Из колодца

***
В фантастике второй половины двадцатого века соседствуют видеотелефоны, всемирные информатории и звездолёты.

Видеотелефоны и информатории превзошли фантастические мечты, а не то что звездолётов, даже и флаеров нет как нет…

***

Дневники, записки, гербарии, расплывшиеся кляксы, реестры разного рода – всё это, оставшееся от прошлых времён, даже и очень недавних – письма родительской молодости – всё это имеет огромную ценность – собирается в архивы, изучается…

Груды мэйлов, заказы из «Амазона», или попросту из гастронома, счета, фотки, личные записи… Захочет ли будущий историк рыться во всём этом неаккуратном, не перевязанном синей ленточкой, не пахнущим засушенными цветами? Слишком уж много от нас останется… Перечеркнут наши домены, уничтожат электронные адреса – и поминай как звали.

Сегодня ночью со мной произошло два никак не связанных события.


***
Декабрьским холодным днём я шла по аллее вдоль леса в Медоне, по той, что в трёх минутах от дома. Прошла мимо цветущего куста, не обратив на него особого внимания. Остановилась, пошла обратно к нему – это цвела густая лиловая сирень.

***
Утром я ждала Бегемота на углу моего переулка и большой улицы, там, где обычно он меня подбирает в машину, когда у него утренние занятия, и я еду с ним на работу.

Бегемот подъехал, я влезла на пассажирское сиденье и увидела, что Бегемот в одних трусах.

- Бегемот, ты с ума сошёл студентам лекцию в трусах читать!
- Футболка у меня с собой – ответил Бегемот.

Я заставила его остановиться и надеть футболку. По дороге я думала, что оно, конечно, в футболке лучше, чем без, но всё ж в трусах как-то неудобно, всё ж трусы не совсем шорты.

И тут меня осенило – что я за идиотка, занятия-то в сети! Какая разница, что снизу-то надето!

***
Бабушка моя, баба Роза, однажды пошла на работу без юбки, но спохватилась в нашем дворе-колодце. Обратно вернулась. По нынешним временам ничто б ей не помешало проследовать дальше, на работу без юбки – рейтузы и комбинашка – в чём проблема? А уж если в сети – хоть без трусов!

– Таня, Марабуния, иди уж, дам тебе сырную корку и морковку, чай, не лишенка ты какая

– Она не марабуния, она не страус

– Может и страусом побыть, всеми может побыть

А ведь страусы – страшные бедолаги. В наше время хороводов вокруг «жертв» почему-то никто не сочувствует жертвам эволюции. Вот произошли птицы из динозавров (дианозавров, как торжественно называл их один наш давний приятель), обзавелись перьями да крыльями. И страус обзавёлся – крылья в обмен на две руки. И что? Летать-то не умеет. И курица тоже. Очевидные жертвы злобной эволюции!!!

Бегемот не согласился со мной в том, что основная проблема страусов – нелетучесть. Но признал, что злая эволюция их обидела – кабы две ноги вместо крыльев – были бы не страусы, а верблюды.

Сегодня утром, когда я вышла на поляну, проскрипев дверью, с крыши сорвался ястреб, не дал себя как следует рассмотреть, улетел за дальние леса – у него-то крылья по делу!

Я прочитала тут, что людям очень не хватает в нынешние времена полётов на самолётах. Не летают они, почти как когда вулкан Вицли-Пуцли извергался – обращаешь внимание на каждый след в небе.

И вот в Азии и в Австралии людям предлагают круговые полёты – с возвращением в тот же аэропорт. И они платят за это деньги. И самолёты пачкают небо. Правда, говорят, что если они летать не будут, то развалятся. Что ж – небось, и самолёт немножко живой.

А в некоторых аэропортах людям даже предлагают просто посидеть в самолёте, никуда не лететь – пройти секьюрити (наверно, ботинки снимать заставляют, общупывают, если в воротцах зазвенел) – и иди себе, сиди. Говорят, билеты раскупают как горячие пирожки. Платят люди несколько сот долларов за то, чтоб в самолёте посидеть, не хватает им самолётов.

Вот интересно, если б человек приоизошёл не от обезьяны, а от какого-нибудь зверя посимпатичней… К примеру, от слона. Какова была бы цивилизация? У нас была бы хорошая память и хобот, а летали бы мы на собственных ушах…

Уж не знаю, как мой планшет выбирает немногочисленные новости, которые он мне ежедневно предлагает – должна отдать ему должное – решительно не сообщает он мне никогда, кто на ком женился и кто с кем развёлся, – за что честь ему и хвала, – новости политические, новости культурные, литературные, новости из жизни...

Несколько назад я ткнула в статью – «Эльзасский гигантский хомяк в красной книге». Ткнула – и улыбнулся мне с экрана очень большой хомячище. Глазками-бусинками посмотрел, лапки на груди сложены. Хомяк! Небось, хоть он и гигантский, он на весь экран он побольше себя вышел – ну, раза в два. Я узнала, что к счастью в последние годы поголовье хомяков в Эльзасе не уменьшается, но что их всё-таки очень мало, всего полторы тысячи, и что крестьянам надлежит о хомяках думать. Например, вредно хомякам есть одну кукурузу, от этого у них авитаминоз, и хомячихи вместо того, чтоб рожать в год двадцать хомячат, рожают всего лишь четверых. Ну, и куда это годится? Наверно, крестьянам надо выращивать разные злаки! Полезную пшеницу, чтоб было хомякам пропитание!

На следующий день планшет дал мне ссылку на газетную заметку, при которой было подтверждающее видео. В Марсельском порту видели рыбу, которую бескультурные люди принимают за меч-рыбу, но это не она совсем, не акула никакая, вовсе из другого семейства. Рыба называется marlin méditerranéen, живёт на огромной глубине, но изредка выскакивает на поверхность – и вот выскочила в марсельском порту. Я, естественно, посмотрела видео – конечно же, я бы решила, что огромная прекрасная рыбища – это меч-рыба. Её снимали с катера, и слышались восхищённые возгласы – «Нет, ты только погляди, какая красавица!». Я стала искать, как она называется по-русски – и узнала, что это марлин из семейства марлиновых, но есть и другое, куда более подобающее название – средиземноморский копьеносец, хотя, по-моему, следовало бы такого рыбария звать не копьеносцем, а попросту копьеносом!

И – бог троицу любит – вчера я прочитала, что некая морская черепаха отложила яйца на городском пляже города Фрежюса! Я вообще не знала, что в Средиземном море есть черепахи! Естественно, кладку огородили, и городская охрана там теперь дежурит круглосуточно. А когда черепашата вылупятся, их нужно будет с почестями препроводить в море. На другом пляже неподалёку, в Агюльфе, куда мы изредка ездим плавать в красных скалах массива Эстерель (изредка, поскольку всё ж от нашего августовского рая дотуда километров сто), другую черепаху видели, но яиц не нашли. А вдруг повезёт, и удастся с чере-па-па-хой в море повстречаться?

В очень пасмурный день бродили мы среди кроличьих нор по берегу возле Sainte Anne de la Palud. Кстати, la Palud - это попросту болото. Так что церковь Святой Анны на болоте - четыре раза эту церковь строили и перестраивали, используя материалы предыдущих "версий".

Впрочем, первая стояла ближе к морю, там, где теперь пляж, и дюны её поглотили. Её-то строил главный бретонский святой - Геноле.

А святая Анна - загадочная бретонская женщина. Жила она со злобным мужем, который детей не любил. И когда она забеременела, то пошла в горе на морской берег. А тут лодка плывёт - и светится. Ясное дело, лодку ангел по морю вёл. Ну, Анна, опять же, ясное дело, - в лодку села, и ангел её доставил в Иудею, где она родила деву Марию. Но потом Анна вернулась в родную Бретань - в той же лодке с ангелом-матросом...

А как было не вернуться, если кроме того, что умела она больных излечивать, она ещё и с бурями справлялась! Умела их уговаривать прекратиться.

Когда она умерла, то просто пропала и нашли её тело через много лет она качалась на волнахв панцыре из ракушек...












( Read more... )

Мы с Бегемотом недавно были в гостях у подруги моего приятеля и коллеги Ксавье, старше его на поколение – он у неё учился персидскому языку в Лангзо – в парижском институте восточных языков. Ксавье сначала закончил инженерную школу, а потом решил поучиться чему-нибудь решительно непрактичному, – ну, вот например, персидскому языку. Что и сделал.

Лангзо он не закончил, всякие разные занятия и путешествия по миру его отвлекли, но с Кларис они подружились – лет двадцать назад.

Кларис любит учить и изучать языки – относительно недавно она взялась за русский. Толстого читает. Сказала, что интерес к русскому у неё от бабушки. У бабушки, родившейся в конце позапрошлого века, никакого формального образования не было, а был интерес к литературе и языкам. Ей хотелось русские книги в подлиннике читать, вот она язык и выучила.

Сама же Кларис поняла, что будет в жизни заниматься языками, после того, как съездила с родителями в Италию в тринадцать лет. И по дороге в поезде наизусть учила разговорник. И так выучила, что только она в Италии и разговаривала в гостиницах и в ресторанах. И однажды официант поправил ей ударение. Понятно, что французской девчонке итальянские ударения хотелось ставить на последнем слоге! Почему-то на юную Кларис это произвело очень сильное впечатление, – занятие она выбрала в 13 лет. Ну, и вот профессорствовала в Лангзо. Теперь на пенсии. Самым разным занимается, включая создание весьма причудливых скульптур из камушков.

Весёлая, с очень подвижным лицом, худющая. хохочет так, что стенки трясутся. Она недавно совершенно случайно прочла книжку Синявского «Иван-Дурак», вот ту, где из личного опыта Синявский пишет про то, что у леших пробор не как у людей. То ли у леших справа, а у людей слева, то ли наоборот, я уж забыла, – даже где у меня пробор, когда в парикмахерской спрашивают, не могу ответить, и вот забыла, где у Синявского-лешего. Пришла она от книжки в полный восторг, тут же кинулась читать другие книги Синявского, но не художественные, –литературоведческие, политические. Я ей сказала, чтоб она непременно взялась за художественные и прежде всего прочла про Пхенца, про бедолагу-инопланетянина, проживавшего в московской коммуналке.

Кларис подарила нам свою недавно вышедшую почтенного вида книжку про разные виды письменности, – ох, не уверена, что я её прочту.

Сидели мы в её маленьком совершенно заросшем садике за домом, в дальнем от нас пригороде, – наш Медон на юго-западе, а она в Фонтене-су-Буа, на востоке – попивали эльзасское белое – ну, и я опять как вшивый о бане – стая попугаев над заросшим садиком средних широт пролетела, на закате в прозрачном небе зелёные попугаи в золотых солнечных бликах.

Эльзасское белое – дань происхождению – она эльзаска из Страсбурга, и историю семьи знает, начиная с семнадцатого века. Вот ведь бывает!

Фамилия у неё совершенно немецкая. С одной стороны её предки – эльзасцы-протестанты, а с другой – евреи, принявшие сначала в семнадцатом веке католичество, а потом протестантство.

Про с детства известную из «Трёх мушкетёров» осаду Ля Рошели она рассказывала очень пристрастно, с протестантской точки зрения.

Сказала, что для протестантов жениться на еврейке было куда как допустимей, чем на католичке. Протестанты и евреи ощущали определённую мировоззренческую близость.

А самая её интересная история была про деда, который в войну 14-го года был совсем молодым человеком и жил в Эльзасе, отошедшем Германии после франко-прусской войны. Юный дед хотел, чтоб Эльзас опять стал французским. По этому поводу он изготовил поддельные документы со своей собственной фамилией, перешёл французскую границу и по этим поддельным документам пошёл во французскую армию, и провоевал всю первую мировую. Остался жив. А Эльзас и в самом деле отошёл Франции.

А ещё у Кларис совсем странное увлечение – она обожает варить варенье, при этом есть она его не может, у неё диабет. Но варит и дарит! И варит не просто так – целое театральное действо устраивает. Ездит на дешёвый рынок возле Бастилии, marché Aligre, знакома там со всеми продавцами фруктов. Они по большей части из Северной Африки и по загадочным причинам принимают её за еврейку из Алжира, во Францию приехавшую с мужем. Она с ними договаривается, чтоб ей давали знать, когда появляются сицилийские абрикосы, провансальская черешня... Сказала, что особенно трудно добывать чёрную смородину. Ну, тут мы её поразили в самое сердце, рассказав, что на нашей придворной ферме чёрной смородины сколько хочешь, и красной тоже, и крыжовник есть. В общем, я ей пообещала, что в июле мы возьмём её туда на сбор ягод. Но, конечно, там не так интересно – ну, собираешь – это не то, что с торговцами на базаре дружить...

Её сын, с которым мы, когда в прошлый раз у неё были, познакомились, в этот раз собирался тоже приехать, но не доехал. Он художник – началась его карьера с того, что в его детстве они ходили по воскресеньям в зоопарк в Венсенском лесу и рисовали зверей, и даже он выиграл какой-то конкурс – за портрет кенгуру. Оказывается, жирафа рисовать просто, а кенгуру гораздо сложней. Чуть ли не первое задание, когда он поступил в высшую художественную школу, было – пойти в зоопарк и нарисовать кенгуру – так что у Адриана уже был опыт.

А ещё мы с ней обе нежнейшим образом любим коров. При этом Кларис мне сказала, что она познакомилась с ними не в самом раннем детстве. Семья была сугубо городская. И в раннем детстве она видела коров исключительно из окна поезда. И только, когда Кларис была уже подростком, семейство решило каникулы в эльзасской деревне провести. Она, как и я, влюбилась в больших нежных зверей с мягкими носами и глазами с мировой скорбью, и решила почитать им стихи – Верлена, Бодлера, но – коровам не понравилось – сказала Кларис огорчённо... И добавила, тоже огорчённо : «а вот Адриан, он коз любит»

На самом дальнем от дома маленьком пруду, на коряге неподалёку от берега, противоположного полянке, на которой мы немного попаслись с Таней, восстояла огромная цапля – Цаплина Цезаревна Цапская!

Тане подслеповатыми собачьими глазами было её не разглядеть. А я пыталась до неё докричаться – спросить, часом не было ли аистов у неё в роду. Но непохоже. Просто благородная Цаплина, не кто-нибудь. Пока я смотрела на неё, к ней подплыла черепаха, взобралась на бревно рядом с царственной дамой посидеть.

Черепахи вообще общительные – мы с Васькой когда-то на озере, где Нюша, когда пришла ей ньюфячья пора поплыть, научилась плавать, видели двух черепах, ведущих неспешную беседу с двумя гусями – черепахи на одной коряге, а гуси напротив – на другой.

Когда мы с Таней уже собрались уходить, грянул лягушачий хор, вроде, у нашего бережка, но не разглядеть хористов. Все ли до вечера доживут?

***
А вот такие кватрочентовские итальянские белые лилии у нас на придворной ферме выросли.








( Read more... )

В юности (сейчас бы сказали, в подростковости – в старших классах), когда, пожалуй, выставки в Эрмитаже отчасти организовывали жизнь, служили точками отсчёта (вот импрессионисты – впервые увиденные паркетчики Кайбота – воздух прозрачным кубом, а вот Гогеновская белая лошадь у ручья, Ван-Гоговский сеятель...) меня преследовало – ну, почему, почему никто не писал отражений в лужах, – и виделся за отражениями такими важный внесловесный смысл.

Потом Тарковский снял «Ностальгию», и итальяский собор отразился в русской луже, и я полюбила фильм. Кстати, не пересматривала и совсем не уверена, что продолжаю его любить.

С появлением цифровиков только ленивый не снимал отражений в лужах. И вообще цифровики очень многое сделали непотребно легко осуществимым, штампованным – вот, скажем, цветы, которые люди когда-то с такой любовью и тщанием снимали на слайды.

Я к чему – сижу-работаю, за окном тополь качает гривой, листья на солнце зелёные с серебром, пожалуй, даже попросту зелёного серебра листья, небо не густой синевы, а разбаленно серо-голубое, вдоль комнаты мимо окна верёвка натянута, а на ней простыни сушатся – и вдруг над линией простынь мимо тополя в серую голубизну – пара попугаев небыстро пролетает. Белая вчера подстриженная и помытая Таня свернулась в красном кресле – и вот всё оно вместе – Таня в кресле, поблекшие простыни в цветах, тополь в зелёном серебре и попугайская пара – щелчок – и в голове возникла картина со всей этой вполне попугайской смесью – мало того – картина в раме на музейной стене. Вот проговорила – и дальше работать.

Невнятный день – серой кисеёй завешенный. Тополь под ветром зелёной гривой встряхивает, машет. Уже и сорочьи гнёзда увидишь, только если знаешь, что есть они там.

На берёзу можно посмотреть только если встать и к окну подойти, стоит она неподалёку от тополя, – ему до пояса еле достанет, если ростом померятся. Берёза – эдакая девица чуть томная, волосами укрылась, а тополь – мужик хоть куда, ему б ещё пояс тугой, ремень с пряжкой – впрочем, тут недалеко и до пистолета – был бы лихой, ну, не разбойник, конечно, – чего ему разбойничать – но ходил бы по средневековым дорогам, девицам на радость и соблазнение.

Вчера у Тани я спросила, кем бы она была – Красной шапочкой, или Серым волком – ну, конечно же, Красной шапочкой – собакам Серых волков не играть, разве что кошкам вроде Гриши волками бабушек кушать.

Запах круассанов из духовки мешался с запахом кофе – самая срочная работа сделана, надо браться за ту, про которую дедушка Лайн ещё кнутом громко не щёлкает, – программами заниматься. Надо главу из очередной книжки, которую мы с Альбиром делаем, редактировать... Но на секунду отпустил цейтнот – и как всегда, как в сессию после экзамена, как собака, хвост кусаешь – за то взяться, за другое... И как люди живут без дедушки Лайна с кнутом – моего спасителя-избавателя-защитителя?

Открыла вот Моне – в утешение жизни – картинки в сети – поглядела на оливковый сад в чьей-то частной коллекции, пошла по аллее, туда, в серебряный свет, в глубину, потом увидела море в городке Пурвиль. Поняла, что не знаю этого городка – в Нормандии, это сразу понятно, но где точно? Полезла карту искать, – возле самого Дьеппа он оказался. Интересно, как там теперь?

Вот есть люди, чью шкуру хочется примерить – завидовать смешно, абсурдно – но вот – как это – быть Моне, или Чеховым, или Гульдом...

Частят секунды, капают с глуховатым всплеском минуты, сливаются в часы – уже ручьём, рекой, потоком, – ревёт, всё сметая – глупые бумажки, обёртки, стойких оловянных солдатиков... И нестойких, впрочем.