Тук-тук, хозяин дома?

Машкиными фотками навеяно

***

Рыбка колюшка, – невзрачная, почти прозрачная, – незаметная в лужице на песке возле валуна в бесцветной водице Финского залива – чем не бананка – ловится ли хорошо?

И мамин вечерний клич: мыть все места!!!

Двадцать градусов – тёплая вода. Пешком до Кронштадта? Вдруг – по плечи, и с головой – но нет – два гребка – и мель.

Бабанина сестра Галя, толстая, с косой вокруг головы. Никаких тёть Галь – Галя, и всё тут. Держит меня в воде под живот и уводит руки  – плыть собачьим плывом – что может быть щасливей, если не считать плаванья с маской, но до него лет двадцать ещё – до Коктебеля.

Плаваю теперь сажёнками – эдаким недокролем – но чтоб радоваться – какое там – голова должна быть снаружи, раз уж глаза на перископе не выставишь из воды.

Брёвна под соснами, брошенный возле них велосипед «школьник», поменьше «орлёнка», бутылка молока с матовой белой фольговой крышкой в авоське на руле – то ли дело блестящая зелень  крышки кефирной, – и бледная, в цвет молочной, цветёт звездчатка, – а внизу под горкой барашки на бесцветных волнах.

Домой – и выхлебать с хлебной чёрной горбушкой эту бутылку, почти что подхалимничая, – почему–то взрослым нравилось, что я чуть не литр молока в день выхлёбываю, – а  я любила быть хорошей девочкой – аж вспомнить стыдно.

Почему именно эти с пятнами мазута брёвна? Да, по кочану, по обожаемой кочерыжке, которую не варят в щах, не солят в капусте – кочерыжка – моя – добыча!

В августе перевёрнуты бурей в стакане заливной воды скамейки. Жарятся, истекая черничным соком, на керосинке пирожки.
Медно-рыжая Анна Романовна и её огненно рыжий сын Ромка. Разговоры о том – о сём на веранде за чисткой грибов. Цветные стёкла, ау!


Умерли, все они умерли – смутная память расплывшихся выцветших фотографий. Да и что мне до них – до полузнакомых имён.

На бабанин день рожденья флоксы в садоводстве. Мокрые от арбуза уши на танькин.

И кончилось лето. Лиловые астры, да пахучие груды яблок на Василеостровском рынке.

Нетушки – лучше уж крутить в обратную сторону – в майское утро, в первый день на даче, в запах свежих огурцов, которые выдаются к худосочным молочным сосискам. Стучит о дощатую стену красно–синий, пахнущий свежей резиной, – только что из магазина – выдравшийся на волю из сетки мяч...


Васькин дед, железнодорожный инженер, подарил ему настоящий паровозик. Там спиртовка горела, и пыхая, шёл он по рельсам, тащил вагон, где сидел вырезанный дедом деревянный заяц с морковкой в лапе. Я, полнейшая техническая бездарь, идиотка, каких мало, не понимаю всё равно, как он устроен, – вот подержать бы в руках, – да сгинул в блокаду...

Зелёная длинная электричка, многовагонное членистоногое, вскрикивает истошно, на весь лес, и замирает у платформы.

Мама с городскими свёртками. Бабаня, хоть и грозила, не жалуется на нас-скверных-девчонок, добрая Бабаня...

А перед ужином – купаться – мыть все места – пешком до Кронштадта – по кочкам–по кочкам – и в канаву – бух!

Белая ночь бесцветная, в тон мелкому заливу.

Хорошо ловится рыбка бананка?

***
«Не на краю света,
Так на краю века
Как, перейдя Лету,
Войти в с в о ю реку?
Войти в неё дважды,
Порвав судьбы петли?
Да разве так важно,
Теченье есть, нет ли?
Коцит ли то, Стикс ли -
Различий тут нету.
Чуть ли не все стихли,
Не перейдя Лету.
И кто кому снится -
Кого ты тут встретишь
На берегу Стикса?
Одних, других, третьих...
Пенсионер важный,
Харон сосёт водку,
И напрокат даже
Тебе не даст лодку.
А вброд рискнуть – кануть.
Жди, соловей, лета,
Пока Сизиф камнем
Не запрудит Лету,
Внеся свою лепту,
Входя в свою реку –
И на краю света,
И на краю века.»