(no subject)
Aug. 31st, 2016 05:32 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaПеред самым нашим отъездом на море на моей любимой радиостанции France culture в одной из программ прошла неделя, посвящённая беженцам.
Каждый день по часу.
Мне не удалось послушать всё (как всегда, я включила радио в автобусе по дороге на работу), но я услышала практически от начала до конца две передачи.
В одной из них журналистка час беседовала с сирийцем из лагеря в Кале, а во второй другая журналистка разговаривала с суданцем оттуда же.
На месте сирийца было очень легко представить себе кого-то из своих знакомых. Я не говорю «представить себя» только потому, что отношение этого сирийца к режиму Асада ровно такое, как было к советской власти у большого числа живших в брежневском СССР людей.
Дела этому сирийцу до Асада не было, и о жизни в Сирии до войны он говорил почти как об идиллической. Профессионал, компьютерщик, вполне обеспечивающий семью отец двоих детей, он совершенно аполитичен (сколько было таких в СССР!). В отличие от жизни при советской власти, его жизнь в большом городе в Сирии не сильно отличалась от жизни нормально работающего человека в любом другом месте земного шара, находящемся на более или менее высоком уровне технологического развития.
Одна моя знакомая, оказавшаяся в Париже в 90-ые, благодаря тому, что её мужа-физика пригласили работать во французскую физическую лабораторию, говорила: «мне в СССР жилось очень неплохо – я преподавала в Бауманке математику и любила эту работу, я любила в детстве ездить в пионерский лагерь, я любила играть в волейбол и плавать на байдарке, я не гналась за деньгами, и я не еврейка и не диссидентка, так что мне не с чего было ненавидеть советскую власть».
В 90-ые выбор перед ними встал: «уехать, или пойти торговать в ларёк». Они уехали.
И вот сириец мне показался ровно таким. Если б он мог вернуться в свою жизнь десятилетней давности, всё было бы чудесно.
Он уехал с семьёй из Сирии после того, как дети в школе просидели неделю в бомбоубежище. Семью он оставил в Ливане, а сам попытался добраться до Англии, где у него реальные родственники. По-английски он говорит очень хорошо, у меня создалось впечатление, что практически как на родном. Конечно, в Англию он не попал, застрял в Кале.
Совершенно естественно, что он крайне разочарован приёмом, полученным в Европе, и естественно, ему очень плохо в этой жизни в Кале, где надо стоять в очереди за едой, и чтоб помыться…
И понятно, что и к благотворительным организациям, работающим с беженцами, у него множество претензий, как были претензии к ХИАСУ и у нас в конце семидесятых в Вене и в Риме.
Причём у нас не было на претензии вообще никаких оснований – мы ждали гарантированных виз в Америку, или в Канаду, но ухитрялись злиться из-за бюрократических идиотизмов, или из-за того, что ХИАС, которому некогда было разбираться с каждым в отдельности, обращался со всеми нами, как с плохо дисциплинированными младшеклассниками. Сейчас-то я понимаю, что выбора у ХИАСА не было.
Сирийцу этому Англии, скорей всего, не видать. Англичане не принимают в расчёт реальности родственников...
Суданец, которого я услышала на другой день после сирийца, говорил по-французски, на тягучем медленном языке.
Жил он в той части Кале, которую почти целиком уже расселили. Он занял лачугу человека, уехавшего в общежитие.
Журналистка рассказала про удивительно чистую комнату, где повсюду плетёные салфетки – он плёл их сам. И свечки горели на столе. Там было по её словам красиво.
И суданец говорил, что он счастлив, что всё, чего он хочет, это остаться тут, что у него здесь друзья, что ему здесь спокойно. На вопрос, помогают ли ему, сказал, что конечно, что каждый день приходят люди из благотворительных организаций, что ему помогли заполнить просьбу об убежище. Когда корреспондентка спросила у него, почему он не хочет переселиться в общежитие, где есть горячая вода, он ответил, что нет, не хочет, что тут его дом, и ему в нём хорошо. Про салфеточки сказал, что у каждого суданца есть какое-нибудь такое умение, каждый своё делает. Ещё он играл на не помню каком музыкальном инструменте. На вопрос о вере в бога, сказал, что конечно, и что ходит в импровизированную мечеть, которую среди этих лачуг организовали.
А потом он немного рассказал про свой путь – про жизнь между постоянным террором исламистов (на наш один теракт сразу уйма внимания, а в Африке – мелкими строками сообщают – в очередной раз кого-то взорвали) и военными. Рассказал про чудовищную дорогу – попытку спастись – уехать в места, где не убивают, не истязают,не мучают. Прошёл через Германию, где ему не понравилось, ему показалось, что там к чёрным плохо относятся (наверно, дело в том, что африканцев в Германии меньше, чем во Франции). В Кале он оказался случайно, в Англию не собирается – хочет одного – чтоб дали ему спокойно жить…
За месяц до этих передач я слышала рассказ ещё одной журналистки о беседе с несколькими людьми, живущими в центре для беженцев в Велизи, в пригороде в двух шагах от нашего Медона.
Среди людей, с которыми она разговаривала, были африканцы, были сирийцы, были, как она выразилась, русофоны (наверно, с Кавказа). И по её словам африканцы обречённо говорили, что сирийцам дают убежище всем, потому что там война… А их, африканцев, убивают постоянно, но они – второй эшелон.
***
Не идёт у меня всё это из головы.
Почему смерть от голода менее страшна, чем от бомбы? От голода – экономическая миграция, а не беженство... А жизнь в африканских странах с вечными, чуть не ежедневными терактами, практически с гражданской войной – почему они следующие на очереди после сирийцев? Потому что сирийцы такие же, как мы, а они другие?
Суданец меня совершенно поразил. Очень-очень надеюсь, что всё у него хорошо сложится, что будет ему покой и жизнь рядом с друзьями.
***
Комменты я снимаю, потому что дискутировать не хочу, это запись для себя, чтоб не забыть.
Каждый день по часу.
Мне не удалось послушать всё (как всегда, я включила радио в автобусе по дороге на работу), но я услышала практически от начала до конца две передачи.
В одной из них журналистка час беседовала с сирийцем из лагеря в Кале, а во второй другая журналистка разговаривала с суданцем оттуда же.
На месте сирийца было очень легко представить себе кого-то из своих знакомых. Я не говорю «представить себя» только потому, что отношение этого сирийца к режиму Асада ровно такое, как было к советской власти у большого числа живших в брежневском СССР людей.
Дела этому сирийцу до Асада не было, и о жизни в Сирии до войны он говорил почти как об идиллической. Профессионал, компьютерщик, вполне обеспечивающий семью отец двоих детей, он совершенно аполитичен (сколько было таких в СССР!). В отличие от жизни при советской власти, его жизнь в большом городе в Сирии не сильно отличалась от жизни нормально работающего человека в любом другом месте земного шара, находящемся на более или менее высоком уровне технологического развития.
Одна моя знакомая, оказавшаяся в Париже в 90-ые, благодаря тому, что её мужа-физика пригласили работать во французскую физическую лабораторию, говорила: «мне в СССР жилось очень неплохо – я преподавала в Бауманке математику и любила эту работу, я любила в детстве ездить в пионерский лагерь, я любила играть в волейбол и плавать на байдарке, я не гналась за деньгами, и я не еврейка и не диссидентка, так что мне не с чего было ненавидеть советскую власть».
В 90-ые выбор перед ними встал: «уехать, или пойти торговать в ларёк». Они уехали.
И вот сириец мне показался ровно таким. Если б он мог вернуться в свою жизнь десятилетней давности, всё было бы чудесно.
Он уехал с семьёй из Сирии после того, как дети в школе просидели неделю в бомбоубежище. Семью он оставил в Ливане, а сам попытался добраться до Англии, где у него реальные родственники. По-английски он говорит очень хорошо, у меня создалось впечатление, что практически как на родном. Конечно, в Англию он не попал, застрял в Кале.
Совершенно естественно, что он крайне разочарован приёмом, полученным в Европе, и естественно, ему очень плохо в этой жизни в Кале, где надо стоять в очереди за едой, и чтоб помыться…
И понятно, что и к благотворительным организациям, работающим с беженцами, у него множество претензий, как были претензии к ХИАСУ и у нас в конце семидесятых в Вене и в Риме.
Причём у нас не было на претензии вообще никаких оснований – мы ждали гарантированных виз в Америку, или в Канаду, но ухитрялись злиться из-за бюрократических идиотизмов, или из-за того, что ХИАС, которому некогда было разбираться с каждым в отдельности, обращался со всеми нами, как с плохо дисциплинированными младшеклассниками. Сейчас-то я понимаю, что выбора у ХИАСА не было.
Сирийцу этому Англии, скорей всего, не видать. Англичане не принимают в расчёт реальности родственников...
Суданец, которого я услышала на другой день после сирийца, говорил по-французски, на тягучем медленном языке.
Жил он в той части Кале, которую почти целиком уже расселили. Он занял лачугу человека, уехавшего в общежитие.
Журналистка рассказала про удивительно чистую комнату, где повсюду плетёные салфетки – он плёл их сам. И свечки горели на столе. Там было по её словам красиво.
И суданец говорил, что он счастлив, что всё, чего он хочет, это остаться тут, что у него здесь друзья, что ему здесь спокойно. На вопрос, помогают ли ему, сказал, что конечно, что каждый день приходят люди из благотворительных организаций, что ему помогли заполнить просьбу об убежище. Когда корреспондентка спросила у него, почему он не хочет переселиться в общежитие, где есть горячая вода, он ответил, что нет, не хочет, что тут его дом, и ему в нём хорошо. Про салфеточки сказал, что у каждого суданца есть какое-нибудь такое умение, каждый своё делает. Ещё он играл на не помню каком музыкальном инструменте. На вопрос о вере в бога, сказал, что конечно, и что ходит в импровизированную мечеть, которую среди этих лачуг организовали.
А потом он немного рассказал про свой путь – про жизнь между постоянным террором исламистов (на наш один теракт сразу уйма внимания, а в Африке – мелкими строками сообщают – в очередной раз кого-то взорвали) и военными. Рассказал про чудовищную дорогу – попытку спастись – уехать в места, где не убивают, не истязают,не мучают. Прошёл через Германию, где ему не понравилось, ему показалось, что там к чёрным плохо относятся (наверно, дело в том, что африканцев в Германии меньше, чем во Франции). В Кале он оказался случайно, в Англию не собирается – хочет одного – чтоб дали ему спокойно жить…
За месяц до этих передач я слышала рассказ ещё одной журналистки о беседе с несколькими людьми, живущими в центре для беженцев в Велизи, в пригороде в двух шагах от нашего Медона.
Среди людей, с которыми она разговаривала, были африканцы, были сирийцы, были, как она выразилась, русофоны (наверно, с Кавказа). И по её словам африканцы обречённо говорили, что сирийцам дают убежище всем, потому что там война… А их, африканцев, убивают постоянно, но они – второй эшелон.
***
Не идёт у меня всё это из головы.
Почему смерть от голода менее страшна, чем от бомбы? От голода – экономическая миграция, а не беженство... А жизнь в африканских странах с вечными, чуть не ежедневными терактами, практически с гражданской войной – почему они следующие на очереди после сирийцев? Потому что сирийцы такие же, как мы, а они другие?
Суданец меня совершенно поразил. Очень-очень надеюсь, что всё у него хорошо сложится, что будет ему покой и жизнь рядом с друзьями.
***
Комменты я снимаю, потому что дискутировать не хочу, это запись для себя, чтоб не забыть.
