Из колодца

1. Читая с Молодым Мармотом Чуковского, я обнаружила, что некоторые многополезные слова я когда-то узнала именно благодаря Корней Иванычу: кочерга, лохань, корыто…

Молодой Мармот внимательно смотрит на картинки, которые, конечно же, способствуют увеличению словарного запаса, и возмущается тем, что иногда что-то оказывается упущено и не изображено. Вот скажем, недовольный Мойдодыр прекрасно нарисован, очень убедительный и сердитый. А где же радостный щасливый Мойдодыр? «Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я!» – нету такой картинки! И Мармот настойчиво интересуется – где же, где же Мойдодыр!

Бывают ещё более прискорбные ситуации, когда картинка есть, но неправильная. Например, на картинке кошка Мяули ест яйцо, а в книжке русским языком написано, что она яйцо уже СЪЕЛА. Молодой Мармот справедливо недоволен. Изображать надо то, что происходит, а не какую-то хрень. А то поглядишь на эдакие неверные картинки, – только и остаётся, что с лёгкой нагловатостью во взгляде сказать «афигень».

2. Мой любимый актёр, а по совместительству любимый хиропрактик Брюно, стал заведующим труппой. Называться труппа станет coté jardin. Брюно объяснил мне, что в театре не говорят про сцену «слева-справа», а исключительно «coté jardin-coté cour». А вот как это по-русски будет?

3. В честь Рождества в нашей замечательной булочной, где исключительно вкусный хлеб пекут, появились марципанистого вида конфетки в прозрачном мешке под названием «petit Jésus». Внутри просвечивают розовые дядьки с бородой и белые, – а где малютка Христос, спрашивается?

Я утащила картинку у egy_ember.

Меня она заворожила. Это Сергей Волков. Я никогда о нём не слышала. Тут, конечно же, Москва. И трамваи, и машины сегодняшние. А мог бы быть и Питер, и трамваи, и машины позавчерашние.

Для Оли тут Шаболовка, хотя, может, и вовсе не она изображена.

А для меня всё очень просто - тут пространство моей юности.

Острей всего накатывает нежная память не от прекрасного - не от сирени на Марсовом поле, не от пепельных белых ночей, - а вот мокрый снег, трамвай, грязные мокрые опилки у входа в овощной, бочка с капустой "провансаль", озябшие руки суёшь в карманы. Эдакая связь времён, когда вдруг ты сегодняшний чудесным образом сопрягаешься с собой вчерашним.

Похоже, что любовь - прежде всего жалость...

Тысячу лет назад Васька написал, в 23 года, – кажется, первое стихотворение, которое мы не отправили в мусорную корзину, а включили в сборник «раннее»

***
На рейде парусные шхуны,
Почти петровские на вид,
С крестами мачт над морем лунным...
Но только память сохранит
Не их, не каменистый берег,
Не пляску листьев на воде.
А чёрных изб косые двери,
Всегда открытые беде...

Сорока, 1953

Из цикла «Беломорье»

Почти месяц назад умерла Таня Бен, жена Жорки Бена, бессменного свидетеля на всех Васькиных свадьбах, кроме нашей с ним, товарища по переводческому семинару Татьяны Григорьевны Гнедич.

У Васьки почти половина жизни прошла в Париже, у Тани с Жоркой – в Лондоне. Они оба работали на Бибиси. Сначала в новостных программах, а в последние годы перед пенсией Таня – в программе Севы Новгородцева «Севаоборот». Мы с Васькой однажды пришли в гости в эту программу – Ваську пригласили разговаривать про литературные переводы, ну, и меня уж заодно.

Мы дружили с Таней – весёлой, резкой, очень живой. Последний раз мы с ней гуляли по Парижу летом 19-го. Шли по нижней набережной среди людей – кто пешком, кто на роликах, кто на велосипедах – с детьми, с собаками, – скатёрки на асфальте, – выпивают-закусывают – и за столиками выпивают-закусывают, и в шезлонгах, глядя в небо, болтают, развалясь. Когда мы проходили мимо пинг-понговых столов, обе с завистью поглядели на летающий шарик – Таня сказала, что в универе была чемпионкой по пинг-понгу, на сборы ездила, на соревнования.

Потом наступил ковид, и раза три, когда мы с Таней договаривались, что она приедет, границы закрывали.

Уйдя на пенсию, Таня пару-тройку раз в неделю работала (бесплатно, естественно) в книжном магазине, принадлежащем Oxfam. Организацию эту она не любила за плохое отношение к Израилю, а в последние годы и вообще за свойственное многим нынешним ONG лукавство. Но в магазине работала весело. Людей видела разных, болтала с ними, с книжками возилась. Да и вообще – ну, как не работать?

Когда-то после того, как несколько лет Таня лечилась от рака, она мне сказала, что старость – это только болезни. Пока здоров, – молод. Она вернулась в молодость. Каталась каждый год на лыжах, по миру разъезжала. Уже после Жоркиной смерти побывала в джунглях на Амазонке.

Однажды я от неё услышала, что её любимый континент – это Африка, и когда она туда попадает, ей кажется, что роднят её с Африкой какие-то не объяснимые логикой связи. А ещё говорила, что, умирая, хотела бы увидеть самое прекрасное виденное в жизни – как на мысе Доброй Надежды сходятся два океана – Атлантика и Индийский, и как они не сливаются, а разделены чёткой границей – разного цвета вода.

Таня приехала ко мне вскоре после смерти Васьки, мы встретились в моём любимом кафе напротив Нотр-Дам, где по вечерам музыка. Она прямо с вокзала, я с работы. Вошла, катя за собой чемодан на колёсиках, стала оглядываться, я её заметила первой. Таня села за столик и сказала, что она меня не узнала, и что это нормально. Жорка умер за несколько лет до того, она-то знала. Изменяются ли портреты, когда человек умирает…

Таня курила как паровоз, иногда жаловалась, что курильщиков травят – вот она уже и в собственной квартире не имеет права курить – «уж лучше бы они попросту курить запретили, и я б тогда, как законопослушная, решила, буду я нарушать и штрафы платить, или подчинюсь». До брекзита она раз в год ездила в Вену и закупалась там сигаретами, заодно и по Вене гуляла.

С младшими друзьями-родственниками (у Тани была, как наша мама говорила, «родственная жилка») она пару раз летом сплавлялась на корабликах через шлюзы по бургундскому каналу, по Лоту.

Она умерла молодой в 82 года, собиралась зимой на лыжах и в Париж тоже зимой собиралась. Полушутливо обижалась на меня за то, что я не приезжаю в Лондон. «От Лондона до Парижа столько же, сколько от Парижа до Лондона». Я отговаривалась работой, собакой, – но, конечно, мне было лень ехать в Лондон, всегда хотелось, чтоб лучше она в Париж.

Мы постоянно спорили, – в основном, о наших с ней разных странах, об европейской политике. О современности. О социальном.

Таня посоветовала мне несколько ставших мне очень важными книг. Наверно, прежде всего «Стоунера».

В последний раз мы болтали по телефону в конце сентября. Таня выговаривала мне за то, что я не позвонила ей по случаю смерти королевы. Я страшно удивилась. У меня по поводу английских королевских дел всегда было только неприязненное недоумение – нафиг они нужны короли-то, и какое мне до них дело – «где ты была сегодня, киска?». А Таня – обиделась, что я не понимаю, что для неё, вполне англичанки, смерть королевы – личное событие. Долго болтали, как обычно мы с ней, – примерно обо всём на свете…

Договорились, что до Парижа она доедет вскоре после Нового года, до лыж…

https://mbla.livejournal.com/1027511.html

https://www.bbc.com/russian/news-63419732

Мы с Таней гуляли под дождём, нудным осенним, под непромокаемой курткой плечи всё равно казались влажными. Промокли разноцветные листья под ногами и над головой.

Я шла и слушала по France culture передачу о романе Вирджинии Вулф Jacob's Room. Я его не читала, и страшно захотелось прочесть, стало даже приятно от того, что так захотелось. А Таня слушала всякие шорохи и шлёпанье дождя по листьям.

Мы вышли к пруду. Над поляной, над мокрой изумрудной травой в небе танцевала цапля – а за ней повторяла все её движения чайка, не отставала от неё – выше, ниже, полукругом – потом цапля мягко опустилась в траву, а чайка сделала круг почёта над ней и улетела. Баклан недвижно сидел на коряге, утки покачивались на воде в дождливую крапинку. А возле дорожки, по которой мы возвращались домой, выросли льнянки, как они в моём детстве росли возле железной дороги, у самых рельсов. И даже нос вспомнил этот отдающий гарью железнодорожный запах.

Очень долго казалось, что когда подохнет клоп-убийца, что-нибудь да изменится к лучшему, что иначе не бывает, что настанет хотя бы маленькая передышка. Но глядя на харю пригожина и читая его так сказать обращения, понимаешь, что у ужаса дна нет, что хуже может быть всегда. Конечно, остаётся надежда, что российские генералы хотят спокойно красть и жить на награбленную ногу, и деток-конфеток за границу отсылать, – и вдруг да прихлопнут они пригожина…

Пару дней назад, читая указ о российских ценностях, напоминающий прейскурант из магазина (правда, без ценника), где не забыта и многодетность, и борьба за семейные ценности, включающая священную войну с нетрадиционными ориентациями, я подумала, что, пожалуй, самым реалистическим русским писателем оказывается Салтыков-Щедрин.

Когда украинцам удастся выкинуть упырей, очень боюсь, что в России ничего к лучшему не изменится, если только не сдохнет не только пахан, но и часть свиты. Жрать без разбору, чавкая, собственное население, – тоже опция для ядовитых клопов. Тогда-то благополучным москвичам перестанет казаться, что можно ничего не замечать.

За десять дней в Провансе лето превратилось в осень, когда и о том, чтоб камин растопить, можно подумать.

Когда-то во Флориде я страшно удивилась тому, что листья падают, будто и не в тропиках мы, и грибы растут – правда, в феврале. Но листья с не очень часто встречающихся там обычных лиственных деревьев падают по расписанию, привычному в средних широтах. Потом мне объяснили, что дело не в тепле, а в длине светового дня.

И вот шелковица под окном лимонно-жёлтая прореженная, а вскоре после полудня аж 27 градусов – правда, всё ж не летних 27, потому что солнце быстро ухает вниз.

Из-за охватившей всю Европу засухи речки-речушки стояли пересохшие с обнажённым то глинистым, то каменным дном. И в воздухе марево, смотришь на мир через мутноватое стекло. И несобранный виноград превратился в изюм.

Такое вот ноябрьское лето. И пробродив целый день, мы мчались купаться в озеро – успеть до заката, пока тепло. И сокрушались, что на лесной дороге не отражаются в лужах деревья, потому что луж нет – сухая потрескавшаяся глина.

А потом грянул дождь – долгожданной радостью, ¬– он смыл с неба пыль, но просто потоками воды так не смоешь – небо определённо потёрли жёсткой посудной мочалкой, и оно засверкало кастрюльными боками, и виноградники, на которых, казалось, половина листьев засохла, засияли жёлто-красно-зелёным – и вроде, сухих листьев не так уж и много. На мостике на входе в наш городок я остановилась поглядеть на воду в речке, – как шумно она побежала, пенно урча повалилась с маленькой плотинки, и какой-то человек, который шёл мне навстречу, тоже остановился, и мы стояли вдвоём и слушали воду. Из жары сделалось нежное тепло. А потом ещё один дождь – холодный осенний, на весь день, – и тут уж наступил настоящий ноябрь. Солнечный ноябрь, – с матовым виноградом и фонарями хурмы, и даже с инеем поутру на траве.

Рядом с городком Форкалькье каменные чудовища, каменные грибы... Почтенного возраста - 25 миллионов лет назад было там озеро, а в нём водоросли и водная травка. Останки этих растений впечатались в известняк, когда озеро высохло, потом эрозия утащила их - надо полагать, вымыла вода. И стоят эти странные камни на плато. А городок уютный, из тех, где вполне представляешь, что можно жить. И там находится французский географический институт, тот, что выпускает наши любимые карты-двухсотпятидесяти-метровки...











( Read more... )

или мой любимый цвет рыжий

А потом мы купались в озере вместе с утками. Одна пара совсем близко подпустила нас - уточка вообще спала, упрятав нос под крыло, а селезнь бодрствовал.













( Read more... )

Я очень люблю кровожадные французские детские песенки. Вот, например про деточек, которые в страшный мороз постучались к мяснику погреться, и добрый мясник им дверь открыл, а потом порезал их на кусочки и в бочке засолил. Но через несколько дней святой Николай появился – не сразу – в свой день он пришёл – деток засоленных кусочками из бочечки достал, кусочки сложил – они как новенькие вскочили и стали веселиться, а мясника пожурил святой Николай – нельзя так поступать.

В детстве я прочитала книжку Эренбурга «французские тетради» и её очень полюбила. И переводы Ильи Григорьича, и его болтовня о Франции – всё в ней прекрасно, Он там рассуждает о том, что эти кровожадные песенки – этакая закалка, способ отогнать злое и страшное, – посмеяться над ним.

```
Тут мы недавно с Молодым Мармотом вечерок коротали и разные книжки читали. И прочитали книжку Овсея Дриза «Хеломские мудрецы», с картинками само собой. С идиша её Генрих Сапгир перевёл.
Очень занимательная книжка. К примеру, одна история там о противном богаче Бэриле. Этот малосимпатичный богатый жадина в жаркий день отправился купаться на речку и утоп. Жители местечка Хелом нашли на бережку только его одежду. И перед ними встала нешуточная проблема: кто жёнушке богача расскажет о смерти мужа – у жёнушки его доброе и слабое сердце. Каждый раз, когда у них в доме кур резали, потрошками она одаривала бедняков. И вот водовоз Шлёма вызвался быть вестником. Отправился он к вдовице и говорит, что дескать идёт себе по улице и видит, что по небу летит шляпа – присмотрелся – шляпа-то Бэрила. Ну и как, спрашивается, можно допустить, чтоб шляпа такого большого человека улетела на дерево, и вороны бы её носили? Шлёма не дурак, Шлёма шляпу поймал ­– это же добрая весть, не правда ли?

Идёт Шлёма дальше – видит, штаны по воздуху летят огромного размера – ну, сразу ясно – штаны Бэрила – они же могут опуститься в огород, и их будет носить какая-нибудь тыква. Можно такое допустить? Нет, конечно. Шлёма и штаны поймал. Ну, и ещё с парой предметов одежды такая же беда приключилась, – их Шлёма тоже поймал и принёс Бэриловской жене. «Ну и – утвердительно вопрошает Шлёма – вот сколько всего хорошего приключилось, много хороших событий, ­­– и только одно плохое – Бэрил, увы, утоп. Но стоит ли огорчаться – на пять-шесть хороших вестей всего лишь одна не слишком.

Другая в книжке история про то, что неподалёку от Хелома – люди так говорят – в тёмном-претёмном лесу есть некая таинственная дыра. Правда ли, нет ли – никто не знает. И однажды рэбе решил ознакомиться с вопросом поподробней. Пошёл он в компании почтенных старейшин в тёмный-претёмный лес. Идут-идут – и видят – в самом деле дыра. Рэбе и говорит – держите меня за ноги, я полезу в дыру и посмотрю, что там. А по моему сигналу, вы меня вытянете обратно на белый свет. Полез и молчит как партизан. Ну, старейшины подождали-подождали, ребе не откликается, решили, что надо его вытащить всё же. Вытащили – и видят – рэбе всем хорош, но без головы. Стали старейшины размышлять и пытаться вспомнить, а собственно, была ли у рэбе голова. И никак вспомнить не могут. Была, или всё-таки не было головы-то? Тут один из них сообразил, что самое правильное спросить у рэбицы, у жены рэбе. Уж она-то знает. Вернулись в Хелом, отправились к рэбице с вопросом. Рэбица задумалась – вспомнила, что за завтраком рэбе усы подкручивал, ­– а вот была ли у него голова – ну, никак не припомнит.

Молодой Мармот книжку полюбил. Уже несколько раз её прослушал. Мы её пока, правда, не обсуждали, так что не знаю, как он представляет себе безголового рэбе.

А я вот подумала, что вероятно, мотивы у этих замечательных историй вполне народные – вряд ли Овсей Дриз всё это исключительно сам выдумал (или Генрих Сапгир). Наверно, от бабушки что-нибудь такое слышал, а может и оба слышали от бабушек, – и Овсей Дриз, и Генрих Сапгир.

В общем, «Боря, не трогай папу за нос и вообще отойди от гроба!»