В "Эхо"

Предыдущее

ПРО РЕКУ ДОРДОНЬ, ПРО ЛЯГУШЕК, ПРО КОРОВ, ПРО ПАПУ, ПРО АНРИ С МОНИК, ПРО НАС С ВАСЬКОЙ (1)

Мы приехали ночью, – последние километры по узкой тёмной дороге, где за тринадцать лет ежегодных приездов выучили, за каким поворотом выйдет навстречу неторопливая рыжая скала. Поворот, потом через мост, – и фонарь перед домом уже не горит, его до полуночи гасят.

Этот толстостенный дом отзывается на времена года не так, как городская квартира.

Утром всегда холодно – и если высоченное туго натянутое синее небо предупреждает, что будет жарко, от лени сразу натягиваешь шорты и тапочки,  и бежишь в магазин в двухстах метрах, чуть поёживаясь. Маленькое, но удовольствие, – эта пробежка в магазин – мимо лиловых густых ирисов, мимо пионов белых и розовых, мимо сада, где в ноябре горит фонарь хурмы. Мимо крыльца, где огромный лопоухий пёс и кот под боком у него, мимо нового соседа – осла на большой поляне – каждый проходя, поздоровается…

Так дом – холодным утром он другой, чем в жаркий май, когда за открытой дверью сияет орех – вот где бронзовая зола, и тени глициниевых листьев на железном столике – вечным маем, а вдруг дождь пойдёт – похолодает, уйдёт запах разогретого дерева, – неужто была жара? Не обман ли – когда в феврале, в толстых носках и в свитере, кладёшь на батарею руку.

Толстые стены, маленькие окна – в жару как в тёмном лесу под деревьями – остатки влажной прохлады, и в открытой двери чуть отодвинуто сиянье.
А ночью, когда приехали, мы увидели сполохи обещанной грозы, и кругло перекатывался гром.

Далеко. Над здешней башенкой звёзды спелые синие – только лизать их. Не слабые городские несозревшие – спелые, как те оливки, которые я в детстве возненавидела. Я болела, валялась с книжкой в кровати, а родители в эти детские простуды иногда приносили что-нибудь вкусное, – и тут мама пришла с работы, и я увидела среди зимы ягоды в бумажном пакете. Ну, конечно, не мне они их принесли, может, даже предупредили меня, что невкусно – но всё равно обидно – ждёшь на языке вишнёвой кисло-сладкости, – я тогда очень обиделась на маслины, и так удивилась потом тому, что они прекрасны.

В нашей с Васькой спальне – мы выбрали её из трёх в наш первый приезд – деревянный пол и деревянный потолок, и днём пахнет тёплыми досками.

Здесь я всегда высыпаюсь – не обычные городские 6-7 часов, – 8-9, а перед тем как лечь, подойти к окну в надежде, что услышишь уханье, и, засыпая вспомнить, как однажды утром к нам прилетела ласточка, и мы проснулись от шума крыльев, бьющих в деревянный потолок.

И как всегда теперь просыпаюсь – поперёк кровати – по диагонали такой, что превращается в поперёк.

И приснилось – река приснилась – не Дордонь, что за дверью в пятидесяти метрах – это была во сне Нева – так она называлась – и жёлтый пляж спускался к ней. И живой Васька. Во сне я вспомнила другой сон – его напомнила Нева – в другом сне мы шли по городу, а потом почему-то я поплыла. Нет, неплавучий Васька не плыл со мной, но как-то присутствовал, ждал меня у сфинксов, к которым я через весь город плыла...

Я проснулась с вопросом – уютным  и естественным: а по небу вы как плывёте – кролем, или брассом? Батерфляй не предлагать. И о крыльях речи не было, не дали их.

С Дордонью рифмуется слово благодать – с запахом лугов и белой акации.

Той самой, которой гроздья душистые, и той, из классики – «расцветает белая акация, в небе слышно пенье соловья» – нет, эти строчки у разных поколений с вариациями, и только следующие две неизменны.

Но когда идёшь в облаке этого запаха, когда поднимаешь нос к белым кистям – плевать ты хотел на её банальность – мычишь коровой от этого вечного мая, глядишь через прозрачную стену, рвёшься, слышишь скрежет паровозных огромных колёс с красным ободом.

Липа перед крыльцом. Она была поднебесная. Такой надёжный столп мироздания – огромная липа. И вдруг как-то раз мы приехали и увидели, что её обкорнали – с тех пор она обросла – нет, до поднебесья далеко ещё, но всё ж густая заросшая, качает гривой.

У быстрой в мае реки под тополями лечь в даже в жаркий день мокрую траву, чтоб глядеть в небо на клочковатые парашюты тополиного пуха – в не пустое – населённое этими парашютами небо – они опускаются на траву – на дорожку, сделавшуюся совсем белой, они плывут по реке – доплывают ли они до Атлантики?
Вперые мы приехали сюда в 2002-ом. В общем-то, случайно.

До того мы, в основном, ездили в кемпинги – ну, на отпуск с гостиницами и ресторанами и денег не было, и в кемпингах было совершенно привычно и удобно – в собственной палатке. И родителей в кемпинги возили. В конце концов, купили огромную палатищу автомобильную, чтоб маме было удобно входить, чтоб ей не заползать в узкий вход, но поздно купили – заболела мама, и так этой палаткой ни разу и не воспользовалась.

В те несколько лет, что мама болела, с  папой мы пару раз съездили погулять, останавливаясь уже в гостиницах – ненадолго, он маму больше, чем на пару недель не оставлял.

За год до первой Дордони мы ездили с папой в Пиренеи, в Кольюр. И в Кольюре попали в самую мерзкую гостиницу за весь мой не такой уж богатый гостиничный опыт. Я ж деньги экономила, искала подешевле. Наверно, нужно уже было понять, что постоянная работа, и можно расслабиться…

Но я за гроши радостно сняла на троих номер с сортиром, вместо того, чтоб удивиться, а чего так дёшево, мы ж за год до того ездили с папой по Провансу, и было явно дороже. И тут оказалось, что их сортир в номере – унитаз за занавесочкой – мы ошалели, занавесочку задёрнули, и больше к унитазу в гости не заглядывали.

На обратном пути мы прожили пару дней в чудесном бед-и-брекфасте у отрогов Севенн. И решили, что через год в следующую поездку с папой не хотим в гостиницу, хотим только в бед-и-брекфаст, а про то, что можно дачу снять, не догадывались… Хотя странно – ведь на Лазурном берегу уже который раз Димка снимал дом.

Однажды в метро я увидела увидела рекламу журнала «guide des vacances» – 600, или больше широкоформатных страниц объявлений о сдающихся дачах. Я подумала, что с папой будет здорово где-нибудь на пару недель обосноваться и кататься радиально с возвратом по вечерам домой. Мой приятель Дени как раз рассказал мне, как отлично летом они съездили на ферму возле реки Дордонь, возле городка Сарла.

Ну, а к тому же мы с Васькой тогда по уши были погружены в Сильвию Плат и незадолго до того переводили у неё стих о южных звёздах – «Звёзды над Дордонью», а в воспоминаниях о ней я прочитала о том, как они с Тедом Хьюзом к друзьям в гости в Дордонь ездили. Так что Дордонь прямо напрашивалась на знакомство.

Я купила толстенный журнал и стала изучать объявления. Их была тьма. Я сначала  позвонила на какую-то ферму возле Сарла, там никто не подошёл, и я сообщение оставила, а потом позвонила по номеру, где в объявлении предлагали дом в пятидесяти метрах от реки. Кажется, подошёл Анри и сказал, что он даст мне жену, что она у них ответственная. Я спросила, принимают ли они собак – Моник ответила, что вообще-то они не очень любят, когда с собаками приезжают, потому что собаки имеют обыкновение залезать на кровать, и они вообще скорей кошачьи люди, но ей мой голос нравится, так что пусть будет собака.

Потом мне перезвонили с фермы, –  у них в объявлении было сказано, что собакам полное добро пожаловать, и подешевле, чем у Моник, дом поменьше – ну, и зачем нам огромный домина – но мне очень понравилась Моник ещё в первом разговоре по телефону, ну, и захотелось, чтоб папа пожил в доме у самой реки, – а Васька, когда я предлагала что-то подороже, всегда соглашался – в нашей жизни о деньгах я беспокоилась – и так иногда обидно, что я не свозила Ваську на Мартиник, или на Гваделупу – ему хотелось на тропические острова – а мне казалось, что у нас на это денег нет. Пока Васька был в полной силе, наверно, и в самом деле их не было...
Папе страшно хотелось попасть в Центральный массив, а про Дордонь он никогда не слышал, и я решила – поедем на две недели, – на одну в Дордонь, а на вторую в Центральный массив в Овернь, где я тоже подыскала домик.

Потом папа объяснил, отчего ему так хочется именно туда. Он учил французский по старинному учебнику МожЭ – и добрался до последнего третьего тома, который состоял, в основном, из относительно литературных рассказов, и папа узнавал из них про французскую жизнь – правда, учебник этот тридцатых годов, так что сведения у папы образовались слегка устарелые.  Например, папа твёрдо знал, что если в деревне у человека испортилась машина, то обратиться ему нужно к деревенскому кузнецу, – уж он-то всё починит!

В Центральном массиве проживал один молодой человек, который писал письма любимой девушке и уговаривал её выйти за него замуж. В учебнике МожЭ приводилось одно письмо, где этот молодой человек объяснял подруге, что зимой они будут совсем одни, дом занесёт снегом, и чтоб выйти, надо будет откапывать дорожку до ворот. Как ни странно, девушка решила за автора писем замуж не выходить, а вот папе очень захотелось в Центральный массив.

В тот самый первый раз папа никуда не поехал. Он заболел. Сначала казалось, что быстренько выяснится, отчего у него держится температура, поест он антибиотиков и сумеет приехать. Но не тут-то было. К нашему отъезду в Дордонь его выписали из больницы, не поняв, что с ним… Лучше ему не становилось. Только когда Машке удалось добраться до компетентного платного врача, выяснилось, что у него туберкулёз. Старая форма, притаившаяся с войны и, видимо, ожила от стресса, связанного с маминой болезнью…

Может, благодаря тому, что форма старая, папу довольно быстро вылечили антибиотиками. Диагноз поставили в мае, а в ноябре он уже сумел к нам приехать, и мы повезли его в Дордонь к уже знакомым Анри и Моник – хотелось не просто, чтоб он в Париж приехал, а устроить праздник – куда-нибудь с ним съездить.
А тогда в апреле в деревне Гролежак я звонила ему из телефонной кабинки возле магазина, из кабинки, которой за ненадобностью теперь больше нет, звонила, думая, что всё ничего, раз из больницы его выписали с каким-то мелким диагнозом…

В 79-ом от молодых весёлых родителей я уехала, Машка осталась, и болезни родителей легли на неё…

В апреле мы отправились в наш снятый дом втроём с Васькой и с Нюшей, и как-то я особенно не беспокоилась…

Цвела сирень…

Мы приехали ранним вечером, нас встретили двое очень приветливых людей по виду примерно Васькиного возраста (на самом деле, помоложе лет на пять) возле дома восемнадцатого века – с башенкой, как в Дордони принято – дома из светлого песчаника с башенками. Окна-двери в старых домах небольшие – тепло надо хранить зимой, прохладу летом. На огромном столе букет сирени и бутылка вина. И на стене висит большой странный предмет – толстенные деревянные дуги, с них свисают железные кольца – Васька тут же спросил у меня, знаю ли я, что это, и, конечно, я понятия не имела, а это – ярмо – для двух волов. И Васька это знал. Из этой комнаты-столовой проход в кухню – там заглублённый стенной шкаф, – и через тонкую стенку донёсся запах – сена и коровы – этот такой любимый нежный тёплый коровий дух – я позвала Ваську, и он согласился – за стенкой дышит корова. Как потом выяснилось, их было двое – две последние коровы Анри.

Он потом рассказывал, что работает с четырнадцати лет, и всегда были коровы… С 14 – до 85-ти, до самой смерти. Но коров потом уже не было.

Про этих за стенкой уже решено было, что они последние…

К дому прилегает огромный сарай. Тогда это был коровник, а потом Анри стал держать там всякое огородное оборудование…

Первая спальня на втором этаже, а две других аж на третьем – крутая деревянная лестница. Мы с Васькой открыли дверь той, что на втором этаже – и так обрадовались – она огромная, сейчас таких и не строят, – тёплая рыжая с красно-рыжими занавесками на двух окнах, которые напротив кровати – далеко-далеко – через всю эту большую комнату.

Там мы и обосновались, назвали спальню нашей и стали приезжать в этот дом, принадлежавший родителям Анри, а до того бабушкам-дедушкам, прабабушкам-прадедушкам, приезжать к Анри с Моник, живущим в доме напротив, «у Моник», как на дачу, как в родное место к родным людям.

А тогда вечером мы вышли на улицу – к розам, карабкавшимся по стенам, к громадной липе, к золотистым ещё только распускающимся ореховым деревьям, вышли и увидели, как залетают в коровник ласточки – мы с Васькой и с Нюшей весенним солнечным вечером глядели на этих шмыгающих ласточек, и на толстенных голубей из голубятни над сараем. Под высоченным вечерным небом в смеси запахов – сирень, коровы, острый запах травы.

Наутро мы выпили кофе в гостинице напротив – это уже через несколько лет мы узнали, что её хозяина можно попросить наловить в реке Дордони рыбки и зажарить её хрустко с чесноком и зеленью. Судя по словарю, эта мелкая рыбка – уклейка.

А тогда, выпив кофе, отправились, конечно же, на рынок в другую деревню – по дороге вдоль реки мимо замков.

Накупили всякой снеди и нашли винную лавку, в которой долго разговаривали с владелицей, советов спрашивали и потом вернулись к ней накануне отъезда в Париж, чтоб купить вина с собой, и она, отобрав нам сколько-то бутылок, взяла пластиковую и наполнила её из бочки – на вечер в подарок, чтоб не было у нас соблазна открыть одну из бутылок, едущих в Париж. А на рынке в Сарла нам подарили бутылочку масла с трюфелями – чтоб попробовали.

В Сарла мы попали в первый день к вечеру и, когда подъезжали, Васька ворчал, что дескать, непонятно, чего этот город так хвалят, ничего не видно интересного. Как всегда и всюду вокруг городов, даже небольших, вокруг Сарла и вправду ничего особо интересного не было – современные строения, бензоколонка, супермаркет. А вот когда мы поставили машину и вошли в городок, Васька впал именно в восторг – сплошной так им любимый шестнадцатый век – изобретательный и радостный – улицы, дома из песчаника, сад за церковью на взгорке – и два современных памятника – гусям – главным тут птицам, тотемным, и троглодиту на ступеньках – Васька, правда, утверждал, что этот троглодит почему-то одет в джинсы, и соответственно, и не троглодит вовсе… А троглодитов тут чтут не меньше гусей – вокруг сплошные пещеры – и как я с изумлением во Франции узнала, троглодиты – это вовсе не ругательство, а попросту пещерные люди…

Родители, когда я возила их в Рим, видели возле Колизея вечных балбесов, разодетых гладиаторами, – уж не знаю, кто им за это денежки кидал. А в Дордони папа придумал для Васьки отличный способ зарабатывать деньги – раздеться троглодитом – дубинку в руки и встать у входа в пещеру, да глазами свирепо вращать.

В наших поездках, пока Васька мог ходить, у нас была договорённость – день катаемся на машине по окрестностям, день ходим пешком. Вот и тогда в первый день мы ездили, а на второй – отправились в поход на пятнадцать километров – в замок Фенелон, владения господина Фенелона, автора «приключений Телемаха» – Ваське очень туда хотелось. Он утверждал, что Екатерина имела обыкновение наказывать вельмож, заставляя их читать «Телемаха» – уж больно скучная книжка.

По дороге через леса и поля мы слегка заблудились, сбились с честно проставленных пометок randonnée, но нашлись, явно пройдя больше, чем в нашем описании маршрута. Перед замком паслись бараны – с чёрными головами. И даже в сам замок мы зашли вместе с Нюшей – тут я Ваське уступала – меня дворцы и замки изнутри никогда не интересовали. А на обратном пути Васька страшно изголодался, так что когда в деревеньке, через которую мы шли, обнаружилось придорожное кафе, он возрадовался, и мы туда кинулись, как к родным. Кафе этим владели две сестры – старенькие-престаренькие сгорбленные старушки – никакой еды у них не было – они принесли нам по бутылке пива, пошушукались, и одна из них ушла куда-то в задние комнаты и притащила оттуда нам по бутербоду с колбасой – Васька колбасу очень любил, а доставалась она ему нечасто, так что прям праздник. Потом нога за ногу, ещё и после пива, мы доплелись до дому по автомобильной дороге, держа Нюшу на поводке и прижимаясь к скалам, когда появлялся очередной грузовик с песчаного карьера неподалёку – уж чего они вечером разъездились…

Фенелонские комнаты Ваську не привлекли – классицизм и классицизм – чужая несопостовамая жизнь, а вот замок Бейнак, где мы побывали накануне, задел даже меня. В этих местах шла столетняя война, – в замке Кастельно на холме над рекой сидели англичане, а в Бейнаке – через реку французы, – и часовые вполне могли вглядываться с двух галерей – не виден ли дымок, или ещё что. В Кастельно нынче музей старинного оружия – катапульта – по выстрелу в час, ещё всякие хитрые приспособления, чтоб брать города. Когда в 2004-ом в мае мы жили тут с папой, я их с Васькой не могла увести из этого музея на полянке, они читали внимательнейшим образом все объяснения, пытаясь разобраться, как стреляла катапульта, и понять, справились ли бы они с этими сложными средневековыми машинами. Потом, когда мы с Васькой писали путеводитель по Франции, я где-то прочитала историю про то, как законный бургундский герцог вернулся из Нидерландов, где мирно развлекался, чтоб освободить свой собственный город Аваллон от злого разбойника по прозвищу «Крепкий перчик», и как у герцога возникли затруднения с катапультой, и пришлось призвать отряд обычных лучников. Я сразу вспомнила Кастельно – всё ж раз в час стрелять – это слишком редко!

А в Бейнаке было очень пусто – гулко и пусто, и факелы горели, и заросли сирени по стенами.

Наша улица сходит к реке, и стоя у дома, видишь реку – весной полноводная, она несётся, – а улица наша – жёлтого песчаника с розами по стенам, с котами-кошками без счёта, не улица, а тупик, – глядишь  вдоль неё, и к горлу подкатывает – бежит вода – с силой и упругостью.

Вдоль реки дорожка – под пешеходный мост, где лучшее на свете эхо, –ё в тополиную рощу, мимо пахучих до головокруженья, до беспомощного мычанья лугов… И что можешь? Только глядеть, как несётся по траве собака, как даже ньюф, не то что пудель, хоть и королевский, скрывается в траве с головой, и выскакивают на бегу уши… Однажды маленькая лань пробежала через пшеничное поле в мае – и только колыхались зелёные колосья, и иногда вдруг из них показывались на секунду уши…
Ну, можно ещё щавеля собрать – много – и суп сварить густой, кислый…

Как-то мы с Васькой шли по этой дороге, укрытой тополиным пухом, неотличимым от раннего снега, – и к лугу кое-как через колдобины подъехал грузовик, а в нём коровы – их выпустили на траву, и они носились щенками по этой траве, вскидывая задние ноги.

Когда мы впервые пошли по дорожке вдоль реки, я ворчала – мне казалось, что раз на ней нет значков randonnée, значит, никуда она не ведёт, а Васька после нашей прогулки в Фенелон не хотел карабкаться в холмы, хотел полегче, и эта плоская дорожка вдоль реки его манила.

Я оказалась права – дорожка кончается заросшим кустами уступом, отсекающем от реки маленький ручеёк, а за ним – высоченная скала, стеной входящую в реку. И стоишь на самом хвостике, будто на капитанском мостике – глядишь на скалу, – у неё на вершине деревня, где у многих домов на почтовых ящиках английские фамилии, как мы потом увидели, поднявшись в ту девевню через лес. А от реки – туда не подняться никак, неприступная со стороны реки деревня. Васька всегда говорил, что англичанам не даёт покоя столетняя война, – они покупают во Франции дома именно в Дордони, живут тут на каникулах, на пенсии, отправляют сюда неработающих жён с детьми. Даже рейсы ввели самолётные из Лондона в Тулузу. А французы говорят, что англичане неплохие соседи, и вправду неплохие – даже язык как-то выучивают, ну, чтоб покупать в булочной местный хлеб с твёрдой коркой и пирожные с местной клубникой.

На реке цапли, лягушки самозабвенно поют, и тополиный пух уплывает в даль.

На третий день нашей первой тамошней жизни утром я в окно увидела незнакомого мужика в больших сапогах и с чем-то похожим на гигантский шприц в руках. Я тогда уже нежно любила Херриотта и подумала, что это ветеринар.

А на следующий день зашла очень расстроенная Моник и сказала, что умерла корова, что приедут её вытаскивать из хлева, чтоб мы только в окно не смотрели. И что Анри очень горюет – что впервые в жизни у него в хлеву умерла корова…

Оказывается, в десять лет корову снимают в молока, его уже нельзя продавать… И век коровий короток… Ведь невозможно держать старых коров по любви, нет на это у крестьян денег. Но корове всегда оставляют лето – пока она может пастись на траве – последнее лето жизни. Ну, а у этой коровы, когда её сняли с молока, начался сепсис, и ветеринар не смог её спасти…

Оставалась ещё одна корова, её как раз выпустили на луга…

Когда мы приехали в следующий раз, коров больше не было. Анри с Моник стали раз в год ездить на каникулы – то в Вандею к армейскому другу Анри, с которым он вместе воевал в Алжире, то снимали где-нибудь домик – во французской Каталонии очень им нравилось, в Испанию ездили. Иногда снимали у кого-нибудь, кто дачником к ним приезжал…

А ещё куры, петух-красавец – они умирают своей смертью… Моник говорила, что выкармливать телёнка из рожка, а потом продавать и знать, что его убьют, – каждый раз очень больно…

Один из петухов, по мнению Анри, был гомосексуалистом, на куриц совершенно не желал прыгать.

Долго у них жили гуси. Выходили со двора – их не запереть, лазейки всегда находились, да и жалко гусей в тюрьме держать. Ходили по улице, шипели, шеи тянули, топали красными лапами. Повадились ходить на площадь к магазину и приставать к прохожим, щипаться. А потом и вовсе стали разгуливать, где хотят, – ну, звонят Анри соседи и говорят: «Гуси твои прессконференцию на дороге устроили, давай иди, забирай их, а то не пройти, не проехать». Ну, и Анри их отдал своему сыну на ферму – там уж не забалуешь, не уйдёшь далеко – в лес гуси не ходят.

Окно ванной выходит на птичий двор, и мы по утрам петуха слушали, да и курочек.

ОДА ПЁСТРОМУ ПЕТУХУ
(или Размышления на берегу Дордони)

...Вот с неба свалилась строка мне –
О чём бы? (К наитьям я глух!)

«...В сарае из жёлтого камня
Живёт окситанский петух».

Он жёлтый, зелёный и красный –
Пестрей и других петухов,
И давних сражений напрасных,
И разных прошедших веков!
Блестят его перья, которые
Пестрей королей и царей,
Пестрей европейской истории
И южных базаров пестрей.

...Негоже с кувшинным – в калашный?
Но может быть тут, между рек,
В том доме с кубической башней
Живёт и осьмнадцатый век?
А глупый Людовик в Версале
Живёт и не думает чтоб,
Не дай бог бы, не услыхали,
Что «после него – хоть потоп»...

В Дордони же – точно ни слова
«О победе при Фонтенуа».
Заткнули «фонтэн» (из Пруткова) –
И вот от хвастливого слова
Осталось «уа» и «нуа»:
(Да, гуси действительно бродят,
Орехи действительно жрут,
Прохожих действительно щиплют
И не за «кюлот» – за штаны!)

Следят друг за другом спокойно
(Уж так распестрились века!)
Два замка с холмов над рекой, но
Их и разделяет река:
В одном англичане засели –
Герои Столетней войны,
Французы – в другом (без веселий:
На что им соседи нужны?)

Столетья смешались однако!
А было ль? И так ли давно?
(«Ах, как это было давно»):
Однажды ядро из Бейнака
Влетело во двор Кастельно...
Не нюхал ни пороха, ни пуль ты?
Но быть тебе битым как раз
Булыжником с той катапульты
Что всё же – по выстрелу в час.
............................................................
Но вечно ворчат, пробегая,
Две быстрые, мощные реч...
Ворчлива и та, и другая:
В глухом чернолесье плутая,
Живёт окситанская речь.
В величье лесного молчанья
На этих предвечных холмах
Французы тут и англичане
Не в замках живут, а в домах.

Людовика нет и в помине,
Тем более, Столетней войны,
Они подорвались на мине
Времён...
И давно не нужны:
(Все – временные, все – не нужны...)

Ведь короток век тополей, и
Слетают столетья, как пух –
Зато всех событий прочней, и –
Всех замков и всех королей, и
Как герб озаряя аллеи,
Тут шляется пёстрый петух –
Воистину вечный петух!

В "Эхо"

ПРО РЕКУ ДОРДОНЬ, ПРО ЛЯГУШЕК, ПРО КОРОВ, ПРО ПАПУ, ПРО АНРИ С МОНИК, ПРО НАС С ВАСЬКОЙ, ПРО ВЫБОРЫ, ПРО АЛЬБИРА (2)

Предыдущее

Раз гуси, были и гусята. В 2004-ом они народились, когда мы были тут с папой. И одного утащила лиса, Анри очень сердился и огорчался. Повёл нас вечером показывать нам остальных – жёлтых трёхдневных.

А наутро мы завтракали за столом у крыльца, за калиткой, отделяющей палисадник от улицы. И вдруг я почувствовала, вроде, не увидела, а именно как-то ощутила, что чёрный Катин нос зашевелился под столом – я опустила глаза и увидела гусёнка, он прошёл под калиткой и явился к нам к завтраку. Я подняла его, дала папе в руки и кинулась звонить Анри, надеясь, что никого лиса не таскала, вот он – живой-здоровый гусёнок-путешественник. Васька кинулся папу фотографировать. Пришёл Анри – гусёнок, увы, был не тот… Стал ему выговаривать – «и что тебе у мамы не сиделось, чем тебе не нравилось с братьями-сёстрами?»

Папа дважды в Дордони был – осенью после туберкулёза в 2002-ом, а потом летом в 2004-ом. В первый раз осенью он очень радовался, что вообще может ходить, и совсем неплохо. Был ноябрь. Орехи уже созрели, и их сняли. Вечера короткие. Темнеет рано. Нюша совсем была старенькая, мы ходили десять километров вдоль речки Везер, и трудно ей было, хоть там плоско совсем. Трудно было в машину забираться, на сиденье и вовсе никак, на пол ложилась…

Около Кастельно, увидев поваленное дерево на опушке леса, деревенские крыши к лесу прислонённые, папа сказал, что во Франции ему часто кажется, что он вошёл в какую-то картину, издавна знакомую эрмитажную. Вот в Тройона, например…

Что Нюша совсем постарела, мы увидели в первый приезд в Дордонь… На несколько дней в середине недели к нам тогда приехал Бегемот, у него было дней пять, из которых два мы собирались провести в Дордони, а потом переехать в Овернь.

Мы с ним взяли Нюшу и собрались на прогулку километров в 30 в городок Домм без Васьки… И вернулись, не дойдя до Домма. Увидев вдали за долиной на следующем холме его крыши. Было очевидно, что Нюше трудно – жарко, лапы устали, язык на плече… Ей тогда в феврале исполнилось 11 лет, и жить ей оставалось до января – восемь месяцев… Шли обратно медленно, всё время её поили, останавливались, чтоб она в траве полежала…

В Овернь мы не поехали после того, как Моник сообщила нам, что на следующей неделе дом у них не сдан… Так не хотелось уезжать… Я позвонила в ту оверньскую деревню, куда мы собирались и сказала, что мы обязательно приедем, но через год…

Мы остались у Анри с Моник – и как раз в воскресенье был тот первый тур президентских выборов, когда Лёпен, ныне изгнанный из партии родной дочерью (чем не король Лир!) вышел во второй тур. Ничто в наших головах этого не предвещало, как, впрочем, и в головах урождённых французов. Все мы считали, что приедем и спокойно проголосуем за Жоспена, которого Васька, конечно, обзывал Жопиным, во втором туре. И тут… Мы глядели в телевизор, где бесновался Саркози, тогда нам ещё совсем неизвестный, и кричал, что из-за социалистов такой позор – Лёпен во втором туре!

Дочка Моник Кларисса, тогда преподававшая литературу в лицее в Париже и приехавшая к родителям на пасхальные каникулы, сжимала кулаки и ругала себя за то, что уехала… Ну да, выборы в каникулы, первый тур, – сколько нас таких, не голосовавших, разъехавшихся. Потом, правда, на работе, когда мы обо всём этом разговаривали, мои коллеги-приятели опускали глаза долу и говорили, что останься они, тоже толку бы не было – ну, голосовали бы в первом туре за зелёных, или ещё за какую маргинальную партию, которая заведомо не выиграет…

Это уж во втором туре, когда народ встряхнулся, Ширак получил свои невиданные проценты – аж на инвалидных креслах старых бабушек привозили голосовать.

Папа уговорил Ваську сесть в байдарку – Васька, не умевший плавать, но ходивший под парусом, отлично грёб на обычной лодке, но считал, что в байдарку не усядется ни за что – во-первых, весло неправильное (Васька был большой консерватор в отношении иного устройства знакомых предметов – к примеру, ненавидел велосипед с ручным тормозом, считая, что тормозить надо педалями), а во-вторых, с какой стати надо ездить с моркой жопой, сидя практически в луже на дне.

Но папе очень хотелось на байдарке, а Ваське не хотелось одному сидеть дома, и к тому же папа его поддразнивал. В общем, взяли мы у приятеля Анри лодку напрокат – которая по устройству и не байдарка, только весло байдарочное, посадили Ваську в середину, папа, кажется, спереди, я сзади, и поплыли с Васькой-пассажиром. Васька тут же стал ругать мою греблю, а особенно моё управление лодкой – и раскачиваю я её, и в кусты прибрежные мы заплывём из-за меня. А потом беспокоиться перестал. Дордонь весной быстрая, – мимо замков на берегах, через лес, мимо высоченных скал, и мимо нас водяные цветы, и вдруг цапля из прибрежной травы срывается, и в два взмаха перелетает реку, и ястребы парят, и лягушки поют, и лес густой, и зимородки сияют блестящим синим цветом, скалы в поднебесье, и лес вдруг расступается, и поляна, где тихо жуют коровы. Ваське страшно понравилось, и через несколько дней мы опять взяли байдарку, уже на другой реке, на Везере, и там ему уже захотелось грести. В тот раз нас было четверо с приехавшим из города Бегемотом, – он сел в байдарку с папой, а я с Васькой, и мы с ним бодро поплыли. Пользоваться новым для него байдарочным веслом он научился сразу. И байдарка стала источником щастья, каждый год мы плавали, если только погода была тёплая. И в последний раз в мае 2011-го мы ухитрились поплыть в тот самый день, когда страшнейшая по ощущению августовская, а не майская, жара сменилась холодноватым ветром утром, а вечером – крапающим дождём. Васька обычно холода совсем не терпел, ныл – утверждал, что после того блокадного, не выносит никакого – и не помогает ему, если три свитера надеть, когда дома холодно. Дома-должно-быть-тепло. Всегда это своё неперенесение холода в помещении связывал с блокадой. Для него холод был депрессивен. Ну, тут, конечно, не в помещении, а на реке – но мы плыли одетые. И ёжились от брызг с вёсел. И всё равно, и всё равно – байдарка – это был азарт и радость – и мы с Васькой всех обгоняли, и несла нас лиса-Дордонь быстротекущая за дальние леса, за зелёные холмы...

А Бегемот с Альбиром за нами плыли. И Альбир, приморский житель, плаванья по реке в утлой байдарке не оценил. Они от нас отставали, а когда приплыли, Альбир, выходя, шлёпнулся в воду, и стал мокрый с ног до головы. А до дому с горячим вином надо было ещё добраться! Но доехали, и вино согрели, и конечно же, Альбир не простудился, потому что в таких случаях никогда не простужаются!

***

Мишурные брызги, -
Речные подарки,-
Вихрятся в мальчишеском беге байдарки!
Весло – продолжнье руки, продолженье
Реки… Ну, короче, причина движенья…
Попробуй-ка, так различи на бегу
Стога ли, коровы ли, там на берегу?

Но речка замедлится в беге счастливом,
Но речка
Окончится неторопливым заливом –
Где жаворонков оттесняют туманы,
Где жаворонков заменяют бакланы,
Где сейнеры вдоль деревяного мола
Качаются, готовые сняться с прикола…
И возле гранитной узорной церквушки
Наставят гортензии синие, ушки,
Холщёвое небо одарят в достатке
Густой синевой…
(Ну, а цвета остатки
И морю достанутся – прямо от устья
Речонки –
И щедро: малярной кистью…)


Из кружки (из бухточки) пена прибоя –
Рыбаку обещает что-то хмельное…
Но – бряканье цепи. Но – скрип якорей.
Последняя кружка?
Он помнит о ней…


А краски бледнеют. И синее тоже,
Белея, иссякнуть под тучами может…
Вот – море и небо утратили цвет –
И нет рыбаков,
И сейнеров нет.
Отлив.
Скалы голы.
Залив - по колени…

А стих не подвержен такой перемене.

И в этом стихе Дордонь встретилась с Бретанью, с которой на карте она не встречается, между ними Вандея, Шарант – а в нашей жизни каждый год встречались.

Дождь покрапал и наутро опять стало жарко, а потом гроза-грозища – и после неё уже похолодало всерьёз, и стало промозгло. Нет, сплошные дожди не зарядили, гулять вполне было можно, но в чутком к погоде доме Анри стало холодно, сыро, и мы попросили включить отопление.

Васька маялся – мы искали, чем бы заняться, кого бы попереводить... Вскоре после того лета 2011-го мы как-то перестали думать про переводы – единственный из современников, кого Ваське переводить хотелось, – Уолкот, и к нему иногда возвращались, а в общем-то, хотелось только своего, – примерно тогда перед каждым выходом на улицу я стала настраиваться, отращивать уши-локаторы – чтоб ничего не упустить... До того стихи из увиденного мной, из наших разговоров уже появлялись, но в этом не было прицельности – отлично, если удалось что-то в клюве принести, – удача, но не повседневная обязательность. А с осени 2011-го – именно повседневной задачей стало – приносить, и я, идя на работу, или в лес, оттачивала все свои воспринимающие устройства, носом поводила.

В Дордонь в 2011-ом мы взяли с собой сборник Марка Стрэнда, решив, что им займёмся. Попробовали – разобрали один стих, второй – дожди зарядили, холодно, и не работается – «не буду эту депрессивность переводить!» – и вправду Стрэнд – не звучный, безрадостный, да ещё и под холодным дождём захлёстывал безвыходностью.

Я ругалась, говорила, что всё ж это поэзия, что надо ещё попробовать почитать, но Васька стоял скалой – говорил, что Стрэнд заражает его депрессией.

И вот тогда мы взяли и бросили это дело, решив, что будем под настроение Уолкота продолжать, но перестанем себя насиловать в поисках переводов – можно ж сосредоточиться на собственных стихах!

И тут под дождём, под умытой липой, под струями в свете фонаря возле липы появилось

ГНОМАНИСТИЧЕСКИЕ СТИШКИ

или Июньский дождь

Подставясь дождику ночному,

Нелепый жёлтый остолоп –

Фонарь огромен возле дома.

Насажена на круглый столб

Светящаяся пирамида

(Столб средь стволов – не ствол, а стёб!)

Но с фонарём того же вида

В ночных кустах гуляют гномы...

Я может, к ним навстречу выйду

(Не всё же отираться дома!)

Замечу и каштана скрипы,

И то, как дождик лупит липы,

Как в жёлтом свете фонаря

Несильный дождь желтеет тоже...

А вот когда с листвой дуря

Вдруг сам зазеленеет дождик –

Знай, что приблизилась заря,

Что даже может быть укроп

Покажется – секундно – маком,

Капуста – рыжим париком...

Да, это всё исчезнет днём,

Но вечер возвратит, однако,

Первичность истинных ночей,

То главное, что отличает

Весёлых гномов от людей:

Они расцветки замечают!

Ведь листья им куда важней

Всей логики людских затей.

И наш абстрактный вкус идей

Великодушный гном прощает:

Он меж кустов бродя, качает

В руке фонарик цвета чая.

Настал сезон цветных дождей!

И примерно с того времени появились у нас с Васькой к каждому стиху записи в почте – я твёрдо знала – без какой-нибудь хоть крупинки – домой не возвращаться. Надо, чтоб практически каждый день было что записать, чем Ваську накормить – а он всё шире разевал рот – всё больше требовал. Я перед выходом на улицу внутренне настраивалась – ничего не пропустить – ни веточку, ни птицу, ни дождика – всё должно в дело пойти.

И Васькино – поговорим – поработаем – надо нащупать тему – свободный полёт – это зачарованное время – я за компом, он в кресле – центр нашей жизни в последние почти два года. Я писала прямо в почту, не в файл – косноязычно что-то говорила – Васька слушал и вдруг диктовал мне фразу-две, иногда вроде почти и не связанные с моим бормотаньем. Я спрашивала, послать ли уже ему записанное. Часто Васька говорил «да», а через две минуты продолжал, и наброском к тому же будущему стиху отправлялось ещё одно письмо, и ещё.

Иногда за вечер удавалось набросать зачины к двум-трём стихам, и я тогда на работу шла куда спокойней – знала, что у Васьки задан день за компом – без мучений об уходящем сквозь пальцы времени – ну да – можно Лотмана почитать, но ведь работать надо, работать, а если не над чем, как день прожить?

***

Пошлый Евтушенко написал «И первый поцелуй, и первый бой, всё это забирает он с собой».

Любимый Брассанс в одной из не самых любимых песен – «Jamais de la vie
on ne l'oubliera, la première fill' qu'on a pris' dans ses bras»

А по мне странная это фиксация – на первом – за первым идёт второе, вся жизнь впереди, и даже хвоста позади нету.

Но всё когда-нибудь бывает в последний раз. К счастью, мы редко знаем про последний. Как не знаем и дня своей смерти.

Но это не спасает. Последний раз всегда случается.

И живём, потерявши конечность, подругу, душу. И глядим в зеркало, и коль зеркало к нам добро, даже и не кричим от ужаса – «это не я!!!!».

Мы тут по её заказу подарили Катьке на день рожденья футболку с надписью «Happiness is overrated». Я сказала, что и мне такую надо.

Но тут Не-Катька меня устыдила – заявила, что мне это – противу природы...

Приехать в деревню Гролежак, переехав через здоровенный мост через реку Дордонь, за мостом налево по крошечному проезду между обступивших кустов через открытые обычно ворота. Поставить машину под липой. Калитка, палисадник, розы по стене, открыта дверь в бывший коровник, где нынче огородные инструменты. Бесйболка Анри на гвозде висит.

Анри приносил нам яйца, салат мы сами рвали в огороде. Клубнику приносил, если созревала.

Грецкие орехи ждали на столе. Мы их жадно ели, как семечки.

Я наизусть там всё знаю. И вечерний запах жимолости, когда возвращаешься домой с длинной прогулки...

Пешеходный мост через Дордонь – с самым лучшим на свете эхом. Кооперативный рынок, на корзинках собранной утром клубники написано, из какой она деревни.

Катя бежала к реке. Её приходилось оттаскивать, слишком быстра Дордонь для собачьих купаний. А из речки Уис, где мы любим гулять, как-то пришлось Катю выволакивать за шкирку. Не взобраться ей было по откосу.

Вдоль речки Уис мы шли с Васькой долго-долго через луга, через лес, глядя на скалы и тополя на противоположном берегу.

Васька шёл с записной книжкой, останавливался, записывал.

***

В зелёном, весёлом покое,

Когда бы не громкая птица –

Шуршанье покоя – такое,

С которым и сон не сравнится,

Когда бы не громкая птица

Над спрятанной в чаще рекою.

...И заросли влазят по склонам,

Не зная, что значит топор,

И сонные мальвы в зелёном

Висят над приречной тропой,

Могучая зелень покоя –

Над ней даже солнце – зелён...

И зéлена пена левкоев,

И тень под твоею рукою...

Камланье лягушек такое…

В кувшинках – зелёновый звон!

А если и выторчит сонный

Репейник, сердит и лилов,

То медленно ветер зелёный

Всплывает из трав и стволов,

Смеясь, покружит над толпою

Зелёных серьёзных шмелей и –

Туда, где бредут с водопоя

Зелёные козы, белея.

В зелёном покое платана

Так весела музыка сфер,

Что «Вечный покой» Левитана

Тут был бы и мрачен, и сер.

В зелёных разгулах бурьяна

Тут нету богов, кроме Пана,

(Нет больше богов, кроме Пана!).

И эти два синих пруда,

Покрытые ряской зелёной –

Глаза его – весело сонны:

Смотреть не хотят никуда...

Огромная акация над ручьём. Когда Васька почти не мог ходить, я тащила под эту акацию складной стул.

А как-то раз мы приехали в феврале. Под мостом с эхом было не пройти – не лужа там – море разливанное. И пошёл снег, когда мы, отъехав далеко от дому, забрались в городок Бельвес на холме. Я тогда только начинала фотографировать и снимала всё на свете всё время. Аппарат засыпало мокрым снегом, он долго не работал, сохнул медленно.

Не помню совсем, почему мне попалось на глаза на компе папино письмо женщине, которой он писал влюблённые письма последние два года жизни – Кате, – моложе его на сорок лет – «Ленка с Васькой каждый год ездят в Дордонь не только потому, что там чудесно, но и потому, что Ленка влюбилась во владельцев дома». Как-то так.