Февральское-мартовское-парижское...

Зимой солнце красное, а весной, оказывается, раскалённо серебряное. Раньше я этого не знала. А сегодня, глядя из автобуса, поверх деревьев на другом берегу пруда, увидела – удивительный серебряный диск, – сначала он наполовину высунулся из-за голых крон, но на глазах поднимался всё выше, выше.

Каждый раз, когда я бегу утром по Парижу, в знакомом раскрытом окне углового дома на Monge, над кафе с чёрной с золотыми буквами вывеской прямо из belle époque, на втором этаже стоит женщина и курит. В самые холода окно до полу было всё равно открыто, женщина курила в накинутой на плечи куртке. Она там живёт? Каждый день около девяти утра курит в окно?

Солнечным утром – вроде бы смотришь в объектив, отодвинув рыжачок контраста до максимума.

На охряной стене тени обкорнанных лип – угольной полосой на рыжем мелу.

Впервые в жизни, обзаведясь телефоном-полным шмудаком по классификации Митьков, слушаю музыку через наушники – бегу по улице под Шопена, в которого врывается скрежетанье, машины, у светофоров, звяканье – это воспоминанье о Шопене – ещё и сильней забирается под рёбра.

Когда выбираешь на телефоне нужную громкость, что-то такое звучит для примера – ну, из того, что для меня на одно раздражающее лицо – отводишь рычажок вправо, и кажется, что оглохнешь, но сразу, на Шопене, выясняется, что рояль нужно слушать на совсем отведённом рычажке – и это вовсе не громко.

Бабушкина подруга Дина Клементьевна, профессорша литературы из Герценовского, говорила, когда я училась в десятом классе – «вы, поколение семидесятых». Возраста нет, но все несут в себе время собственной юности.

Разные времена разговаривают, иногда не могут докричаться друг до друга.

Выросшая на роке сорока с чем-то летняя коллега Аньес лет десять назад пожимала плечами, слушая на студенческой вечеринке техно, – чужое-чужое-чужое.

А иногда идёшь по кампусу – и вкрадчивая неэлектрическая гитара, и длинноволосый мальчик с хвостиком – и мурчу себе под нос от удовольствия.

Ужасный, ужасный возраст – примерно от десяти до четырнадцати – угодливый, конформистский, с мерзким честолюбием – хотелось, чтоб приняли в пионеры, и не просто приняли, а среди первых, когда ещё не всех из класса брали. А как было страшно не иметь ближайшей подруги, – с кем тогда сидеть за одной партой, ходить на переменке. Я сменила трёх. Последняя, Наташка Волкова, слушала, развесив уши, как я книжки пересказываю. Она славная, в веснушках, бледно-рыжая. Подарила мне хомяка, пострадавшего от встречи с кошкой – хомяк остался без глаза, кошка без уха. А ещё школьные вечера, идиотская причёска «греческий узел», стремление понравиться совершенно идиотским мальчикам, безумные волнения по поводу собственной внешности, и подпиранье стены на школьных танцах. Так или иначе, в нашей французской школе мальчиков в классе раз-два и обчёлся – 19 человек в классе, мальчишек, кажется, шестеро.

А потом где-то лет в 14 будто ключ поворачивается – и ты – это совсем ты, а не чужая позорная девчонка. В 18 кажется, что те, кому аж 22, знают «истину» и не боятся пустяков. Потом-то этот возраст знания и бесстрашия всё отодвигается, пока наконец не осеняет – нет его. Вот так вот.

Наверно, из самого в нашем чужом времени для меня немыслимого – любовь к собственной подростковости – подростковая культура, какой-нибудь дурацкий абитуриент на собеседовании – «я, как все в моём возрасте, люблю...»

В моей французской школе девичьей и учителей-мужиков симпатичных не было, один толстенный математик Яков Иваныч –ну, ничем не хорош, приходилось влюбляться в родительских друзей и радоваться, если какой-нибудь особо на тот момент симпатичный друг снисходил до того, чтоб потанцевать в Новый год с глупой девицей, или умненькой девочкой – смотря как глядеть.

То ли дело в мат.школах – сестре моего друга замечательный Окунев говорил: «Прекратите на меня глядеть, мне это мешает вести урок». Участие во взрослых разговорах– чтение нелегальщины – посвящение. В Америке я осознала, что самостоятельное зарабатыванье денег и жизнь с себе подобными в общежитии вовсе не способствует умненью, как раз разговоры со взрослыми «всерьёз» способствовали куда больше – та самая советская теснота...

Со свистом пролетело – а как же хочется и того, и сего – и в Африку со львами пожить-книжку написать, и по Франции-Италии маленькими дорожками, только ими, годик поездить, и собственную школу открыть, и роман написать, и где-нибудь на другом конце света с полгода каких-нибудь студентов поучить, и жить на море, и плавать с аквалангом, и попросту ещё раз всё своё прожить, даже чёрт с ним, ничего не пропуская...

Да ладно – длилось бы, как есть, – длилось-длилось-длилось...