Из колодца

Ветер закручивает сухие платановые листья, твёрдые но ещё не жестяные, не хрупкие, не подмороженные. Некоторые взмывают вверх выше дома, выше крыши. Качели застыли в секундном равновесии – листьев на деревьях столько же, сколько их под ногами.

У цветочного магазина подрагивают на ветру цветы фуксии в горшке, и недвижны цыплячье-жёлтые георгины в букете.
Минуты падают будто в песочных часах.

Дочитать книжку? За компом посидеть? Написать то, что давно собиралась, или отредактировать длинный текст, уже больше года тихо пылящийся на компьютерной полке? Или может быть, проверить студенческие задачи? Или немножко поразвлекаться программированьем на питоне? Или с грибами доразобраться? Или курс начать писать, который давно собиралась переделать? С Таней в лес пойти? Да, конечно, в лес – ведь светлого времени так нынче мало...

***
В нашем лесу по дороге к пруду в каштановых листьях – ещё три белых...

***
Сорок лет назад в городе Провиденсе в самом маленьком штате Род Айленд мы ежедневно ждали писем из дому, из Ленинграда. Старая колымага появилась у нас через год, – и из-за этого первая новоанглийская осень прополыхала мимо нас, сверкнув клёнами на пригородных улицах. Пусто было сорок лет назад в городе Провиденсе, и небо казалось с овчинку.

***
А интересно, какова будет наша с Васькой улица лет через 40? Достанут ли до облаков волосатые дубы, посаженные вместо разобранного сарайного типа одноэтажного домика, где помещался детский сад, вместо срубленной рядом с домиком старушки-белой акации? Увы, стенку нашей гостиной, на которой Марья Синявская нарисовала охотников с собаками, в которой Катя выгрызла ямы, наверняка заштукатурят, побелят...

И так безжалостно громко сыплются минуты в песочных часах.

8. Клочья памяти. Америка. Первый день. Июнь 1979.

Медленно ползло первое американское лето. Неподвижный пригород, липнущая мокрой простынёй жара. Из ледяного супермаркета – на белесую пустую банную улицу.

Мы сдуру послушались совета знакомых и не купили долларов за 50 какую-нибудь ещё вполне подвижную, не развалившуюся, груду металлолома. До магазина было два шага, и мы таскали оттуда, прижимая к груди, большие бумажные мешки с провизией.

Была б машина, ездили б на океан, бестранспортные – ходили гулять по главной улице в кампусе – Thayer street, а ещё на кладбище – Blackswan cemetery, – оно служило парком – травка, аккуратные в линеечку могилки, американские флажки, и над входом транспарант – welcome.

На Thayer street я впервые увидела потрясшего моё воображение бобтэйла – не было в России таких собак – огромный мохнатый, глаз не видно – лежал на коврике у входа в какой-то магазинчик.

Через пару дней после приезда я спросила у нашего знакомого, благодаря которому мы оказались в Провиденсе, а где же тут город. Он никак не мог взять в толк, о чём я – давно привык к бесконечному пригороду, в котором жил. Потом сообразил – «а, downtown, только кто ж туда гулять ходит?» Пожал плечами и повёл нас.

В Провиденсе downtown и в самом деле внизу. А кампус выше. Так что город мы увидели сначала сверху. За неделю до того мы глядели сверху на Флоренцию... И при взгляде на обычный, ничем не выдающийся из тысяч других, американский downtown во мне зашевелилось острейшее ощущение чужого – кожей – чужого. Узкие траншеи улиц между лишёнными выражения домами. «По вечерам – сказал Марик – там лучше не гулять».

Посещения супермаркета были ещё одним развлечением. Насколько я помню, выдавали нам 40 долларов в неделю – на еду, потому что квартиру нам оплачивали. Очень интересно было рассматривать коробочки и бутылки – «мексиканский обед», гавайский пунш. Пару раз, несмотря на дороговизну, мы что-то такое купили – пунш я помню – сладкий, химический. Хлеб был белый и ватный. И помидоры из холодильника бесвкусные.

По субботам мы покупали эклеры – зачем мы это делали, объяснить трудно, – супермаркетовские пирожные, совершенно пластмассовые. Но покупка эклеров – это было для нас явно знаковое, а не гастрономическое действо. Завершение недели.

( Read more... )

7. Клочья памяти. Италия, поездки, май 1979 г.

Первое, что мы увидели, снижаясь над Нью-Йорком, – это огромные машины, ползущие по широким дорогам. В тогдашней Италии машинки бегали крошечные, игрушечные. А тут – мастодонты. Потом почти все мы, свеженькие эмигранты, обзавелись чудищами погромадней –  машинами выпуска 60-х. В 79-ом американские машины как раз стали уменьшаться – был первый нефтяной кризис, поэтому бензин начали экономить – машины делались меньше, появились неавтоматические коробки передач, скорости на дорогах ограничили до 50 миль в час.

А старых гигантов один мой знакомый профессор-славист называл еврейскими байдарками – за 100 долларов можно было приобрести какого-нибудь пукающего прихрамывающего на одно колесо старичка –  их покупали эмигранты, аспиранты и прочие безденежные люди.

Часть наших попутчиков по самолёту в Нью-Йорке встречали друзья. Завидно было остро, почти до слёз. В голове проносилось – ты выходишь из самолёта, и кто-то родной бросается к тебе. Мы были среди тех, кого встречали только представители Найаны – американской еврейской организации, которая вслед за ХИАСом подхватывала эмигрантов.

Нас отвезли в гостиницу, откуда на следующее утро должны были забрать и отправить на самолёте в Провиденс.

Влажный горячий вечер, и глухая тоска – какое-то вселенское одиночество – сыро, жарко, темно.

Мы отправились на поиски магазина – хотелось есть. Бегемот задал вопрос первому встеченному человеку. Это был огромного роста молодой негр. Он что-то ответил, Бегемот, прилично знавший английский, не понял ни слова.

Сейчас трудно себе представить, каким образом американский, небыстрый в сравнении с британским, английский мог быть таким непонятным. Но по первости всем приходилось тяжко – люди, отлично знавшие язык, всё могли сказать, и их понимали, а они – нет.

Самыми «понятными» были иностранцы, а ещё в Брауновском университете был чудесный мистер Райан – заведующий лингофонным кабинетом. В его обязанности входило подписывать заветные бумажки, удостоверяющие достаточное для поступления в аспирантуру владение языком. И как же красиво, чётко и понятно он говорил. Даже мне в августе, после моих сумасшедших двух месяцев, в которые я только и делала, что учила язык, он дал такую бумажку. Изысканный мистер Райан – не доктор, – мистер, не профессор, – заведующий лингофонным кабинетом.

 

( Read more... )

Самолет туда...

А всё-таки зачем столько сурепки, или, может быть, горчицы? Когда я только начала жить во Франции, чёрт подери, 23, кажется, года назад, в Анси, в альпийских предгорьях, когда мы ездили весной на велосипедах, и вокруг сияли и горько пахли эти поля, и я глядела в это радостное жёлтое, и радовалась, что непохоже на Америку, что какой-нибудь серый шпиль торчит из-за поля вверх. А потом через несколько лет мы с Н заблудились в таком поле окола городка Амбуаз на Луаре. Мы жили в палатке в кемпинге на островке посреди реки, а на берегу лез вверх всей своей грузностью и весом замчище, – на Луаре никак их не обойдёшь. И мы гуляли по дорогам в майском нежном тепле, а потом, когда захотели сократить обратный путь, залезли в сурепку, и она нас заглотила, накрыла с головой, и там кто-то жужжал и летал, и чесались руки от колючих стеблей, в суреповых просветах сияло густое небо.

И вот сейчас в самолёте в Сан-Франциско мы пролетели на Ламаншем, казавшимся рекой, перелетели его над самым узким местом, из Кале в Дувр, и со стороны Кале тянулись песчаные языки направо в Бельгию, а у Дувра аккуратные меловые зубы торчали вверх, а под пару им меловые скалы у Этрета не были видны в моём окне, но зато с обеих сторон этой ламаншевой реки – сурепковые поля – квадраты, трапеции, прямоугольники сурепки.

Самолёт, увы, полон, и я не знаю, что окажется сильней – сонность, или селёдочная зажатость в банке, почти неподвижно висящей над ватными облаками. Впрочем, о каком самолётном неудобстве можно говорить после вчерашнего возвращения из Дордони – на заднем сиденье трое, не считая собаки. Как выяснилось, самое удобное в этой ситуации лечь на дно, оставив Кате честную половину сиденья, – так я и лежала и видела очень изредка верхушки пробегающих дереьев.

Впрочем kattly, сидящей надо мной, как на жёрдочке, в позе паука, было ничуть не легче. А Кате, вытянувшейся в кусок своей длины и плюхнувшей нос на колени к катлиной маме Тане было, в целом, неплохо, хоть и жарко.

В Дордони цвела белая акация, как никогда. То ли год такой акациевый, то ли никогда мы с ней настолько не совпадали, но впервые тащили, волокли эти наплывающие волны запаха, эти белые деревья и лепестки под ногами густой дорожкой куда-то там туда.

Посчитав, поняла, что 8 лет мы ездим в Дордонь. Анри хоть куда, возится в саду и в огороде, а Моник стала слабей, болеет часто, и многое из того, что раньше она делала, уплыло постепенно в ведомство Анри.

Мы уезжали из Дордони в начале жаркого яркого дня – пусть и это утро останется.

А сейчас в самолёте, несущемся на запад, самое время подумать о том, что не обманешь – лети-лети на запад под ясным солнышком, всё равно в конце концов повернёшь на восток и время рывком вскочит в другие сутки.

В Америке я очень давно не была, около двадцати лет. И глядя во все глаза на обитателей самолёта – американцев в большинстве – всё пытаюсь представить, какими они были тогда, в восьмидесятые, - вот дядька поджарый, мой ровесник, с шерстяными руками и заклеенным пластырем крючковатым носом.

В кого превратились щены тогдашние. После тридцати время внутри перестало течь, наверно, не только ведь у меня, и узнавание совсем не происходит с дяденьками и тётеньками – разве что вдруг улыбнутся тогдашие щены – ну и ладно.

( Read more... )