
Дождик вялый, не забубённый,
Забыл, видно, где-то свой барабан,
В пруду, между селезней сине-зелёных
Ныряет чёрный тощий баклан!
Странно: баклан ведь птица морская –
Ну, что ему делать у нас на пруду?
Не проживает он, а провожает
Самое светлое утро в году...
Вверху, пополам разделившись резко,
Как две штанины, и в тучу сшит,
Дождь раздвигается занавеской,
А за дождём – ничто не спешит.
Медленно ряска раскроет окна,
Чтоб заблестел оголённый пруд...
Дни под деревьями, не промокнув,
Посуху в лето идут и идут.
В пятнах просветов ярче трава, и
Непромокаемая листва
Дорожку мою зонтом прикрывает,
Как несминаемые слова,
Чем дальше в аллею, тем зеленее
Непроницаемая листва,
И рвутся с обеих сторон на аллею
Все несметаемые слова
Щавель любопытный, наставя ушки,
Аллею стесняет – с обоих боков...
Сейчас подорожник – квакнет лягушкой,
И сам запрыгает в ритме стихов...
А в Хельсинки толстые зайцы в парке глядят из-под кустов, и сирень. И сирень на Марсовом поле, и слепящий рассвет в пять утра, и ждёшь, когда наконец сведут мост, возвращаясь с дня рожденья подруги Ленки. И бредёшь к Берестовому озеру от станции Петяярви белой прозрачной ночью.
В июле-августе – родное Средиземное, сад да море, да солнце в роще, да пробковые дубы, да сойки, да кабанчики, да летишь в море по небу над стаей полосатых пагров, и рыбки-стрижи с хвостиками-ножницами с тобой летят, да вдруг осьминога встретишь в расщелине, да звёзды падают под оливу.
В сентябре белое пиво на площади Контрэскарп. А возле Анси в лесах рыжики-рыжики, и тёплая в озере вода.
В октябре осень показывает нос, ещё не ржавое железо, но... И в конце октября время ехать к Франсуа. Кабы не прошлый год, не карантин, не работа из дома, откуда б мне знать, что нет лучше месяцев, чем октябрь-ноябрь-декабрь в северном Провансе, что над алыми виноградниками – морские закаты, что одуряюще пахнет чабрец, и по спинам пасущихся лошадей прохаживаются белые цапли...
А в Альпах в октябре-ноябре рыжие лиственницы и алые черничники, и снег на вершинах.
И вот почти Рождество. И опять площадь Кортрсэкарп, и горячее вино за столиком под электрической обогревалкой.
И встряхиваешься по-собачьи, и в который раз удивляешься – через все непереносимые потери – всё-таки живёшь...
...А в ледяном ночном сверканье над мостом
Нотр Дам белей, чем айсберг, да и Сена дыбом–
Снежинки фонарей вдруг, подражая глыбам
Льда, растворяются в безмолвии пустом.
Кидая вспышку каждым острым огоньком,
Кривые зеркала домов дрожат и тают,
Свив готику в узлы на чём-то там кривом,
Барокко из неё внезапно выплетают...
Безоблачная ночь торжественно пуста,
И опрокидываясь с каждого моста,
Фонарный силуэт подобия растений
Роняет в реку, и – вновь темнота в чести...
К тому ж, в отличие от времени, – учти!
Пространство вовсе не отбрасывает тени.
И наступает год из трёх двоек и нолика. И уже не скажешь – начало века-начало века, где оно то начало? И какой это у нас век – век социальных сетей?
Когда двадцать первый век был за горами-за долами, в 85-ом году двадцатого мы с Джейком катались по тогда ещё бедной пустой Ирландии – на каком-нибудь озере ночью ни огонька, только чёрные ёлки вставали навстречу у воды.
Джейка пригласил летом в Дублин поработать с ним ирландский профессор, О’Раферти, – физики, умевшие правильно написать его имя (ирландское письмо – не фунт изюма), задирали нос. А с неделю мы бездумно катались по зелёной мокрой июльской стране.
Катались и подбирали автостопщиков. И однажды попался нам элегантный, пожалуй, даже холёный мужик и развлёк нас беседой о том, как надо проводить год из Средневекового календаря, ¬– в какой пространственной точке когда надо оказываться.
В Лондоне понятно, есть лондонский сезон, куда ж без него, а в Австралии, уж не помню, нашенское лето, которая у антиподов зимой оборачивается, проводить нужно, или вовсе наоборот.
Мы были не то, чтоб юные, по тридцать нам было, но застенчивые, и по скромности не спросили у мужика, кем и где он работает. Интернета даже в проекте ещё не было.
И вот – приятно ж играть с собой в бессмысленные игры ¬– а не составить ли мне свой собственный календарь – где что когда.
Месяцев у нас двенадцать, не так уж и много. А родных мест больше, сильно больше.
И вот не про то, что в какой месяц случилось со мной главного, или просто чудесного, –в любом ведь месяце случиться может… И страшное может. И не про несбывшееся-несбыточное – пусть про сбывшееся мой календарь будет.
Встряхнуть мешок, пусть сыплются подарки от месяцев.
Итак, январь – самый длинный самый страшный месяц – нескончаемое начало года, после того, как под Новый год не случилось чуда.
В январе в Альпах на обычных не на горных лыжах. Каждую субботу, когда мы жили с Джейком в Анси, мы катались на лыжах. В Анси – озеро, и горы за ним, скальные летом, в январе в снегу. А в озере лебеди плавают, и в узких каналах, вдоль них ресторанчики, люди гуляют, тоже лебеди плавают, хлеб выпрашивают. Мы подымались на машине вверх – в снега по расчищенной дороге, проезжали горнолыжный La Cluzas, доезжали до парковки у конца шоссе, у верхней фермы Les Confins – оставляли машину, надевали лыжи – вверх ёлочкой, вниз – ну, не по страшным спускам, но со свистом – и вот стоишь на склоне – горки над тобой, долина под тобой – и на солнце на почти закатном сверкает шпиль церкви в деревне Grand Bornard. А потом спускаешься туда, и уже окна загораются, и горячее вино в кафе, и автобус к машине, оставленной на парковке.
Февраль – самый короткий месяц – февраль подарки дарит щедрой лапой.
Мимозовые леса в Провансе, там в зобу дыханье спирает, кружится голова – и лошадь нам встретилась на дорожке – большая тёплая. Это Васькина предпоследняя зима…
***
Мимозовая река вьётся по дну долины,
Волнами пробегает в хвойных
Раскидистых берегах...
А в Ницце стада велосипедов
На набережной солнечной, длинной...
Резко холодает к вечеру,
И мимоза торчит в рюкзаках.
Дети пищат над морем...
На холоду нестойком февральском
Голые люди вжимаются в пляжную гальку,
Кто-то по набережной – в ушанке,
А кто – за столиками под зонтиками в тени.
Пиво просвечивает на солнце,
Собаки и ролики вторят вальсам,
А люди обдирают с деревьев мимозу,
Как мы – черёмуху в Питере
В давние майские дни...
И красные скалы Эстереля, и вода – стеклянным синим кубом, и шуршит пеной у камней.
Февраль – пустая ледяная Венеция, и светящаяся пещера супермаркета, и шаги за спиной.
***
Ветра не слышно. Не воздух, а холод.
Зеркало чёрных каналов. И там,
В злой тишине, есть единственный голос:
Только шаги по своим же следам...
Где-то огни над лагуной пасутся.
Не отлипает от холода плит
Воздух недвижный... И города блюдце
Только твоими шагами звенит,
Их повторяя над холодом плит...
Воздух недвижен. Не воздух, а холод.
И в пустоте – всё от тех же шагов –
Где ни пройдёшь, остаётся осколок:
Звук, отражённый от всех берегов.
В мой день рожденья в марте в Ницце на рыночной площади за уличным столиком, и цветёт каждая палка, и цветы со стен спускаются чуть не в чашку кофе. А чуть дальше от центра на Туринской площади длинные столы, и всяких морские гадов с урчаньем за этими столами поедать, запивая розовым вином.
В марте в Тоскане в ничем неприметной деревеньке, где нам чинили прокатную машину, сиял на закате цветущий персиковый сад.
В марте цветёт ослепительная слива у самого выезда из нашего Медона на 118-ую дорогу.
И дикие гиацинты в нашем лесу.
А если выдастся тёплый нежный день – в лесу Рамбуйе первая кукушка, и зацветает кислица, и пена в ручье, и лягушачья икра - пеной.
Апрель и май – мне их не разделить – праздник это – апрель, да май, да июнь впридачу – время работает на нас – всё светлей вечерами, - и что уж тут скажешь, когда сирень...
***
Когда без дождя влажной земли запах
С рассветом вламывается
в раскрытые окна дома,
Когда весне не сидится у колдуна в лапах,
«В лапах мохнатых и страшных» – то всё по другому:
Голые ветки – зачем же тьму протыкать им?
Чтоб оказаться в другой такой же тьме?
Тьма на тьме – ведь страшней,
чем закат на закате,
Ночь-то в ночи
не позволит, чтоб «два в уме»,
Только совам дозволено с ней не считаться:
Ибо весенний торжествующий крик совы
Будит,
высвобождает из тьмы веселье акаций
И шевелит рассыпанные тени
мелкой листвы.
Ну, ветки – голы, но тьма – уж куда голее!
(Там, где не знают о свете –
никчёмна тень...)
Но если сирень разрывает сумрак в аллее,
Тьма не посмеет, не сможет – если сирень!
Когда мы с Васькой идём по тополиному пуху вдоль Дордони – по снежному тополиному пуху, и пролетает над рекой цапля, и качается на воде лебедь и лезет в прибрежные заросли ньюфиха Катя. И цветёт яблоня перед нашей овчарней во владениях Франсуа, и может ли быть дом лучше старой овчарни. Франсуа укутывает ревень, чтоб спасти от заморозков, а виноград ещё чёрными палками торчит из земли. И дикие тюльпаны на невысокой горке над рекой Дюранс, и мелкие жёлтые нарциссы ковром. И на Дордони старая полузатонувшая лодка, и маковое поле, но нет в нём спящего льва. И в Париже светится на закате вино в бокалах на столиках, и сакуры пышнеют возле Нотр Дам. А в Риме мы с Васькой тихо поднимаемся на Авентино по трявяной дороге. «И если сказать не умеешь хрю-хрю, визжи не стесняясь и-и».
Ну, а в июне светло до одиннадцати в Бретани, и идёшь через продутые ланды к морю, и ветер в шиповнике, и вереск зацветает, и на закате пляж золотисто-розовый. И марево над бесконечным пляжем на самом конце земли, и церковный шпиль торчит из-за дюны. И волны бьют в скалы, и белой пеной рвутся вверх ¬¬– прекрасней любой Афродиты. А на нашем пруду…
***
Дождик вялый, не забубённый,
Забыл, видно, где-то свой барабан,
В пруду, между селезней сине-зелёных
Ныряет чёрный тощий баклан!
Странно: баклан ведь птица морская –
Ну, что ему делать у нас на пруду?
Не проживает он, а провожает
Самое светлое утро в году...
Вверху, пополам разделившись резко,
Как две штанины, и в тучу сшит,
Дождь раздвигается занавеской,
А за дождём – ничто не спешит.
Медленно ряска раскроет окна,
Чтоб заблестел оголённый пруд...
Дни под деревьями, не промокнув,
Посуху в лето идут и идут.
В пятнах просветов ярче трава, и
Непромокаемая листва
Дорожку мою зонтом прикрывает,
Как несминаемые слова,
Чем дальше в аллею, тем зеленее
Непроницаемая листва,
И рвутся с обеих сторон на аллею
Все несметаемые слова
Щавель любопытный, наставя ушки,
Аллею стесняет – с обоих боков...
Сейчас подорожник – квакнет лягушкой,
И сам запрыгает в ритме стихов...
А в Хельсинки толстые зайцы в парке глядят из-под кустов, и сирень. И сирень на Марсовом поле, и слепящий рассвет в пять утра, и ждёшь, когда наконец сведут мост, возвращаясь с дня рожденья подруги Ленки. И бредёшь к Берестовому озеру от станции Петяярви белой прозрачной ночью.
В июле-августе – родное Средиземное, сад да море, да солнце в роще, да пробковые дубы, да сойки, да кабанчики, да летишь в море по небу над стаей полосатых пагров, и рыбки-стрижи с хвостиками-ножницами с тобой летят, да вдруг осьминога встретишь в расщелине, да звёзды падают под оливу.
В сентябре белое пиво на площади Контрэскарп. А возле Анси в лесах рыжики-рыжики, и тёплая в озере вода.
В октябре осень показывает нос, ещё не ржавое железо, но... И в конце октября время ехать к Франсуа. Кабы не прошлый год, не карантин, не работа из дома, откуда б мне знать, что нет лучше месяцев, чем октябрь-ноябрь-декабрь в северном Провансе, что над алыми виноградниками – морские закаты, что одуряюще пахнет чабрец, и по спинам пасущихся лошадей прохаживаются белые цапли...
А в Альпах в октябре-ноябре рыжие лиственницы и алые черничники, и снег на вершинах.
И вот почти Рождество. И опять площадь Кортрсэкарп, и горячее вино за столиком под электрической обогревалкой.
И встряхиваешься по-собачьи, и в который раз удивляешься – через все непереносимые потери – всё-таки живёшь...
...А в ледяном ночном сверканье над мостом
Нотр Дам белей, чем айсберг, да и Сена дыбом–
Снежинки фонарей вдруг, подражая глыбам
Льда, растворяются в безмолвии пустом.
Кидая вспышку каждым острым огоньком,
Кривые зеркала домов дрожат и тают,
Свив готику в узлы на чём-то там кривом,
Барокко из неё внезапно выплетают...
Безоблачная ночь торжественно пуста,
И опрокидываясь с каждого моста,
Фонарный силуэт подобия растений
Роняет в реку, и – вновь темнота в чести...
К тому ж, в отличие от времени, – учти!
Пространство вовсе не отбрасывает тени.
