Столетие Солженицына...
Dec. 14th, 2018 11:35 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mblaКогда мне было шестнадцать лет, фотография Солженицына стояла у меня на письменном столе. Мы с Машкой спали в бабушкиной комнате, а письменный стол стоял в родительской. Ужасно – но я не точно помню, как именно была расставлена мебель в наших двух комнатах в трёхкомнатной коммунальной квартире. А старый деревянный тёмный стол помню. С ящиками – в один из них я прятала «Жизнь» Мопассана, когда читала её в пятом классе, натужно и безнадёжно пытаясь понять, как же оно на самом деле происходит. Как-то мама меня застигла за этим чтением, которое я считала незаконным, – и очень громко смеялась.
Фотографию я помню отлично – бородатый неулыбающийся Солженицын смотрел с неё непреклонно. Мне подарил её папа после того, как вслух прочёл нам «Круг» – маме, мне, моей лучшей подруге Оле и её папе. Машка была ещё маленькой. Может быть, у меня ложная память, но по-моему, читал только папа. Не помню, за сколько вечеров «Круг» был прочитан.
Когда папа подарил мне эту фотографию, я вспомнила Сашу Яновскую, которой её папа за семьдесят с лишним лет до того подарил фотографию Короленко.
Мне кажется, что «Круг» был для меня первой книгой Солженицына – вроде бы, раньше «Ивана Денисовича», точно раньше «Матрёниного двора» и «Случая на станции Кречетовка».
Я в эту «Круг» влюбилась – с потрохами.
В его первой настоящей редакции, где Иннокентий без малейшей личной выгоды пытается предупредить врача о том, что ему нельзя идти на встречу с иностранными коллегами, что его арестуют. Иннокентий звонит ему из автомата – в панике, отлично понимая, чем ему это грозит, звонит потому, что знает этого доктора, – в детстве он его лечил.
В этой первой редакции Сталин в музее революции с ужасом смотрит на стены, откуда портреты Желябова, Перовской кричат: убить тирана! И художник Кондрашов на шарашке говорит не помню уже кому, что принято считать, что русская природа – это тихий Левитан. Но откуда взялись бы тогда народовольцы, Желябов, Ленин?
Рубин-Копелев в ужасе слушает в записи звонок Иннокентия, – ему надлежит распознать голос, это их работа на шарашке – и внутренне Рубин вопит – как лекарство может быть государственной тайной?! Но он же коммунист! И значит, эти отвратные ему тюремщики – их мерзкими руками творится главная правда.
В первой редакции «Круг» – страстная книга, и её моральные максимы – абсолютны. Я убеждена не только в том, что Солженицын написал её совершенно честно, и что взгляды его за жизнь сильно эволюционировали, и вторая редакция – просто враньё, предательство первой, но и в том, что в семидесятые интеллигенция не приняла бы второй редакции – Иннокентий в ней не вызвал бы сочувствия.
Так или иначе – после того, как папа прочитал нам вслух «Круг», – вся жизнь стала восприниматься через его призму – долг, порядочность, отвага, любовь...
Я в те времена на зимние и весенние каникулы как правило ездила в Москву – к папиному двоюродному брату, историку, занимавшемуся французским образованием, ни разу на тот момент не побывавшему во Франции. Дядюшка был вхож в диссидентские круги, всё на свете читал – и выражал, с моей точки зрения, недостаточное восхищение «Кругом». Он мне как-то сказал, что о любви Солженицын пишет «ехнуховато», добавив – «ты не поймёшь». И правда, я определённо понять этого не могла никак, но за Солженицына обиделась.
И одновременно дядюшка рассказал, как встретил в каком-то московском диссидентском доме Кавторанга. И что у него есть знакомая, приятельствующая с Валентулей.
Ивана Денисовича, рассказы в старом Новом мире мы прочли то ли в девятом, то ли в десятом классе. По Ивану Денисовичу мы с Олей готовили к выпускным экзаменам билет : «Тема труда в советской литературе». Нам и нашей Зое Яковлевне здорово повезло, что ни я, ни Оля его не вытянули.
А ещё были крохотки.
«Ночью был дождик, и сейчас переходят по небу тучи, изредка брызнет слегка.Я стою под яблоней отцветающей – и дышу. Не одна яблоня, но и травы вокруг сочатся после дождя – и нет названия тому сладкому духу, который напаивает воздух. Я его втягиваю всеми лёгкими, ощущаю аромат всею грудью, дышу, дышу, то с открытыми глазами, то с закрытыми – не знаю, как лучше.Вот, пожалуй, та воля – та единственная, но самая дорогая воля, которой лишает нас тюрьма: дышать так, дышать здесь. Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха, этого воздуха, напоённого цветением, сыростью, свежестью.Пусть это – только крохотный садик, сжатый звериными клетками пятиэтажных домов. Я перестаю слышать стрельбу мотоциклов, завывание радиол, бубны громкоговорителей. Пока можно ещё дышать после дождя под яблоней – можно ещё и пожить!»
В десятом классе мы с Олей обсуждали, как бы поехать в Рязань к Солженицыну и спросить у него, как жить.
А осенью 71-го родители «Круг» на сфотографированных страничках – четыре страницы на листе А4 – принесли домой надолго.
Мне было 17, я закончила школу и, не поступив на матмех, работала в Мариинке уборщицей – увы, к тому времени разлюбив балет, а оперу я и вовсе никогда не любила. Так что никакого волнения, когда я мыла пол в артистических уборных, я не испытывала... Убирала я из рук вон плохо, наверно. У нас дома тот ещё бардак был, нас к порядку не то чтоб приучили.
Родители разрешили мне приводить друзей читать «Круг», одно было условие: из дому не выносить. Приходили друзья, приходили друзья друзей, друзья друзей друзей... Знакомые через несколько рукопожатий.
Моя уборщицкая работа начиналась в 7 утра, а в 10 уже кончалась. На Театральной площади я заходила в булочную, покупала себе зефирину в шоколаде и чашку помойного из бачка кофе. Потом шла домой на Васильевский пешком. Потом приходили читатели. Они отправлялись читать в бабушкину комнату (бабушка наша до самой смерти работала юрисконсультом в Управлении торговли, и днём дома её не было. Ну а я ложилась спать на родительскую тахту. Вставала-то я в шесть утра и иногда шла пешком по чёрному городу, где под ветром хлопали двери будок телефонов-автоматов.
С Бегемотом мы познакомились, когда подруга моего приятеля привела его ко мне читать «Круг». Бегемот, солидный бородатый дяденька, на восемь лет меня старше, возмущался легкомыслием моих родителей, который позволяют такое – невесть кто приходит читать нелегальщину, за которую в принципе сажают.
Не знаю уж, сколько раз я перечитала «Круг», пока он у нас лежал – два, три? Я знала его почти наизусть... Я их так любила – Нержина, Рубина, Сологдина...
***
А потом Солженицын уехал: «самолёт летит на Франкфурт, Солженицын в нём сидит, вот-те-нате, хуй в томате, - Бёлль, встречая, говорит».
И стал нести несусветную чушь про Запад, и любить Франко, и защищать несвободу, лишь бы против коммунистов, и писать книги о том, чего лично не знает, – «Август четырнадцатого» я, давясь, кажется, прочла... Дальше ничего не читала из «Красного колеса». «Раковый корпус» прочитала в Америке – он показался мне назидательным и гораздо хуже «Круга»...
***
Несколько лет назад я перечитала письмо вождям – и это было так же здорово, бесстрашно, мощно, как и когда-то...
И крохотки – продолжают трогать.
«Круг» – вчера я его открыла, чтоб найти то место, где Рубин слышит записанный на плёнку голос Иннокентия... Нет, это не волшебная книга, которую я читала лет сорок пять назад – наверно, не очень хорошо она написана, нет, не Толстой... И теперь я согласна с дядюшкой – конечно, о любви «евнуховато», а о муках совести – очень уж в лоб... Но я всё-таки её перечту, и вдруг да блеснёт мне то прежнее волшебство...
«Маленький жёлтый утёнок, смешно припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не падая с тонких своих ножек, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»А у него не мама вовсе, а курица: ей подложили утиных яиц, она их высидела между своими, грела равно всех. Сейчас перед непогодой их домик – перевёрнутую корзину без дна – отнесли под навес, накрыли мешковиной. Все там, а этот затерялся. А ну-ка, маленький, иди ко мне в ладони.И в чём тут держится душа? Не весит нисколько, глазки чёрные – как бусинки, ножки – воробьиные, чуть-чуть его сжать – и нет. А между тем – тёпленький. И клювик его бледно-розовый, как наманикюренный, уже разлапист. И лапки уже перепончатые, и жёлт в свою масть, и крыльца пушистые уже выпирают. И вот даже от братьев отличился характером. А мы – мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмёмся, – за двадцать минут целый мир перепашем.Но никогда! – никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать, – не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка…»
Фотографию я помню отлично – бородатый неулыбающийся Солженицын смотрел с неё непреклонно. Мне подарил её папа после того, как вслух прочёл нам «Круг» – маме, мне, моей лучшей подруге Оле и её папе. Машка была ещё маленькой. Может быть, у меня ложная память, но по-моему, читал только папа. Не помню, за сколько вечеров «Круг» был прочитан.
Когда папа подарил мне эту фотографию, я вспомнила Сашу Яновскую, которой её папа за семьдесят с лишним лет до того подарил фотографию Короленко.
Мне кажется, что «Круг» был для меня первой книгой Солженицына – вроде бы, раньше «Ивана Денисовича», точно раньше «Матрёниного двора» и «Случая на станции Кречетовка».
Я в эту «Круг» влюбилась – с потрохами.
В его первой настоящей редакции, где Иннокентий без малейшей личной выгоды пытается предупредить врача о том, что ему нельзя идти на встречу с иностранными коллегами, что его арестуют. Иннокентий звонит ему из автомата – в панике, отлично понимая, чем ему это грозит, звонит потому, что знает этого доктора, – в детстве он его лечил.
В этой первой редакции Сталин в музее революции с ужасом смотрит на стены, откуда портреты Желябова, Перовской кричат: убить тирана! И художник Кондрашов на шарашке говорит не помню уже кому, что принято считать, что русская природа – это тихий Левитан. Но откуда взялись бы тогда народовольцы, Желябов, Ленин?
Рубин-Копелев в ужасе слушает в записи звонок Иннокентия, – ему надлежит распознать голос, это их работа на шарашке – и внутренне Рубин вопит – как лекарство может быть государственной тайной?! Но он же коммунист! И значит, эти отвратные ему тюремщики – их мерзкими руками творится главная правда.
В первой редакции «Круг» – страстная книга, и её моральные максимы – абсолютны. Я убеждена не только в том, что Солженицын написал её совершенно честно, и что взгляды его за жизнь сильно эволюционировали, и вторая редакция – просто враньё, предательство первой, но и в том, что в семидесятые интеллигенция не приняла бы второй редакции – Иннокентий в ней не вызвал бы сочувствия.
Так или иначе – после того, как папа прочитал нам вслух «Круг», – вся жизнь стала восприниматься через его призму – долг, порядочность, отвага, любовь...
Я в те времена на зимние и весенние каникулы как правило ездила в Москву – к папиному двоюродному брату, историку, занимавшемуся французским образованием, ни разу на тот момент не побывавшему во Франции. Дядюшка был вхож в диссидентские круги, всё на свете читал – и выражал, с моей точки зрения, недостаточное восхищение «Кругом». Он мне как-то сказал, что о любви Солженицын пишет «ехнуховато», добавив – «ты не поймёшь». И правда, я определённо понять этого не могла никак, но за Солженицына обиделась.
И одновременно дядюшка рассказал, как встретил в каком-то московском диссидентском доме Кавторанга. И что у него есть знакомая, приятельствующая с Валентулей.
Ивана Денисовича, рассказы в старом Новом мире мы прочли то ли в девятом, то ли в десятом классе. По Ивану Денисовичу мы с Олей готовили к выпускным экзаменам билет : «Тема труда в советской литературе». Нам и нашей Зое Яковлевне здорово повезло, что ни я, ни Оля его не вытянули.
А ещё были крохотки.
«Ночью был дождик, и сейчас переходят по небу тучи, изредка брызнет слегка.Я стою под яблоней отцветающей – и дышу. Не одна яблоня, но и травы вокруг сочатся после дождя – и нет названия тому сладкому духу, который напаивает воздух. Я его втягиваю всеми лёгкими, ощущаю аромат всею грудью, дышу, дышу, то с открытыми глазами, то с закрытыми – не знаю, как лучше.Вот, пожалуй, та воля – та единственная, но самая дорогая воля, которой лишает нас тюрьма: дышать так, дышать здесь. Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха, этого воздуха, напоённого цветением, сыростью, свежестью.Пусть это – только крохотный садик, сжатый звериными клетками пятиэтажных домов. Я перестаю слышать стрельбу мотоциклов, завывание радиол, бубны громкоговорителей. Пока можно ещё дышать после дождя под яблоней – можно ещё и пожить!»
В десятом классе мы с Олей обсуждали, как бы поехать в Рязань к Солженицыну и спросить у него, как жить.
А осенью 71-го родители «Круг» на сфотографированных страничках – четыре страницы на листе А4 – принесли домой надолго.
Мне было 17, я закончила школу и, не поступив на матмех, работала в Мариинке уборщицей – увы, к тому времени разлюбив балет, а оперу я и вовсе никогда не любила. Так что никакого волнения, когда я мыла пол в артистических уборных, я не испытывала... Убирала я из рук вон плохо, наверно. У нас дома тот ещё бардак был, нас к порядку не то чтоб приучили.
Родители разрешили мне приводить друзей читать «Круг», одно было условие: из дому не выносить. Приходили друзья, приходили друзья друзей, друзья друзей друзей... Знакомые через несколько рукопожатий.
Моя уборщицкая работа начиналась в 7 утра, а в 10 уже кончалась. На Театральной площади я заходила в булочную, покупала себе зефирину в шоколаде и чашку помойного из бачка кофе. Потом шла домой на Васильевский пешком. Потом приходили читатели. Они отправлялись читать в бабушкину комнату (бабушка наша до самой смерти работала юрисконсультом в Управлении торговли, и днём дома её не было. Ну а я ложилась спать на родительскую тахту. Вставала-то я в шесть утра и иногда шла пешком по чёрному городу, где под ветром хлопали двери будок телефонов-автоматов.
С Бегемотом мы познакомились, когда подруга моего приятеля привела его ко мне читать «Круг». Бегемот, солидный бородатый дяденька, на восемь лет меня старше, возмущался легкомыслием моих родителей, который позволяют такое – невесть кто приходит читать нелегальщину, за которую в принципе сажают.
Не знаю уж, сколько раз я перечитала «Круг», пока он у нас лежал – два, три? Я знала его почти наизусть... Я их так любила – Нержина, Рубина, Сологдина...
***
А потом Солженицын уехал: «самолёт летит на Франкфурт, Солженицын в нём сидит, вот-те-нате, хуй в томате, - Бёлль, встречая, говорит».
И стал нести несусветную чушь про Запад, и любить Франко, и защищать несвободу, лишь бы против коммунистов, и писать книги о том, чего лично не знает, – «Август четырнадцатого» я, давясь, кажется, прочла... Дальше ничего не читала из «Красного колеса». «Раковый корпус» прочитала в Америке – он показался мне назидательным и гораздо хуже «Круга»...
***
Несколько лет назад я перечитала письмо вождям – и это было так же здорово, бесстрашно, мощно, как и когда-то...
И крохотки – продолжают трогать.
«Круг» – вчера я его открыла, чтоб найти то место, где Рубин слышит записанный на плёнку голос Иннокентия... Нет, это не волшебная книга, которую я читала лет сорок пять назад – наверно, не очень хорошо она написана, нет, не Толстой... И теперь я согласна с дядюшкой – конечно, о любви «евнуховато», а о муках совести – очень уж в лоб... Но я всё-таки её перечту, и вдруг да блеснёт мне то прежнее волшебство...
«Маленький жёлтый утёнок, смешно припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не падая с тонких своих ножек, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»А у него не мама вовсе, а курица: ей подложили утиных яиц, она их высидела между своими, грела равно всех. Сейчас перед непогодой их домик – перевёрнутую корзину без дна – отнесли под навес, накрыли мешковиной. Все там, а этот затерялся. А ну-ка, маленький, иди ко мне в ладони.И в чём тут держится душа? Не весит нисколько, глазки чёрные – как бусинки, ножки – воробьиные, чуть-чуть его сжать – и нет. А между тем – тёпленький. И клювик его бледно-розовый, как наманикюренный, уже разлапист. И лапки уже перепончатые, и жёлт в свою масть, и крыльца пушистые уже выпирают. И вот даже от братьев отличился характером. А мы – мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмёмся, – за двадцать минут целый мир перепашем.Но никогда! – никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать, – не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка…»
