К послекарантинному кафеоткрытию...

***

И всё сидят, дымят в кафе студенты
И говорят на разных языках.
Официант протиснулся вдоль стенки
С подносом переполненным в руках,
Там громоздятся чашки Вавилоном...
Кафе шумит.
Нет, тут определённо
Нет из моих знакомых никого:
Меня видали в обществе Вийона,
И в обществе Катулла до того,
А в Петербурге...
Но помилуй Боже,
В какой коктейль смешал Ты времена!
Кафе, таверна и кабак похожи,
И безразличны столик и страна,

И разницу между "тогда" и "ныне"
Не объяснить – слов подходящих нет...
Вот Вавилон – руина на руине,
А мне всё те же девятнадцать лет.
Не убраны осколки Вавилона?
Да мало ль битых чашек на столах!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сидят и давят ложечкой лимоны,
И говорят на разных языках.

1992 г. (Париж, площадь Сорбонны)

У Ириса

Пушкину не спится в Болдино.
Не спится ему в Кистенёво.
Не спится ему напрочь, не спится совсем.
При помощи чернильницы с арапчонком
Он ловит радио Релакс ФМ.
По радио один смородиновый буратина
Рассказывает новости холерного карантина.
Дескать, как уж кому на роду написано:
Кому дальше жить - кому накрыться писею.
А дальше Комарина Иртышская вплоть до семи часов
Поёт тысячами тоненьких голосков
И пляшет тысячами тоненьких ножек.
А Александр Сергеич сидит в углу, сопит, как ёжик.

(no subject)

Когда-то брали мы траву-метёлку – конечно, названия у этих трав есть, но звали их просто метёлками, и по определителю Нейштадта трудно одну метёлку от другой отличить – вот двумя пальцами провести по травине снизу вверх, крепко, так чтоб метёлка в руках осталась – петушок, или курочка? Иду, метёлки щекочутся, рука к ним тянется. А кто петушок, кто курочка? Кажется, курочка, когда в пальцах круглая аккуратная метёлочка – веник Дюймовочки, а петушок – хохол торчит вверх решительно.

Про ромашку понятней – «уж ни кукушкам, ни ромашкам я не верю» – любит-не любит-плюнет-поцелует-к сердцу прижмёт – к чёрту пошлёт. Обрываешь безжалостно лепестки, пока не останется жёлтая серединка.

Вот эти метёлки, ромашки, берёзовые кроны в густой синеве – и не то чтоб вчера, или там год назад – в параллельной вселенной, за железной дверцей, вроде печной. И все, глядящие со старых фоток – встань передо мной, как лист перед травой, – штандер, такой-то, Али-баба, иди сюда!

А как человек обрастает бумагами, письмами, фотками. Расплывались чернила, желтела бумага. Глупая тётенька Шульженко пела про пожелтевшую пачку старых писем, вызывая смесь смеха и умиления у мамы, певшей под рояль и её тоже.

Слова напечатанные, на подсвеченном экране компа, – они не желтеют, не пахнут старой бумагой – важно ли это?

А вот собаки не умеют писать и читать... Не отослать им записку в бутылке, чтоб кто-то поймал на другом берегу через сколько-то лет, вынул подмокший листок... Только на нас у них и надежда, но они и не думают о вечности...

Идёшь-идёшь через луг, петушок или курочка? – рвёшь метёлки... А за лугом тёмный лес, озеро, где поют лягушки слаще соловьёв...