Из колодца

Хорошая работа – шкафы таскать – иногда бормочется – это не цитата – это своими словами...

Из самых моих любимых рассказах, до комка в горле, до невозможности оторваться, перечитывая.

«Я вхожу в кинотеатр за час до сеанса… Как знакомы мне все эти люди, которые пришли в кино на первый сеанс и за час до сеанса! И этот бледный длинный подросток, который все время куда-то запихивает свой портфель, и колченогий небритый человек с измятым лицом, и две старушки, так важно беседующие, и эта тихая пара, словно из заговора, и билетерша (к концу дня у нее будет другое лицо), и уборщица, и эти опилки, которые она медленно и лениво сметает, и буфетчица, расставляющая свою витрину, ее газированная вода, ее мороженое и вафли!»

Проза, которая поднимается до стихов.

«Бездельник», «Пенелопа», «Большой шар»...

Маленькая растрёпанная книжечка «Аптекарский остров» стоит у меня на полке.

Под прошлый Новый год я перечитала «Сад». Я под Новый год часто читаю что-нибудь снежное, из первой жизни.

И опять, не отрываясь, и опять с комком в горле. И вот – есть там удивительное свойство хорошей реалистической прозы – перечитывая, всё равно волнуешься, зная, что всё кончится не больно хорошо, вроде как, надеешься, а вдруг, против расселовского постулата, – а вдруг написанное всё-таки может измениться за ночь...

Да, собственно, что там такого происходит-то – мальчишка из «хорошей семьи» влюблён с потрохами в женщину заметно его старше, совершенно другого круга. Она держит его в пажах, и чтоб добыть для неё денег, он крадёт их из письменного стола тётки... И Новый год, заснеженный сад. Юность –очень тяжёлое время. Время ожидания звонков, когда смотришь на незвонящий телефон и его гипнотизируешь...

А «Пушкинский дом» я уже не очень люблю. Претенциозный, и нет этой пронзительной точности, как в ранних рассказах.

В конце семидесятых судили за тунеядство нашего приятеля, очень хорошего художника Володю Гоосса. Мало того, наркотики ему подбросили, грубо так. Девки какие-то в карман сунули. Дело было не гб-шное, чисто милицейское. Володя жил в окраинных новостройках, от метро автобус – семь вёрст, и всё лесом. И не было там других художников, а милиция была, и очень он её раздражал.

Судьиха – советская тётка вроде Мизулиной – оказалась, как ни странно, честной, и обвинение в наркотиках сняла. Ей просто никак не понять было, в голове не укладывалось – ну, как это художник – и на работу не ходит. Можно, к примеру, на обойной фабрике работать...

На суд пришёл Битов с Аллой Драбкиной. Битов в распахнутой шубе в этом заплёванном советском суде – канцелярском тёмном помещении – был из другого мира – он, идя по коридору, как большой пароход раздвигал этих судейских, отодвигал плечами, не видел. Впрочем, сделать он ничего не смог, Володю отправили на химию.

Потом я ещё раз видела Битова – в Париже он выступал, и очень как-то чванливо, неприятно, свысока – серебряный век определял, как самую великую вершину человечества...

Все последние годы какие-то он говорил время от времени неприятные вещи, вполне верноподданические...

Да какая разница, что он там говорил...

«А вижу я кактус на подоконнике. Каждую его иголочку. Сам зеленый, а иголочки рыжие. А за окном небо, почему-то синее. Снег сверкает. Снег и кактус. Красный трамвай с белой крышей изогнулся на повороте. Трамвай и кактус. И купол — такой голубой, что растворяется в небе. Церковь и кактус. Черно-белые деревья… Да ведь это тот самый сквер! Я всегда радуюсь ему после работы…
А в оконном стекле, повыше кактуса, — пузырь. Удивительно в этом пузырьке! И небо, и снег, и трамвай, и деревья, и купол — все помещается в нем. Маленькое, странно вытянутое и какое-то особенно яркое. Там снежный город. Кто-то живет в нем, вовсе крохотный… Интересно, каким он видит меня оттуда?»