Из колодца

Вот опять средневековый календарь, опять хлопаются оземь жёлуди, а не повезёт, так и по темечку хлопнут. Один жёлудь перед самым носом ударился и подскочил вверх мячиком.

Каштаны мягко падают, в зелёных коробочках. Уже на земле из них выкатываются.

Странно, что нет картины «собиратели каштанов». Коричневые блестящие каштанчики валяются на влажной земле, слегка попачканные недавним дождём. К ним нагибаются женщины в коричневых юбках, с увесистыми задами – из «едоков картофеля» женщины. Вся картина в шоколадных и тёмно-зелёных тонах.

Когда я иду по лесу через всё это шуршанье – желудёвое, каштановое, я – да, просто когда в окно смотрю на пёстрый лес за домами, думаю – вот ведь всё ж – живу в картине, подвижной, меняющейся – вот замшелый ствол почти перегородил дорогу, а вот и густой ежевичник, и ежевика по осени зацвела.

И привычно-всегда – идти б да идти – через лес и дол, к морю, через холмы и горы – идти да идти – с ослом, котом, петухом и всеми моими собаками.

И куда прийти? В замок, где у чудища в саду аленький цветочек? В дом людоеда с картинки в «Волшебнике изумрудного города», с той, где он в кастрюле на голове?

А зимой на закате сияет церковный шпиль в альпийской деревушке на склоне. Падают осенью каштаны, весной ослепительно цветут сливы. И море – от слова всегда – шлёпает о берег – время-время-время…

Мир всё время шлёт невнятные сигналы.

Сентябрьская жарища, но от порыва ветра с берёзы сорвалась пригоршня лимонных листьев, закружились в воздухе, – стремясь в картину «Золотая осень».

По дороге на ферму, где непристойно пышный праздник урожая, льнянки у края поля – маленькие львиные зевы – на насыпи железной дороги, – «девушка, если трамвай сегодня не придёт, почему рельсы не убрали?». Острый запах помидорной ботвы.

Блестящие рельсы, или ржавые, а может, обрывки рельс, сохранившиеся кое-где на бывшей парижской окружной железной дороге, превращённой в пешеходную дорожку. Льнянка, козлобородник…

А каштаны после лета стоят в сухих жёстких рыжеватых жжёных доспехах…

На поверхности пруда тишь да гладь, ни черепахи, только вдруг всплеск – и кто там ходит под водой, какая там жизнь, всего лишь в небольшом пригородном пруду в середине пригородного леса – сколько их, разных жизней – помимо нас?

#Париж #Васькиныстихи

Народу в городе не много – не мало – правильно.

Идёшь вот по Бюси, или по Сен-Мишелю – и в любимых кафе есть места. И не тесно! Не впритык. И столики отгрызли куски тротуаров – выплеснулись на улицы.

И машин тоже не много – не мало – не редкие звери, и не идут потоком – и есть чем дышать на перпендикулярной реке улице Bonaparte.

Не жарко и не холодно – солнце припекает, а ветерок холодный по спине.

Синим воздушным шариком – летний Париж. И кое-где шуршат под ногами сухие платановые листья, – чтоб memento mori, чтоб не расслаблялись.

Фонтан у Сен-Сюльписа низвергается сверкающими водопадами.

А в Нотр-Дам начались работы, и уже точно решено, что шпиль будет прежний. Стали пускать к ней на площадь, и там под носом у зелёного дяди – Шарлеманя – Карла нашего великого – выставка детских рисунков, посвящённых пожару. От четырёх до шестнадцати лет участникам. В основном, французские дети, но не только. Каждый автор назван по имени без фамилии, и сказано, откуда он. Есть какой-то парижский Vadim – небось, русского происхождения. И есть девочка из городка, название которого начинается с Pleu – значит, городок бретонский. И нарисовала она не Нотр-Дам, а типичную бретонскую церковь.

И в музее Орсэ – народу не много, не мало – так что к каждой картине можно подойти, и глядя на людей, испытываешь приятное чувство некоторой общности – как же хорошо ходить среди картин. И можно выбрать, что именно ты бы повесил у себя дома – маковое поле, Сену в Ветёе, а может быть, вокзал – рельсы блестят, паровоз дымом по-драконски пышет. А может, лодки не песке у крадущегося моря? Это если Моне. Но зелёный плывущий несфокусированный пейзаж Ренуара тоже можно. Да и от подсолнухов ван-гоговских не откажусь! А коровы – коровы – истинные музы барбизонцев – особенно Тройона.

Сидишь себе на скамеечке – оглядываешь окрестности – вот пруд – близнец эрмитажного. Идёшь из зала в зал, по дороге в окна заглядываешь – на дальнем холме сахарная Сакре-Кёр, а руку протяни – стеклянный Большой Дворец, колесо обозрения в Тюильри.

Когда, выйдя из Орсэ, мы уселись пить пиво на задворках Сен-Жермена, на тихой улочке – за столиком неподалёку оказались мужики, один усатый, другой нет, пришедшие туда из Сезанна – с той картины, где в карты режутся.

И Васькин стих медленно поворачивался, и пролетел пушистый одуванчиковый парашютик, но схватить мне его не удалось, – дразня, взмыл он вверх и дальше над улицей полетел...

***
Париж не бывает без парижан.
Петербург, или Рим
Можно увидеть торжественно пустыми,
Неважно, асфальт на площадях,
Или они заросли травой...

Есть ещё древние города,
Что на ночь даже меняют имя,
Но Париж и на миг не станет Лютецией,
Хоть волком вой!

Может он – населённей других, –
Без людей и минуты не обойдётся?
Да что там! – Не обойтись ему без сорок и собак...
Даже питерские сады можно вырезать из города
И рассматривать отдельно,
Как в телескопе, или в глубине колодца,
А здесь – ничто и ни от чего не оторвётся никак!

Многие города хочется увидеть пустыми,
Ну, хоть для разнообразия,
А с Парижем этого не случается никогда.
Потому что канун праздника всегда важней самого праздника:
За столиками тут сидят на улицах хоть в жару, хоть в холода.

Все – зрители. Все и всегда ожидают
Уличного внезапного действа. Недаром
Спектакль без начал, без концов идёт и идёт...
Смена картин бесконечна –
По проезжей, или по тротуарам
Хоть клошар, хоть ролс-ройс,
Хоть целующаяся пара,
Хоть букинист, или цирковой ослик –
Кто-нибудь да пройдёт!

Вот и Карл Великий верхом. Два рыцаря пеших рядом -
Оливье с секирой и Роланд с мечом по имени Дюрандаль...
Весенние, ещё медные, тополя кажутся вечным садом,
А минутность бумажных корабликов Сена уносит вдаль...

Кто-то встаёт, кто-то садится... Столики не пустуют,
С каждым мигом сменяют зрителей и набережная, и бульвар.
И беспрестанным припевом стукаются о мостовую
Эхом у каждого кафе: « Бонсуар», « Бонсуар»...

Да, если постараться, можно увидеть пустыми,
Величественными силуэтами многие города,
Даже такие, которые втайне на ночь сменяют имя,
Только с Парижем этого не случается никогда.

Вышли мы из моря, в море и уплывём китами, а кто и дельфинами. Вот ещё б фонтан научиться как следует пускать!

В новостях – всюду жарища, кроме побережий, что океанских, что Средиземных, что всяких там северных!

По всей стране за тридцать, жарища, а у нас в Бретани, как водится, 25-26. И вода тёплая!

Но вот пока сидим за компами – четыре человека, четыре работы, две собаки спят, одна кошка по саду гуляет – в море, в море – ни в какую не в Москву.

Город был лёгкий, почти воздушным шариком в воздухе подрагивал. Лето пробегает тополиным пухом, вот уж и катальпы отцвели, а магнолии наоборот зацветают вторым цветом.

Кто-то в масках, кто-то без, иногда в стайке-в семействе, вместе идущих по тротуару, кто-то с, а кто-то без. Кто-то пешком, кто-то на роликах, кто-то на велосипеде, а мы на машине – мимо – мимо трамвая на остановке, мимо рельсов в траве, мимо людей за уличными столиками.

И потом, плюхнувшись неподалёку от place d’Italie на стул за серебристый железный столик, зажав в руке бокал с холодным белым пивом, глядя на людей, дома, платаны, лениво болтая, – фамильярничать с городом, за ухом чесать его, как я фамильярничаю с лесом, хлопая буки по стволам, покрытым серой гладкой кожей.

Человеки много чему могут научиться у собак.

Вот спит Таня в кресле, хвост закрученный кверху торчит. Ещё не вечер, так что солнце не бьёт в окно слепящей жарой, затопляя комнату, а как-то сбоку мягко пятнает прямоугольником ещё довольно белую после недавней парикмахерской спину в мелких курчашках. Облачко за тополем висит.

А утром по лесу скакала козой, траву щипала, с огромным чёрным лабрадорищем заигрывала, попой вертела, а потом уселась на песок, блюдя девичью честь.

Так и бродим мы с Таней каждый день через раннее лето, и она совершенно не пытается разгадать секрет времён – лес, пруд, белка на дереве, бурундук проскользнул, полоской просверкал.

И никакого тебе завтра и вчера. Одни огромные лопухи.

После грозищи и череды дождей у нас в лесу в лощине, которую Васька звал оврагом, потекли ручьи разливанными реками. Пузырятся у берегов пеной, похожей на мыльную, смутным воспоминанием с полумладенческой фотки – в детской ванночке стирает мама, трёт чего-то о волнистую стиральную доску, и я рядом тоже стираю в тазике на табуретке, – или это не я, а вовсе даже наша двоюродная сестра Танька? – или обе мы – большая мама, я покороче, Танька ещё покороче?

Булькают наши ручьи, хлюпает под ногами, и повсюду – вчерашним ветром сорванные листья и мелкие веточки валяются.

Тем временем на пруду расцвели жёлтые ирисы и вовсю облетают белые акации.

И странное это время разворачивается простынёй, по которой бегут картинки волшебного фонаря,– театр теней. Дни очень короткие – я давным-давно знаю, что зарубки во времени (цветения разные, например) мелькают вроде как шпалы, если глядишь на полном ходу из последнего вагона на железнодорожное полотно.
В обычной жизни, когда ездишь на транспорте на работу, каждый день знаешь, что куча минут утекает сквозь пальцы, – можно тешиться иллюзией – вот бы мне бы самому распоряжаться – горы бы свернул. Впрочем, уже каждое лето, когда я предвкушаю, сколько всего успею за месяц на Средиземном море, и успеваю в три раза меньше, – могло бы меня научить.

Но сейчас, во времени, когда можно чуть сосредоточиться, ощутить, как вращается огромная махина года – очень остранённо приветствуя нас то вишнями, то сиренью, то акацией – как-то сильно ощущаешь и свою малость перед этой махиной – думаешь, что вот в сентябре сухие листья зашуршат под ногами, и свою в ней центральность – ты, такой не самый вроде существенный, в центре этого вращения.

Невнятный день – серой кисеёй завешенный. Тополь под ветром зелёной гривой встряхивает, машет. Уже и сорочьи гнёзда увидишь, только если знаешь, что есть они там.

На берёзу можно посмотреть только если встать и к окну подойти, стоит она неподалёку от тополя, – ему до пояса еле достанет, если ростом померятся. Берёза – эдакая девица чуть томная, волосами укрылась, а тополь – мужик хоть куда, ему б ещё пояс тугой, ремень с пряжкой – впрочем, тут недалеко и до пистолета – был бы лихой, ну, не разбойник, конечно, – чего ему разбойничать – но ходил бы по средневековым дорогам, девицам на радость и соблазнение.

Вчера у Тани я спросила, кем бы она была – Красной шапочкой, или Серым волком – ну, конечно же, Красной шапочкой – собакам Серых волков не играть, разве что кошкам вроде Гриши волками бабушек кушать.

Запах круассанов из духовки мешался с запахом кофе – самая срочная работа сделана, надо браться за ту, про которую дедушка Лайн ещё кнутом громко не щёлкает, – программами заниматься. Надо главу из очередной книжки, которую мы с Альбиром делаем, редактировать... Но на секунду отпустил цейтнот – и как всегда, как в сессию после экзамена, как собака, хвост кусаешь – за то взяться, за другое... И как люди живут без дедушки Лайна с кнутом – моего спасителя-избавателя-защитителя?

Открыла вот Моне – в утешение жизни – картинки в сети – поглядела на оливковый сад в чьей-то частной коллекции, пошла по аллее, туда, в серебряный свет, в глубину, потом увидела море в городке Пурвиль. Поняла, что не знаю этого городка – в Нормандии, это сразу понятно, но где точно? Полезла карту искать, – возле самого Дьеппа он оказался. Интересно, как там теперь?

Вот есть люди, чью шкуру хочется примерить – завидовать смешно, абсурдно – но вот – как это – быть Моне, или Чеховым, или Гульдом...

Частят секунды, капают с глуховатым всплеском минуты, сливаются в часы – уже ручьём, рекой, потоком, – ревёт, всё сметая – глупые бумажки, обёртки, стойких оловянных солдатиков... И нестойких, впрочем.

И вот дождь наконец, с ветром, бросившим пригоршню капель на стекло. Даже сейчас в чёрном окне, за которым чужие светятся окна, отсвечивают ёлочной игрушкой эти капли.

Вчера, засыпая рядом с Таней, вытянувшейся во весь свой не такой уж малый рост королевского пуделя, с головой на подушке, а Гриша с другой стороны, на узкой кровати, которая получается из раздвинутого кресла в гостиной, где я теперь живу, я, вытянувшись солдатиком, ведя с Таней разговор – о собаках, – связующем человеков и зверей звене, в который раз пыталась спросить у Тани – о чём она думает, – явно не о будущем, собаки живут настоящим.

Да, так дождь, сирень потихоньку засыхает, белая, впрочем, ещё радостно цветёт.

Дачным вечером под холодным дождём. В свитере. Купальницы в гуцульской вазе на столе, ваза-то не разбилась, живёт у Машки. Подумать только – мы с прочим скарбом каждый год возили на дачу вазу. В раннем детстве нас на дачу возил папин приятель и сослуживец по фамилии Брон. У него от дяди-академика была победа. И он тихо-тихо (взрослые говорили, как на похоронах) на ней ездил, нас на дачу вёз. В Сестрорецке мы тогда снимали. Однажды раскладушка с крыши ёбнулась на шоссе – с тихохода этого. А потом нас возил мамин театральный шофёр Валя – на микроавтобусе в Усть-Нарву, мы там снимали компанией, автобусик был очень к месту.

Как оно всё растерялось, с возу попАдало – возить на дачу вазу, переодеваться в филармонии в сменную обувь, ставить на стол гостевую посуду с бульоном в супнице, которую папа из Германии привёз... И одежда бывала нарядная. А на школьный вечер в восьмом классе причёска «греческий узел» в пандан к взбесившимся гормонам – в принципе влюблялась я во взрослых мужиков, в родительских друзей, но как же было обидно, когда не приглашали потно качаться под музыку ничем кроме того, что не девочки, а мальчики, не привлекавшие одноклассники.

В дождь в дачной электричке, глядя в грязное стекло, на сосны за размазанными каплями.

«Годами когда-нибудь в зале концертной» – ой, а ведь именно под Брамса с Айзеком Стерном, надо же... Вот затих сумбурным аккордом. Говорил один мой знакомый – и чего европейская музыка 19-го века вечно кончается оргазмом?

В зелёном вагоне из весны в лето, из лета в осень, в зиму, в весну, из Питера в Париж, – а, что, время и вправду линейно и непрерывно?

Мы досмотрели все записи лекций Лотмана, которые у нас были, которые когда-то Бегемот нашёл в сети. Кажется, часть мы раньше не видели.

Очевидным образом чего-то не хватает в цикле лекций про русскую культуру. Дырки. Похоже на университетский курс. С другой стороны, читает он лекции по большей части дома, иногда где-то в другой комнате лает собака, а один раз он отодвигает появившуюся из-за кресла и ткнувшуюся в руку беспородно-овчарочью морду.

Несколько последних лекций – разговоры об интеллигенции.

Они записаны в самом конце восьмидесятых, эпоха качается на тонком стебле – туда качнётся, сюда?
Преддевяностые, лет за пять до того, как Синявский, увидев Зюганова в телевизоре, ужасался тому, что «только этот партийный долбоёб» говорит про страдания народа, а интеллигенция просто радуется свободе...
И вот Лотман о декабристском времени, о Фёдоре Глинке, который спал, накрывшись шинелью, а все деньги отдавал на всякого рода помощь неимущим, преследуемым; и о более раннем времени, о Новикове, в голод накормившем крестьян и попавшем за это в крепость.

Скорей всего, разговоры о никчёмности интеллигенции начались очень давно, ещё до конца восьмидесятых, хотя, пожалуй, в моём детстве я их не помню.

А Лотман явно спорит с неназванными противниками Сейчас сказали бы, что местами пафосно.
Тридцать лет – это всё ж довольно долго – впрочем, по-всякому, бывают долгие тридцать лет, а бывают быстрые. А чаще и не знаешь, долгие, или быстрые... С одной стороны бесконечная жизнь, с другой – было вчера.

Нынешняя эпоха, когда частная семейная жизнь оказалось центром притяжения без того, чтоб внутри свербило обязательство выйти за её пределы? Эпоха, когда культура оказалась в значительной степени объектом потребления? Вместе с путешествиями, лишившимися по большей части неожиданностей и опасностей.
С другой стороны, есть люди, для которых опасности и/или жертвенность – совершенно необходимые условия жизни. Впрочем, остаются горы, есть Африка, да и в любой стране множество возможностей себя приложить с определённой жертвенностью.

Наверно, в старой российской интеллигентской жизни в этом приложении себя, и это важно, – была принадлежность ордену.

Пожалуй, нынче исходная идея требований к себе прежде требований к обществу, к государству, к мироустройству, которое нам что-то должно, меньше распространена...

Карантинная остановка наводит на мысли. В моём личном пространстве – убрав за скобки отсутствие диванов-трансляторов, смеющихся над государственными границами, – отчётливое физическое желание бесконечно идти по тропе, по дороге, вдоль реки, в запахе травы, сирени, акации, – идти к морю, к горизонту – «а хотелось бы мне в дорогу, налегке при попутном ветре».

Из городского – взгляд вверх, от реки на Нотр Дам...

Среди найденных записей Лотмана ещё одна – очень странная, вырванная из контекста лекция об искусстве – явно есть другие, но где?
За несколько лет до смерти. Лотман там очень плохо выглядит, очень постаревший...

Сплошная импровизация, он бросает камнем в пруд несколько тем – искусство-сообщение, отношения «правды жизни» и условности, круги по воде расходятся...

А по мне, искусство – так это записка в бутылке... Прежде всего...