Предыдущее
ПРО РЕКУ ДОРДОНЬ, ПРО ЛЯГУШЕК, ПРО КОРОВ, ПРО ПАПУ, ПРО АНРИ С МОНИК, ПРО НАС С ВАСЬКОЙ (1)Мы приехали ночью, – последние километры по узкой тёмной дороге, где за тринадцать лет ежегодных приездов выучили, за каким поворотом выйдет навстречу неторопливая рыжая скала. Поворот, потом через мост, – и фонарь перед домом уже не горит, его до полуночи гасят.
Этот толстостенный дом отзывается на времена года не так, как городская квартира.
Утром всегда холодно – и если высоченное туго натянутое синее небо предупреждает, что будет жарко, от лени сразу натягиваешь шорты и тапочки, и бежишь в магазин в двухстах метрах, чуть поёживаясь. Маленькое, но удовольствие, – эта пробежка в магазин – мимо лиловых густых ирисов, мимо пионов белых и розовых, мимо сада, где в ноябре горит фонарь хурмы. Мимо крыльца, где огромный лопоухий пёс и кот под боком у него, мимо нового соседа – осла на большой поляне – каждый проходя, поздоровается…
Так дом – холодным утром он другой, чем в жаркий май, когда за открытой дверью сияет орех – вот где бронзовая зола, и тени глициниевых листьев на железном столике – вечным маем, а вдруг дождь пойдёт – похолодает, уйдёт запах разогретого дерева, – неужто была жара? Не обман ли – когда в феврале, в толстых носках и в свитере, кладёшь на батарею руку.
Толстые стены, маленькие окна – в жару как в тёмном лесу под деревьями – остатки влажной прохлады, и в открытой двери чуть отодвинуто сиянье.
А ночью, когда приехали, мы увидели сполохи обещанной грозы, и кругло перекатывался гром.
Далеко. Над здешней башенкой звёзды спелые синие – только лизать их. Не слабые городские несозревшие – спелые, как те оливки, которые я в детстве возненавидела. Я болела, валялась с книжкой в кровати, а родители в эти детские простуды иногда приносили что-нибудь вкусное, – и тут мама пришла с работы, и я увидела среди зимы ягоды в бумажном пакете. Ну, конечно, не мне они их принесли, может, даже предупредили меня, что невкусно – но всё равно обидно – ждёшь на языке вишнёвой кисло-сладкости, – я тогда очень обиделась на маслины, и так удивилась потом тому, что они прекрасны.
В нашей с Васькой спальне – мы выбрали её из трёх в наш первый приезд – деревянный пол и деревянный потолок, и днём пахнет тёплыми досками.
Здесь я всегда высыпаюсь – не обычные городские 6-7 часов, – 8-9, а перед тем как лечь, подойти к окну в надежде, что услышишь уханье, и, засыпая вспомнить, как однажды утром к нам прилетела ласточка, и мы проснулись от шума крыльев, бьющих в деревянный потолок.
И как всегда теперь просыпаюсь – поперёк кровати – по диагонали такой, что превращается в поперёк.
И приснилось – река приснилась – не Дордонь, что за дверью в пятидесяти метрах – это была во сне Нева – так она называлась – и жёлтый пляж спускался к ней. И живой Васька. Во сне я вспомнила другой сон – его напомнила Нева – в другом сне мы шли по городу, а потом почему-то я поплыла. Нет, неплавучий Васька не плыл со мной, но как-то присутствовал, ждал меня у сфинксов, к которым я через весь город плыла...
Я проснулась с вопросом – уютным и естественным: а по небу вы как плывёте – кролем, или брассом? Батерфляй не предлагать. И о крыльях речи не было, не дали их.
С Дордонью рифмуется слово благодать – с запахом лугов и белой акации.
Той самой, которой гроздья душистые, и той, из классики – «расцветает белая акация, в небе слышно пенье соловья» – нет, эти строчки у разных поколений с вариациями, и только следующие две неизменны.
Но когда идёшь в облаке этого запаха, когда поднимаешь нос к белым кистям – плевать ты хотел на её банальность – мычишь коровой от этого вечного мая, глядишь через прозрачную стену, рвёшься, слышишь скрежет паровозных огромных колёс с красным ободом.
Липа перед крыльцом. Она была поднебесная. Такой надёжный столп мироздания – огромная липа. И вдруг как-то раз мы приехали и увидели, что её обкорнали – с тех пор она обросла – нет, до поднебесья далеко ещё, но всё ж густая заросшая, качает гривой.
У быстрой в мае реки под тополями лечь в даже в жаркий день мокрую траву, чтоб глядеть в небо на клочковатые парашюты тополиного пуха – в не пустое – населённое этими парашютами небо – они опускаются на траву – на дорожку, сделавшуюся совсем белой, они плывут по реке – доплывают ли они до Атлантики?
Вперые мы приехали сюда в 2002-ом. В общем-то, случайно.
До того мы, в основном, ездили в кемпинги – ну, на отпуск с гостиницами и ресторанами и денег не было, и в кемпингах было совершенно привычно и удобно – в собственной палатке. И родителей в кемпинги возили. В конце концов, купили огромную палатищу автомобильную, чтоб маме было удобно входить, чтоб ей не заползать в узкий вход, но поздно купили – заболела мама, и так этой палаткой ни разу и не воспользовалась.
В те несколько лет, что мама болела, с папой мы пару раз съездили погулять, останавливаясь уже в гостиницах – ненадолго, он маму больше, чем на пару недель не оставлял.
За год до первой Дордони мы ездили с папой в Пиренеи, в Кольюр. И в Кольюре попали в самую мерзкую гостиницу за весь мой не такой уж богатый гостиничный опыт. Я ж деньги экономила, искала подешевле. Наверно, нужно уже было понять, что постоянная работа, и можно расслабиться…
Но я за гроши радостно сняла на троих номер с сортиром, вместо того, чтоб удивиться, а чего так дёшево, мы ж за год до того ездили с папой по Провансу, и было явно дороже. И тут оказалось, что их сортир в номере – унитаз за занавесочкой – мы ошалели, занавесочку задёрнули, и больше к унитазу в гости не заглядывали.
На обратном пути мы прожили пару дней в чудесном бед-и-брекфасте у отрогов Севенн. И решили, что через год в следующую поездку с папой не хотим в гостиницу, хотим только в бед-и-брекфаст, а про то, что можно дачу снять, не догадывались… Хотя странно – ведь на Лазурном берегу уже который раз Димка снимал дом.
Однажды в метро я увидела увидела рекламу журнала «guide des vacances» – 600, или больше широкоформатных страниц объявлений о сдающихся дачах. Я подумала, что с папой будет здорово где-нибудь на пару недель обосноваться и кататься радиально с возвратом по вечерам домой. Мой приятель Дени как раз рассказал мне, как отлично летом они съездили на ферму возле реки Дордонь, возле городка Сарла.
Ну, а к тому же мы с Васькой тогда по уши были погружены в Сильвию Плат и незадолго до того переводили у неё стих о южных звёздах – «Звёзды над Дордонью», а в воспоминаниях о ней я прочитала о том, как они с Тедом Хьюзом к друзьям в гости в Дордонь ездили. Так что Дордонь прямо напрашивалась на знакомство.
Я купила толстенный журнал и стала изучать объявления. Их была тьма. Я сначала позвонила на какую-то ферму возле Сарла, там никто не подошёл, и я сообщение оставила, а потом позвонила по номеру, где в объявлении предлагали дом в пятидесяти метрах от реки. Кажется, подошёл Анри и сказал, что он даст мне жену, что она у них ответственная. Я спросила, принимают ли они собак – Моник ответила, что вообще-то они не очень любят, когда с собаками приезжают, потому что собаки имеют обыкновение залезать на кровать, и они вообще скорей кошачьи люди, но ей мой голос нравится, так что пусть будет собака.
Потом мне перезвонили с фермы, – у них в объявлении было сказано, что собакам полное добро пожаловать, и подешевле, чем у Моник, дом поменьше – ну, и зачем нам огромный домина – но мне очень понравилась Моник ещё в первом разговоре по телефону, ну, и захотелось, чтоб папа пожил в доме у самой реки, – а Васька, когда я предлагала что-то подороже, всегда соглашался – в нашей жизни о деньгах я беспокоилась – и так иногда обидно, что я не свозила Ваську на Мартиник, или на Гваделупу – ему хотелось на тропические острова – а мне казалось, что у нас на это денег нет. Пока Васька был в полной силе, наверно, и в самом деле их не было...
Папе страшно хотелось попасть в Центральный массив, а про Дордонь он никогда не слышал, и я решила – поедем на две недели, – на одну в Дордонь, а на вторую в Центральный массив в Овернь, где я тоже подыскала домик.
Потом папа объяснил, отчего ему так хочется именно туда. Он учил французский по старинному учебнику МожЭ – и добрался до последнего третьего тома, который состоял, в основном, из относительно литературных рассказов, и папа узнавал из них про французскую жизнь – правда, учебник этот тридцатых годов, так что сведения у папы образовались слегка устарелые. Например, папа твёрдо знал, что если в деревне у человека испортилась машина, то обратиться ему нужно к деревенскому кузнецу, – уж он-то всё починит!
В Центральном массиве проживал один молодой человек, который писал письма любимой девушке и уговаривал её выйти за него замуж. В учебнике МожЭ приводилось одно письмо, где этот молодой человек объяснял подруге, что зимой они будут совсем одни, дом занесёт снегом, и чтоб выйти, надо будет откапывать дорожку до ворот. Как ни странно, девушка решила за автора писем замуж не выходить, а вот папе очень захотелось в Центральный массив.
В тот самый первый раз папа никуда не поехал. Он заболел. Сначала казалось, что быстренько выяснится, отчего у него держится температура, поест он антибиотиков и сумеет приехать. Но не тут-то было. К нашему отъезду в Дордонь его выписали из больницы, не поняв, что с ним… Лучше ему не становилось. Только когда Машке удалось добраться до компетентного платного врача, выяснилось, что у него туберкулёз. Старая форма, притаившаяся с войны и, видимо, ожила от стресса, связанного с маминой болезнью…
Может, благодаря тому, что форма старая, папу довольно быстро вылечили антибиотиками. Диагноз поставили в мае, а в ноябре он уже сумел к нам приехать, и мы повезли его в Дордонь к уже знакомым Анри и Моник – хотелось не просто, чтоб он в Париж приехал, а устроить праздник – куда-нибудь с ним съездить.
А тогда в апреле в деревне Гролежак я звонила ему из телефонной кабинки возле магазина, из кабинки, которой за ненадобностью теперь больше нет, звонила, думая, что всё ничего, раз из больницы его выписали с каким-то мелким диагнозом…
В 79-ом от молодых весёлых родителей я уехала, Машка осталась, и болезни родителей легли на неё…
В апреле мы отправились в наш снятый дом втроём с Васькой и с Нюшей, и как-то я особенно не беспокоилась…
Цвела сирень…
Мы приехали ранним вечером, нас встретили двое очень приветливых людей по виду примерно Васькиного возраста (на самом деле, помоложе лет на пять) возле дома восемнадцатого века – с башенкой, как в Дордони принято – дома из светлого песчаника с башенками. Окна-двери в старых домах небольшие – тепло надо хранить зимой, прохладу летом. На огромном столе букет сирени и бутылка вина. И на стене висит большой странный предмет – толстенные деревянные дуги, с них свисают железные кольца – Васька тут же спросил у меня, знаю ли я, что это, и, конечно, я понятия не имела, а это – ярмо – для двух волов. И Васька это знал. Из этой комнаты-столовой проход в кухню – там заглублённый стенной шкаф, – и через тонкую стенку донёсся запах – сена и коровы – этот такой любимый нежный тёплый коровий дух – я позвала Ваську, и он согласился – за стенкой дышит корова. Как потом выяснилось, их было двое – две последние коровы Анри.
Он потом рассказывал, что работает с четырнадцати лет, и всегда были коровы… С 14 – до 85-ти, до самой смерти. Но коров потом уже не было.
Про этих за стенкой уже решено было, что они последние…
К дому прилегает огромный сарай. Тогда это был коровник, а потом Анри стал держать там всякое огородное оборудование…
Первая спальня на втором этаже, а две других аж на третьем – крутая деревянная лестница. Мы с Васькой открыли дверь той, что на втором этаже – и так обрадовались – она огромная, сейчас таких и не строят, – тёплая рыжая с красно-рыжими занавесками на двух окнах, которые напротив кровати – далеко-далеко – через всю эту большую комнату.
Там мы и обосновались, назвали спальню нашей и стали приезжать в этот дом, принадлежавший родителям Анри, а до того бабушкам-дедушкам, прабабушкам-прадедушкам, приезжать к Анри с Моник, живущим в доме напротив, «у Моник», как на дачу, как в родное место к родным людям.
А тогда вечером мы вышли на улицу – к розам, карабкавшимся по стенам, к громадной липе, к золотистым ещё только распускающимся ореховым деревьям, вышли и увидели, как залетают в коровник ласточки – мы с Васькой и с Нюшей весенним солнечным вечером глядели на этих шмыгающих ласточек, и на толстенных голубей из голубятни над сараем. Под высоченным вечерным небом в смеси запахов – сирень, коровы, острый запах травы.
Наутро мы выпили кофе в гостинице напротив – это уже через несколько лет мы узнали, что её хозяина можно попросить наловить в реке Дордони рыбки и зажарить её хрустко с чесноком и зеленью. Судя по словарю, эта мелкая рыбка – уклейка.
А тогда, выпив кофе, отправились, конечно же, на рынок в другую деревню – по дороге вдоль реки мимо замков.
Накупили всякой снеди и нашли винную лавку, в которой долго разговаривали с владелицей, советов спрашивали и потом вернулись к ней накануне отъезда в Париж, чтоб купить вина с собой, и она, отобрав нам сколько-то бутылок, взяла пластиковую и наполнила её из бочки – на вечер в подарок, чтоб не было у нас соблазна открыть одну из бутылок, едущих в Париж. А на рынке в Сарла нам подарили бутылочку масла с трюфелями – чтоб попробовали.
В Сарла мы попали в первый день к вечеру и, когда подъезжали, Васька ворчал, что дескать, непонятно, чего этот город так хвалят, ничего не видно интересного. Как всегда и всюду вокруг городов, даже небольших, вокруг Сарла и вправду ничего особо интересного не было – современные строения, бензоколонка, супермаркет. А вот когда мы поставили машину и вошли в городок, Васька впал именно в восторг – сплошной так им любимый шестнадцатый век – изобретательный и радостный – улицы, дома из песчаника, сад за церковью на взгорке – и два современных памятника – гусям – главным тут птицам, тотемным, и троглодиту на ступеньках – Васька, правда, утверждал, что этот троглодит почему-то одет в джинсы, и соответственно, и не троглодит вовсе… А троглодитов тут чтут не меньше гусей – вокруг сплошные пещеры – и как я с изумлением во Франции узнала, троглодиты – это вовсе не ругательство, а попросту пещерные люди…
Родители, когда я возила их в Рим, видели возле Колизея вечных балбесов, разодетых гладиаторами, – уж не знаю, кто им за это денежки кидал. А в Дордони папа придумал для Васьки отличный способ зарабатывать деньги – раздеться троглодитом – дубинку в руки и встать у входа в пещеру, да глазами свирепо вращать.
В наших поездках, пока Васька мог ходить, у нас была договорённость – день катаемся на машине по окрестностям, день ходим пешком. Вот и тогда в первый день мы ездили, а на второй – отправились в поход на пятнадцать километров – в замок Фенелон, владения господина Фенелона, автора «приключений Телемаха» – Ваське очень туда хотелось. Он утверждал, что Екатерина имела обыкновение наказывать вельмож, заставляя их читать «Телемаха» – уж больно скучная книжка.
По дороге через леса и поля мы слегка заблудились, сбились с честно проставленных пометок randonnée, но нашлись, явно пройдя больше, чем в нашем описании маршрута. Перед замком паслись бараны – с чёрными головами. И даже в сам замок мы зашли вместе с Нюшей – тут я Ваське уступала – меня дворцы и замки изнутри никогда не интересовали. А на обратном пути Васька страшно изголодался, так что когда в деревеньке, через которую мы шли, обнаружилось придорожное кафе, он возрадовался, и мы туда кинулись, как к родным. Кафе этим владели две сестры – старенькие-престаренькие сгорбленные старушки – никакой еды у них не было – они принесли нам по бутылке пива, пошушукались, и одна из них ушла куда-то в задние комнаты и притащила оттуда нам по бутербоду с колбасой – Васька колбасу очень любил, а доставалась она ему нечасто, так что прям праздник. Потом нога за ногу, ещё и после пива, мы доплелись до дому по автомобильной дороге, держа Нюшу на поводке и прижимаясь к скалам, когда появлялся очередной грузовик с песчаного карьера неподалёку – уж чего они вечером разъездились…
Фенелонские комнаты Ваську не привлекли – классицизм и классицизм – чужая несопостовамая жизнь, а вот замок Бейнак, где мы побывали накануне, задел даже меня. В этих местах шла столетняя война, – в замке Кастельно на холме над рекой сидели англичане, а в Бейнаке – через реку французы, – и часовые вполне могли вглядываться с двух галерей – не виден ли дымок, или ещё что. В Кастельно нынче музей старинного оружия – катапульта – по выстрелу в час, ещё всякие хитрые приспособления, чтоб брать города. Когда в 2004-ом в мае мы жили тут с папой, я их с Васькой не могла увести из этого музея на полянке, они читали внимательнейшим образом все объяснения, пытаясь разобраться, как стреляла катапульта, и понять, справились ли бы они с этими сложными средневековыми машинами. Потом, когда мы с Васькой писали путеводитель по Франции, я где-то прочитала историю про то, как законный бургундский герцог вернулся из Нидерландов, где мирно развлекался, чтоб освободить свой собственный город Аваллон от злого разбойника по прозвищу «Крепкий перчик», и как у герцога возникли затруднения с катапультой, и пришлось призвать отряд обычных лучников. Я сразу вспомнила Кастельно – всё ж раз в час стрелять – это слишком редко!
А в Бейнаке было очень пусто – гулко и пусто, и факелы горели, и заросли сирени по стенами.
Наша улица сходит к реке, и стоя у дома, видишь реку – весной полноводная, она несётся, – а улица наша – жёлтого песчаника с розами по стенам, с котами-кошками без счёта, не улица, а тупик, – глядишь вдоль неё, и к горлу подкатывает – бежит вода – с силой и упругостью.
Вдоль реки дорожка – под пешеходный мост, где лучшее на свете эхо, –ё в тополиную рощу, мимо пахучих до головокруженья, до беспомощного мычанья лугов… И что можешь? Только глядеть, как несётся по траве собака, как даже ньюф, не то что пудель, хоть и королевский, скрывается в траве с головой, и выскакивают на бегу уши… Однажды маленькая лань пробежала через пшеничное поле в мае – и только колыхались зелёные колосья, и иногда вдруг из них показывались на секунду уши…
Ну, можно ещё щавеля собрать – много – и суп сварить густой, кислый…
Как-то мы с Васькой шли по этой дороге, укрытой тополиным пухом, неотличимым от раннего снега, – и к лугу кое-как через колдобины подъехал грузовик, а в нём коровы – их выпустили на траву, и они носились щенками по этой траве, вскидывая задние ноги.
Когда мы впервые пошли по дорожке вдоль реки, я ворчала – мне казалось, что раз на ней нет значков randonnée, значит, никуда она не ведёт, а Васька после нашей прогулки в Фенелон не хотел карабкаться в холмы, хотел полегче, и эта плоская дорожка вдоль реки его манила.
Я оказалась права – дорожка кончается заросшим кустами уступом, отсекающем от реки маленький ручеёк, а за ним – высоченная скала, стеной входящую в реку. И стоишь на самом хвостике, будто на капитанском мостике – глядишь на скалу, – у неё на вершине деревня, где у многих домов на почтовых ящиках английские фамилии, как мы потом увидели, поднявшись в ту девевню через лес. А от реки – туда не подняться никак, неприступная со стороны реки деревня. Васька всегда говорил, что англичанам не даёт покоя столетняя война, – они покупают во Франции дома именно в Дордони, живут тут на каникулах, на пенсии, отправляют сюда неработающих жён с детьми. Даже рейсы ввели самолётные из Лондона в Тулузу. А французы говорят, что англичане неплохие соседи, и вправду неплохие – даже язык как-то выучивают, ну, чтоб покупать в булочной местный хлеб с твёрдой коркой и пирожные с местной клубникой.
На реке цапли, лягушки самозабвенно поют, и тополиный пух уплывает в даль.
На третий день нашей первой тамошней жизни утром я в окно увидела незнакомого мужика в больших сапогах и с чем-то похожим на гигантский шприц в руках. Я тогда уже нежно любила Херриотта и подумала, что это ветеринар.
А на следующий день зашла очень расстроенная Моник и сказала, что умерла корова, что приедут её вытаскивать из хлева, чтоб мы только в окно не смотрели. И что Анри очень горюет – что впервые в жизни у него в хлеву умерла корова…
Оказывается, в десять лет корову снимают в молока, его уже нельзя продавать… И век коровий короток… Ведь невозможно держать старых коров по любви, нет на это у крестьян денег. Но корове всегда оставляют лето – пока она может пастись на траве – последнее лето жизни. Ну, а у этой коровы, когда её сняли с молока, начался сепсис, и ветеринар не смог её спасти…
Оставалась ещё одна корова, её как раз выпустили на луга…
Когда мы приехали в следующий раз, коров больше не было. Анри с Моник стали раз в год ездить на каникулы – то в Вандею к армейскому другу Анри, с которым он вместе воевал в Алжире, то снимали где-нибудь домик – во французской Каталонии очень им нравилось, в Испанию ездили. Иногда снимали у кого-нибудь, кто дачником к ним приезжал…
А ещё куры, петух-красавец – они умирают своей смертью… Моник говорила, что выкармливать телёнка из рожка, а потом продавать и знать, что его убьют, – каждый раз очень больно…
Один из петухов, по мнению Анри, был гомосексуалистом, на куриц совершенно не желал прыгать.
Долго у них жили гуси. Выходили со двора – их не запереть, лазейки всегда находились, да и жалко гусей в тюрьме держать. Ходили по улице, шипели, шеи тянули, топали красными лапами. Повадились ходить на площадь к магазину и приставать к прохожим, щипаться. А потом и вовсе стали разгуливать, где хотят, – ну, звонят Анри соседи и говорят: «Гуси твои прессконференцию на дороге устроили, давай иди, забирай их, а то не пройти, не проехать». Ну, и Анри их отдал своему сыну на ферму – там уж не забалуешь, не уйдёшь далеко – в лес гуси не ходят.
Окно ванной выходит на птичий двор, и мы по утрам петуха слушали, да и курочек.
ОДА ПЁСТРОМУ ПЕТУХУ
(или Размышления на берегу Дордони)
...Вот с неба свалилась строка мне –
О чём бы? (К наитьям я глух!)
«...В сарае из жёлтого камня
Живёт окситанский петух».
Он жёлтый, зелёный и красный –
Пестрей и других петухов,
И давних сражений напрасных,
И разных прошедших веков!
Блестят его перья, которые
Пестрей королей и царей,
Пестрей европейской истории
И южных базаров пестрей.
...Негоже с кувшинным – в калашный?
Но может быть тут, между рек,
В том доме с кубической башней
Живёт и осьмнадцатый век?
А глупый Людовик в Версале
Живёт и не думает чтоб,
Не дай бог бы, не услыхали,
Что «после него – хоть потоп»...
В Дордони же – точно ни слова
«О победе при Фонтенуа».
Заткнули «фонтэн» (из Пруткова) –
И вот от хвастливого слова
Осталось «уа» и «нуа»:
(Да, гуси действительно бродят,
Орехи действительно жрут,
Прохожих действительно щиплют
И не за «кюлот» – за штаны!)
Следят друг за другом спокойно
(Уж так распестрились века!)
Два замка с холмов над рекой, но
Их и разделяет река:
В одном англичане засели –
Герои Столетней войны,
Французы – в другом (без веселий:
На что им соседи нужны?)
Столетья смешались однако!
А было ль? И так ли давно?
(«Ах, как это было давно»):
Однажды ядро из Бейнака
Влетело во двор Кастельно...
Не нюхал ни пороха, ни пуль ты?
Но быть тебе битым как раз
Булыжником с той катапульты
Что всё же – по выстрелу в час.
............................................................
Но вечно ворчат, пробегая,
Две быстрые, мощные реч...
Ворчлива и та, и другая:
В глухом чернолесье плутая,
Живёт окситанская речь.
В величье лесного молчанья
На этих предвечных холмах
Французы тут и англичане
Не в замках живут, а в домах.
Людовика нет и в помине,
Тем более, Столетней войны,
Они подорвались на мине
Времён...
И давно не нужны:
(Все – временные, все – не нужны...)
Ведь короток век тополей, и
Слетают столетья, как пух –
Зато всех событий прочней, и –
Всех замков и всех королей, и
Как герб озаряя аллеи,
Тут шляется пёстрый петух –
Воистину вечный петух!
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
