Из колодца

Дождь лил весь день, к вечеру стало посуше, и мы часа три пробродили по дорогам от деревни к деревне, стараясь не сходить с асфальта, или с гравия - шаг в траву - и штаны мокры до колена, а в лесу деревья при малейшем ветерке душем обдают. Мимо кустов боярышника, мимо черевшнегого сада, мимо домика, где славные люди живут, и украшают жизнь, как могут - хоть и старой кроватью. Уж не говоря о голове длинноносого дяденьки, надменно глядящей на прохожих. На верхушках горок, замыкающих горизонт, расселись тучки.

Когда мы вернулись к машине, которую оставили километрах в пяти от дома, дождь зарядил снова.











( Read more... )

А в конце апреля пошли дожди, и проснулись виноградники. Медленно, с еле слышным скрипом. Страшные чёрные узловатые старики, как тот дуб, мимо которого князь Андрей к Ростовым ехал, . А на юных уже курчавая поросль. А потом, как тот самый дуб, ожили и чёрные грубые лиры.

Тутошним виноградникам повезло, когда был заморозки, они спали крепким берложьим сном, им не повредило...
Голубь расселся на коньке крыши, будто не сарайчик это неприметный, а какая-никакая готическая часовенка, и птичка каменная - веками тут сидит, приросла.











( Read more... )

За месяц, что мы провели в Провансе, сирень сменилась белой акацией, и расцвели розы после месяца в два перерыва.

В августе на даче начинались грибы. Сначала немного, и мы ели картошку с грибами, потом грибы с картошкой, потом грибы без картошки, и в конце концов, никто уже на грибы и смотреть не мог.

Вот так и маки – сначала радуешься отдельным макам в траве, потом маковые поля, где проглядывает зелёное, и кто-нибудь белый-жёлтый тоже непременно цветёт. А потом – красные поля… А белые-жёлтые на соседних лугах, отдельно от маков.

Ночью дождь шёл, и утром ещё брызгался слегка из-под расходящихся в разные стороны туч.

А потом Гришу в переноску, Таню – на заднее сиденье, и вот через строй белых акаций вдоль автострады. В Бургундии рапсовые поля жёлтые как цыплята. И белые возле них коровы.

Впервые увиденное рапсовое поле – в первый раз это было около Анси в мою первую весну во Франции – шлёпнулось медовое в мой нарядный новогодний обшитый дождиком мешок с радостями и предвкушениями – обещанными-необещанными, туда же, куда впервые увиденный пирамидальный тополь на станции Иловайская.

Потом лес Фонтенбло.

И непоздним вечером в Медон приехали.

А это прогулка по плато пониже, чем наш хребет на севере. Оно к югу от нас километрах в десяти, прямо над рекой Дюранс. Видимо, от мистралей и прочих холодных ветров его защищает как раз наш хребет Люберон, потому что там по ощущению значительно южней. А ведь хребет Люберон от нам меньше, чем в десяти километрах на север, а это плато примерно в десяти на юг. Но вот Люберон скорей альпийский, а это плато скорей тяготеет к массиву Мор, к горкам у самого моря.

И вот растительность, особенно цветочная, там несколько другая. Полно диких ирисов. Ни нарциссов, ни печёночниц. Заросли ладанника, издали фантастически похожего на шиповник. Жёлтый и синий лён. И - настоящий подарок - лесные тюльпаны, которые, как выяснилось, в красной книге!














( Read more... )

Шли мы в субботу вниз с горки по довольно широкой гравийной дорожке, а навстречу нам ехал человек на велосипеде. На гравии велосипед иногда проскальзывал, и поравнявшись с нами, человек остановился, – седобородый, неюный.

Ох – сказал – проскальзывает мой велосипед. А тут ещё и обгоняют те, кто на электрических.

В голосе его слышалось некоторое осуждение неспортивности ездоков на электрических.

Как-то незаметно мы зацепились языками – вроде как от велосипеда перешли на телефоны, и он сообщил нам, что пользуется очень старым, на котором стоит совершенно нам неизвестная система, непроницаемая для желающих что-нибудь о тебе узнать. Что телефон он использует, чтоб по нему звонить, а не для прочих надобностей. Что с программами живёт только бесплатными GNU, что стоит у него UNIX, и что Гуглом – ни за что. И Амазоном ни за что. И что пишет на Латехе.

- Но, конечно, уступки приходится делать. Вот раньше я очень любил машины чинить. А сейчас современные – хрен починишь, не deux chevaux, чай.

Ну, и в какой-то момент переключился он в своей любви к bricolage (не знаю толком, как перевести – не рукоделием же!) с машин на телефоны – ну, в машинах всё ж части тяжёлые больно, старея, трудно становится всё это ворочать. Правда, не учёл, что в телефонах ужасно всё мелкое, и зрение-то ведь тоже уже не то в 75 лет.

Поинтересовался, не из Кадараша ли мы – это здешний, в деревне в паре десятков километров от нашего хутора, научный центр комитета по атомной энергии, аналогичный подпарижскому в Сакле.

Не – говорим – мы-то из Подпарижья, из инженерной школы.

- А я провансалец par adoption. А в Подпарижье жил 50 лет назад. А вот угадайте, откуда я исходно.

Я пожала плечами – даже и угадывать не буду.

- Я из Franche Comté.

Потом Франсуа нам сказал, что во Franche Comté очень характерное произношение, что он, наверно, просто от него избавился, если мы не услышали никаких особенностей.

- Ну – говорю – если на то пошло, угадайте, откуда мы.

- Из Каталонии?

- А вот и нет, из России очень давно, сорок лет как.

- Аааа – говорит – я в Марселе много с русскими математиками сталкивался. А вообще мои научные интересы совпадали с интересами Шафаревича. Да, знаю, что он мерзавец и антисемит… А ещё Арнольда я неплохо знал.

Сказал нам, что он был в комитете по встрече Плюща. Даже безуспешно попытался фамилию Плюща правильно произнести.

- Ох – говорю – давно же это было. Мой муж Плюща хорошо знал, они оба в Париже в первой половине семидесятых оказались.

Потом поболтали про то, кто что себе находит после того, как из универа гонят на пенсию – в основном, декларируют себя «независимыми предпринимателями» и дальше, – кто какие проекты себе раздобывает. Его близкий друг, социолог из Лиона, прямо нарасхват. Ну, и у него самого тоже всякое разное идёт.

Поболтали – и разошлись, по какой-то с обеих сторон стеснительности что ли, не обменявшись именами и координатами.

Теперь вот очень любопытно – а кто же это был такой. Ясно только, что математик из Марселя…

Неделю назад на наших невысоких горках, начиная с 900 метров, валялись то там, то тут разного размера огрызки снега. Таня их с превеликим удовольствием лизала.

И поля мелких нарциссов на той же высоте. Мускарики и у самого дома растут, а вот нарциссы только метров с восьмисот с хвостиком.













( Read more... )

Апрельский Прованс – всё-таки не июньский Карельский, и не Усть-Нарва, и одуряюще сладко пахнет вязель – не скромная жёлтая акация, из стручков которой свистульки только делать, – но вот бреду себе по дорожке, – деревья не совсем ещё в листьях, – кто так, кто сяк. Холмы акварелью нарисованы. За глубокой канавой – вдруг я увидела – да, подлесок сиренный – сиренник – плотные бутоны перемешаны с раскрывшимися цветами. Весь склон в сирени. Забраться туда подышать. И облака над нашей поляной взбитыми грудами по небесным краям, лёгкими хвостами метут небо над головой.

Бреду себе по дорожке – а рядом Бабаня, любимая бабушка, почему-то в синем тёплом платке – ранним летом пятьдесят с чем-то лет назад. Головастики у нас жили в воде в стеклянной банке, обратились ночью в лягушек и распрыгались по комнате.

Бесконечное лето, которого ждёшь-ждёшь – всё детство ждёшь чего-то – Нового года, каникул, но сильней всего – лееееееета.

Не так уж я ненавидела школу – ну, вроде как плохая погода, не более того. И не было у меня в классе особых уж врагов, за всю школу одна история – когда три девицы нажаловались, что я галстуком после урока труда руки вытирала. Но и то помирились мы потом. И друзья-приятели всегда были, и даже какие-то уроки я любила – вот на литературе болтать языком и сочинения писать – но ни с чем не сравнимо щастье каникул – летних бесконечных. В институте было трудно примириться с тем, что бесконечность вдруг изрядно укоротилась.

Интересно, и у меня, и у Машки, у городских жительниц, эта острая потребность в не-городе, – не из тех ли детских бесконечных лет (от слова лето) – в зарослях шиповника, в крапиве, которую рвать можно, если осторожно, если прижимать её мягкие злобные шипинки к стеблю. В сирени, сирени, сирени… У мелкого залива, где плавает крошка – рыбка колюшка.

Пахнет боярышником – прямо из Пруста. И чабрецом, и сиренью.

А на рынке, куда я сегодня отправилась почти просто так, почти без дела – ну, оливки, ну, каперсы, ну, немного сыра, – у сырного прилавка женщина лет сорока, наверно, разговаривала с продавцом.

Какая же – говорит – радость – работать дома. Сама себе хозяйка, всё успеваешь.

Да – ответил продавец сыра – и будильник не звонит.

Вот ведь – я нежно люблю свою работу, и людей на работе люблю. Со студентами, мне кажется, я за этот год очень сблизилась. Обращаются они ко мне в любое время в сети за помощью, с вопросами, – устраиваем на тимсе встречи хоть вдвоём, хоть впятером, хоть толпой. Куда больше стало похоже на индивидуальное обучение тех, кто хочет учиться. А на виртуальной доске видно лучше, чем на обычной, когда там пишешь и рисуешь.

Лекции в сети мне нравятся больше, чем очные. Студенты смелей вопросы задают, не боятся нести чушь. И получается куда более личное общение даже на лекции на много народу. И опять же – легко сочетать доску и слайды. Семинары, конечно, иногда хорошо бы очные, но вовсе не обязательно уж прямо все.

Кстати, мы месяца полтора назад устроили анонимный опрос – чего первокурсники-третьекурсники хотят – семинаров в сети, или очных.

Оказалось, довольно неожиданно, – примерно фифти-фифти – начиная со второго курса несколько больше ребят хотят работать в сети, на первом чуть-чуть больше хотят очно.

В результате мы даже сумели их удовлетворить, – за счёт тяжёлых трудов преподов, которые, приходя на занятия, должны обеспечить работу и с теми, кто в аудитории, и с теми, кто дома. Наверняка многие ребята собираются компанией у кого-то и вместе работают.

***
Шла я с рынка и думала – а ведь похоже, что работа из дома – из главных для меня свобод. Нет, я с удовольствием ездила бы занятия проводить, – те, что не в сети; и с коллегами-приятелями кофе пить и обедать ездила бы. Совещания? А чёрт его знает – мне кажется, что в сети часто получается эффективней.

А как бывает удобно в воскресенье вечером со студентом по тимсу позаниматься. А в понедельник погулять. А раньше – фиг я проводила индивидуальные занятия – времени не хватало…

Ходить на работу только за делом… Вот она, свобода, даже если работы невпроворот, и не успеваешь ни фига – всё равно она, родимая, – свобода.

Увы, никак не получится запихнуть очные занятия в одну часть года, а сетевые в другую. Так что жить полгода не в городе – такого мне больше не достанется…

***
Кстати, в Турдэге я перешла дорогу совершенно чёрному коту – это к чему? Надеюсь, я не принесла коту неприятностей.

***
Вечерние синие холмы плывут, – вот тополище до неба достаёт, вот куст белой сирени, вот облака громоздятся, и ястреб трепыхается над полем, и первые листочки в винограднике – комок в горле – добрый бог, высунув от усердия язык, рисует полоски на кошках, точечки на мухоморах, и вечерние синие холмы…

Сколько лет-сколько раз мы тут, и вот же находятся в двух шагах от дома углы и склоны, куда ни разу не забирались...











( Read more... )

Наш домик – бывшая овчарня, перестроенная, естественно, – со всеми удобствами. Наверху две спальни, ванная и сортир, внизу гостиная с раскладным диваном и огромным столом, на котором компы и экраны вольготно живут, и просторная кухня, там стол, за ним человек шесть с удобствами помещаются. В моей спальне ещё и рабочий стол, занятия по тимсу и совещания очень даже удобно оттуда проводить.

Но кой-чего осталось от бывшей овчарни – очень маленький сортир, и там заглублённое окошко в толстенной каменной стене. Тут всё строили с толстыми стенами – зимой от холода, летом от жары. Из-за того, что стенка такая мощная, снаружи образовался, как в старых замках бывает, такой туннельчик на толщину стены. В туннельчик этот вечно ветер залетает и через стекло ощутимо дует, а у ж в мистраль совсем сильно.

И вот утром захожу я пописать и какие-то звуки из окошка невнятные слышу. Смотрю – передо мной в туннельчике толстая птичья спина – коричневато-пёстрая, всё окошко заслонила. Я застываю – думаю, кто! И тут ко мне поворачивается голова – ястреб смотрит на меня – внимания, может, и не ноль, но презрения точно не фунт, а целый килограмм! В нескольких от меня сантиметрах за тоненьким стеклом. Показать его Бегемоту я не успела – улетел. Немного повисел над полем тимьяна и скрылся с глаз. Но тут уж точно – не с глаз долой, из сердца вон. Прилетай ещё, ястребушка!