Из колодца

В цветочном магазине в Йере, где когда-то мы купили горшок с оливой – c невысокой изящной с зелёными ягодками – очень милая незнакомая мне женщина (мы тогда, в 2013-ом, разговаривали с развесёлым провансальским мужиком, говорящим с моим любимым тянущим носовые местным акцентом), повертев в руках веточку с буйного многоствольного то ли деревца, то ли кустика, поднявшегося из пепла, сказала, что очень эти веточки похожи на мимозу, – и вообще акация – самое стойкое на свете деревце – ветром надуло – и выросло.

Я до того, как поехать на рынок, долго изучала вопрос в сети, разглядывая сайты «кусты и деревья Средиземноморья» и пришла к тому же выводу – единственные похожие веточки – листья, их расположение на веточках, сами веточки, – это мимоза – вид «четыре времени года».

Колька с Юлькой независимо от меня подумали то же самое, сравнив наши веточки с мимозой в лесу и в саду.

Я, конечно, каждый раз слегка вздрагиваю, вспомнив, что мимоза – это акация – ну, где же у неё цветок – парус-вёсла-лодочка – типичный мотыльковый? И свистульку из мимозы не сделаешь, мы всё детство свистали в свистульки из стручков жёлтой акации... Но вот так – акация и есть. Род мимозовых. Раньше был отдельным семейством, а нынче в эпоху генетического анализа всего лишь род. И настоящая мимоза, мимоза стыдливая, того же мимозового рода.

Что ж – если наше деревце и вправду мимоза, – это, конечно ж, подарок от мироздания. Наш с Васькой бог, высунув язык, в беретике фик-фок-на один бок, вечно торопясь, не успевая того-сего – то у кошки полоску кисточкой криво нарисует, то и вовсе кляксу поставит, как на толстоногого плосконосого персидского котёнка, который вчера приходил к нам в сад, – наш бог, у которого на носу веснушки, он постарался, щёки надул, и полетели семена цепкой акации – и мы то ли на подошвах затащили их в яму, с трудом отрытую в каменистой земле мотыгой и заступом, то ли надуло их ветром от ближайшего дерева в десяти минутах ходу, под которым я фотографировала Ваську во время одной из наших вечерних прогулок по холмам. Надуло, они и прицепились.

Я вглядываюсь в фотографии 2014-го – мимоза? олива? – это малюсенькое деревце? Погибла ли олива при пожаре, или всё-таки она не выжила в первый год... Кабаны? Сентябрьская сушь после того, как мы уехали и некому стало её поливать?

Я хочу посадить рядом с мимозой? оливу, – олива живёт две тысячи лет, а мимоза – сколько может жить мимоза? – но оливу надо сажать с умом – явно не этим уже летом... Вообще желательно не летом...

А в нашем с Васькой мире – то, что мимоза? выросла сама – захотела и выросла – очень важный аргумент – знак расположенности к нам мироздания.

Нет, дерево, которое растёт на том самом месте, ровно там, где мы посадили оливу, – не она... В прошлом году, после пожара, так хотелось верить, что этот тонкий стволик с узкими листьями – она, наша олива, но сейчас это деревце (или может, куст, у него несколько стволов) разрослось, – и нет, листья невероятно похожие на листья оливы – не они – у оливовых серебряная подложка, а эти с обеих сторон зелёные.

Я перестаю быть уверенной в том, что и маленькое деревце, крошечный бонзай, который мы до пожара считали нашей оливой, был ею. Ведь на нынешнем кусте есть одна старая древесная обломанная сверху нога – и этот слом страшно похож на тот торчащий обрубок, который мы считали результатом кабаньего посещения...

Я пытаюсь определить, кто же это восстал из пепла, раз не олива, но пока мне не удаётся – очень похоже на arbousier – земляничное дерево – но только у него во всех описаниях листья зазубренные, и у тех земляничных деревьев, которые растут неподалёку от нашего деревца, они зазубренные. Чтоб понять, кто это, нужно увидеть, как деревце зацветёт, чем заплодоносит...

Оливы сажают с сентября по июнь. Вокруг ямки надо вырыть ров и залить туда воду, чтоб корни прижились лучше.
Оливы живут 2000 лет. Столетних олив в Провансе зовут – jeune homme…

Табличка, камень – стоят, часть пейзажа, вросли, живут, ушло с таблички самоварное золото под ветрами и дождями...

Васька обрадовался бы, что из пепла вырос и процветает куст – живой, весёлый, ветер его треплет...

Но куст может чудесно жить рядом с оливой...

В среду утром позвонил Бегемот и сказал, что услышал в последних известиях об огромном лесном пожаре возле Борма – ближайшего городка к нашему августовскому раю.

Я кинулась в сеть – мелькнули знакомые названия – и в том числе наш посёлок – разбросанные в лесу дома.

Пожар начался ночью. Ветер – 90 км в час. Верховой лесной пожар. Эвакуировали, сначала сказали, что 10 тысяч человек, потом что 12. Людей из приморского кемпинга у поворота к нашим домам попросту со спальниками отправили на пляж, выгнав из палаток. Людей, спальников не имеющих, отправили в разные общественные помещения в соседнем городке – в школы, в спортзалы.

В сети появились всяческие сообщения, что ад и кошмар, но организовано всё здорово, никакой паники. Утром всех напоили кофе с круассанами – тоже, между прочим, важно.

И главное – в середине дня сказали, что нет погибших, и раненых нет среди «гражданского населения». Несколько пожарных слегка пострадали, неопасно. И жильё тоже не погорело, никакое.
Во вторую половину дня в среду ещё раз загорелось – близко от домов, эвакуировали ещё людей.

У Франсуазы не отвечал мобильник, она не реагировала на мои смс-ки, на мэйл, на голосовое сообщение…

Она собиралась уехать к себе в Тулузу в четверг, а мы хотели выехать в её-наше Лё Гау во вторую половину дня в пятницу, добраться туда среди ночи.

В среду к вечеру я позвонила Нуреддину – преподавателю, который у нас каждый год в конце августа ведёт двухнедельный семинар по математике для желающих повторить школьную программу будущих первокурсников, – чтоб сообщить ему, что у него будет две группы студентов . Я думала, что он на каникулах в Марокко, а он оказался в том самом приморском кемпинге, из которого людей отправили среди ночи на пляж, и они там на песке спальники постелили. Утром их накормили и перевели в спортивный зал.

Когда разрешат вернуться в кемпинг, было неясно.

В четверг утром сообщили, что пожар потушен. Тушили, как водится, с воздуха, рассыпали с самолётов некий противопожарный красный порошок. Танька, которой Бегемот сообщил об этом порошке по телефону, немедленно сделала вывод, пользуясь своим физическим образованием, – небось, CO2 этот порошок выделяет. А я, без физического образования, только подумала – надо же, не солёными грибами, а красным порошком.

И в четверг утром я дозвонилась до Люка – мужа Франсуазы. Он в момент моего звонка ехал по автостраде домой в Тулузу. Франсуаза задержалась на день, решила вернуться в пятницу.

Люк сказал, что после того, как их всех эвакуировали в Ля Фавьер, в соседний посёлок, он взял лодку и приплыл обратно. Единственный способ сообщения – по морю. Дороги были закрыты. Он заночевал в доме. Только потом из разговора с Франсуазой я поняла, что означало слово «заночевал». Наутро, в среду, Люк поднялся в лес, – до линии, по которой ночью прошёл огонь. Сверху оглядел дома – все целы. По его описанию у Васькиной оливы шансы выжить были. Огонь шёл не совсем там.

Мы с Бегемотом выехали в субботу в половине седьмого, – предрекали чудовищную толпу на каникулярных дорогах, и раз уж в субботу, хотелось всё же приехать не слишком поздно.

И да – толпа, как водится, пёрла на юг – в горы, на море. На всей протяжённости южных автострад на световых табло к нам обращалась дорожная администрация с плохо рифмованными призывами не торопиться, останавливаться, будучи за рулём, не болтать по телефону.

Интересно, сколько этим автострадным пиитам платят за строчку?

Васька рассказывал, как он с приятелем, советским алкоголическим поэтом, фамилию которого я забыла, как-то раз пропивали заработанные тем за поэтическое произведение деньги.

Произведение в первой версии звучало так:

Как-то пьяный лёг Степан
С сигаретой на диван.
В результате утром рано
Ни Степана, ни дивана.

Советской власти не понравился трагизм произведения, и во второй версии оно прозвучало так :

Как-то пьяный лёг Степан
С сигаретой на диван.
В результате утром рано
У Степана нет дивана

Всё же должный оптимизм следовало поддерживать!

Бегемот безо всяких на то оснований предположил, что автострадный пиит на зарплате.

Проехали Тулон, проехали Йер... Километров за десять до нашего поворота мы увидели горелый лес. Пепел. Чёрные скелеты пробковых дубов.

Было видно, где огонь перескочил дорогу. И ещё – полосы чёрные в холмах. Полосами горело.
Доехали до дому, отпустили Гришу, которая отправилась с дозором обходить владенья свои, чуть-чуть разгрузились – и сразу к оливе.

В саду, в роще у моря – никаких следов огня – его там и не было. Разноцветная зелень парусами раздувается в натянутом синим воздушным шариком небе.

Но когда мы въехали на холм – там ехать-то минут десять, – вот там горело. Чёрные остовы деревьев, запах гари. Пожарная песчаная дорога удержала огонь – несколько домов за ней не пострадали, но пахнет гарью у них.

Пошли по дороге. Мы не были уверены, что в лес можно, но из встреченной медленно едущей пожарной машины нам улыбнулись. Можно…

Вышли из горелого леса, сверкнула наша табличка за поворотом, наша пирамидка – кажется, всё в порядке. Жив дуб у края дороги, от которого мы когда-то сделали несколько шагов вниз по склону и нашли лучшее на свете место. Сухая трава… Какие-то кустики. Оливы не было.

Вглядевшись, я увидела ямку и погнутые железные колья, – наша загородка – её вбило в жёсткую сухую землю. Следы гусениц.

Олива оказалась между двух полос огня. С пожарного гусеничного, своротившего оливу, люди заметили памятник и объехали его. Латунная со стихом табличка отклеилась, отвалилась. Пожарные её приставили…

Что ж – ремонтные работы нам предстоят. Подклеим табличку.

Посадим дерево. То маленькое, укоренившееся, успевшее из почти травинки стать настоящим деревом, но не успевшее вырасти, погибло – ребёнком погибла наша олива.

Мы посадим большую, мы разрежем на этот раз горшок на всякий случай, чтоб он не помешал корням. Вот только спросим в цветочном магазине, можно ли сажать сразу после пожара, в засушливое лето…

***
Франсуаза по телефону сказала мне, что ночью, когда сиренами их выгнали на улицу, им показалось, что они возле вулкана у стены огня.

И я узнала, почему мы столько встретили пожарных машин – при том, что лесные пожары тушат с воздуха, а для наблюдения не нужны ж их десятки. Дома не сгорели, потому что возле каждого дома стояли пожарные – как минимум по двое – и поливали-поливали-поливали…

Люк поехал ночевать домой – нести с пожарными дозор.

***
Сегодня я позвонила Нуреддину, как обещала, но вместе выпить мы не успеем. Он завтра уезжает. В этом году ему надо в Марокко разбираться с делами после смерти отца.

Он ездит сюда 30 лет – каждый год на август. А мы – только пятнадцать.

Димка сказал: «хотел бы и я довести число хотя бы до тридцати». Что ж, будем стараться.

Мы с Васькой каждый год, гуляя в холмах, ходили к сгоревшей с выбитыми стёклами на осевших шинах пожарной машине, и рядом могилы погибших в ней ребят. Это лесной пожар 90-го года. И строй высаженных олив. И в 2005-ом, когда мы впервые попали в холмы, лес уже совсем опомнился – быстро опоминается южный лес.

***
Цикады начинают пиликать в шесть утра, а гугутки просыпаются в семь.

А может, Васька скачет тут кентавром? Он может! Он так любил лошадей. И он же всё-таки немножечко грек…

Цветёт глициния над столом и бугенвилея над плоской крышей. Время запуталось в медленных медовых днях. Ветер. И бьёт сегодня о камни вода белой пеной, будто Атлантика тут, а не Средиземное море.

Тёмно-синяя занавеска, тяжёлая портьера, а за ней сад, тёплое море, полосатые рыбы, прозрачная глубина.

А может, маленькая зелёная дверь в стене?

Да нет – автострады, пробки, поток машин между нами. Зимняя жизнь в одежде, в помещении.

Страна Дельфиния – ну как не волноваться за неё?

Сначала остаётся половина времени, потом четверть, потом три дня, два – и один.

Идёшь через рощу и пытаешься надышаться – соснами, и соек не забыть оглядеть-огладить, и белок. Пружинят иголки под ногами. И плыть-плыть – то в маске, то скинув её, высунув голову.

Перед смертью не надышишься – бурчали в сессию, когда в 6 часов утра дрожащими руками из джезвы лили в чашку кофе, и противно шуршал конспект.

Не наплаваешься на год, не наглядишься на звёзды, на холмы, на море, на зелень, на синеву, на, на, на…

Объявление на магазине: «в четверг первого сентября закрываемся». Падают шторы.

И Колька купил последние оставшиеся пол арбуза у развесёлого продавца, установившего палатку у поворота дороги. Арбузы у него самые лучшие. И пёс отличный – чёрный огромный лабрадористый – обычно целыми днями таскает в зубах лимон, а иногда вместо лимона попросту камушек. И он снимается с места – и в Тулон на зиму.

За несколько дней до отъезда меня укусил жук – огромный, похожий на дровосека, но раз в пять больше. Он был не совсем прав, я его спасала от печальной участи, но с другой стороны, он очень испугался, так что я не в обиде. Он шмякнулся на спину возле стола, его заметила Таня и решила с ним поиграть, а я его подхватила, чтоб в кусты отнести, и тут – он хвать за палец – довольно больно, и кровь как от хорошего пореза. Он потом ещё и отпускать палец не хотел. Но всё же я закинула его в куст.

Юлька предположила, что я наутро превращусь в жука, и я даже подумала, что не так-то плохо обзавестись крыльями, но пришлось признать, что далеко на жучиных крыльях не улетишь.

А ведь за день до того я закидывала в кусты огромного чёрного жучищу, и тот был куда добрей, или куда бесстрашней, он только лапами в меня вцепился, и я легко его отнесла.

В жука я не превратилась, и жучиный укус оказался совершенно стерильным, ни капли не воспалился. Но третьего упавшего у стола жука я загоняла в кусты палочкой.

Последние дни прошли у нас под знаком свинов-кабанчиков моих любимых!

Как-то раз Колька с Юлькой, вынося вечером мусор, чтоб мелкие хищные муравьи на него ночью не напали, увидели, как из ворот соседнего дома вынеслись огромные собаки – друг за дружкой – приглядевшись, убедились, что эти гончие снабжены пятаками.

Хоть ребята меня тут же позвали, я успела к шапочному разбору – умчались кабанчики.

На следующую ночь они (или, может, другие) хрюкали и хрустели ветками прямо за изгородью у нас в кустах, а Таня громким лаем спать людям не давала.

Гришенька наверняка кабанов вблизи наблюдала, она вернулась ко мне в постель с соседского участка только после того, как свины удалились восвояси.

Ну а в самый последний вечер, когда я поила на прощанье нашу Васькину оливу, Таня вдруг бросилась вниз по склону.

Секунд на 30 она пропала из виду в расщелине. Мы орали в четыре глотки. Потом появилась, – уже бежала обратно к нам. Секунд через 50 она вернулась, и Колька взял её на повод.

Никаких зверей на склоне мы не увидели – ни зайцев, ни оленей, ни кабанчиков.

По нашему обыкновению мы дошли до сгоревшей пожарной машины, посидели под посаженными после пожара оливами. Там ещё и цветы, и за ними явно ухаживают, и люди, гуляющие по лесу с собаками, бегающие там, всегда останавливаются... Вот и мы сидели возле клумбы, глядели на стрижей, подсвеченных снизу закатом, на кроны дубов, на море далеко внизу, когда из лесу вышел чёрный кабан – немаленький небыстрый, постоял и дальше по кабаньим делам отправился.

Ну, и мы в подступающих сумерках пошли к машине. И когда по вьющейся по склону дороге мы тихо съезжали вниз, к нам вышло свинское семейство: их было много. Несколько взрослых, полосатые дети, вроде бы, разновозрастные. Мы остановились, и они тоже. «Двое видели двоих» – только у Фроста олени глядели на людей, а люди на оленей.

Мы смотрели на свинчиков в открытые окна, и они на нас. Настоящие красавцы – щетинка к щетинке! Блестящие. У Тани бешено билось сердце, и она аж попискивала от страстного желания познакомиться.

Мы тихо тронулись, и они по очереди ушли в лес...

А ночью над крышей я увидела обещанное: Антарес и Марс сияли красным друг над другом, и Антарес слегка подрагивал. Ещё выше на той же прямой светился Сатурн.

И вот теперь город, и жить надо в доме, и ужинать под обычным потолком, а не под глициниевой крышей, и ходить в одежде...

И как там страна Дельфиния без нас? Васька-фавн её охраняет...

Она за год очень сильно одеревенела – совершенно крошечное крепкое деревце. Когда мы её купили в горшке, она была почти травянистой, но чуть повыше, чем сейчас. Потом её объел кабан, она укоротилась, и листиков было на ней раз-два и обчёлся. Мы её огородили, и через год нашли её в добром здравии, с листьями, но коротышкой.

Я её не мерила год назад, а зря. Мне кажется, что роста она такого же, как была, но стала гораздо деревеней! Оливы-то тысячи лет живут, но высокими не вырастают. Так что, наверно, сейчас наша олива растит корни и превращается в дерево.

Куда-то делась наша сетка – то ли её сорвали очень сильные в этом году зимние бури, то ли лесник не понял, что огорожено крошечное деревце, и выкинул сетку в мусор. Олива ведь чуть поодаль от камня с табличкой. Надо будет опять её огородить, ещё на год. Потом, я думаю, можно и без ограды будет. Ну, нафиг кабанам древесная олива, они, вроде и не едят оливных листьев…

А табличка совсем вросла в треугольный камень, который виден на склоне очень издали, от поворота дороги, и живёт в пейзаже вместе со стихами.

А в последний день нам досталась почти буря – репетиция сентябрьских штормов – громыхающие облака, короткий дождь, земля запахла мокрыми иголками, в последнем тающем исподоблачья свете ржавела мокрая песчаная дорожка, волны били о каменную стенку, с шипеньем наваливались на песок... Даже одна молния у горизонта, казалось, шваркнула о воду и потухла.

Днём в волнах под разноцветными облаками кувыркался на дощечке под парусом человек, которому я отчаянно завидовала – погружался по плечи в воду, выпрыгивал, поднимался в воздух, оборачивался вокруг себя и приводнялся, не падая.
Неудивительно, что у Лема – Океан – самый что ни на есть живой. Прозрачнейшая золотисто-голубая вода, а рядом тёмно-синяя, бегут изумрудные гребни – видишь розовые камни на дне, «рыб подводный ход», тени их на песке, и вдруг через пару часов чёрные от водорослей волны шипят на берегу. Теплейшим молоком вода, – и рябь – ветер с берега – и поднялся наверх придонный холод. Поменялся ветер – и опять тепло. Живое разговорчивое море.

***
А ещё пришлось латать загородку оливы – как мы обнаружили в предпоследний вечер, какой-то ретивый кабанчик проделал в ней дыру, но не стал настаивать – рвать в клочья и вторгаться на чужую территорию – деревцу не повредил нисколько.
***

Приехала Франсуаза с внучкой – лет десяти смуглой полуиндийской девочкой Майей. И мы впервые толком поболтали. До сих пор нам даже встретиться не каждый год удавалось – мы добирались к вечеру, а Франсуаза с Люком и ордой внуков уезжали в середине дня к себе в Тулузу. А потом они возвращались уже после нашего отъезда.
Но тут Франсуаза решила захватить с собой Майю вместе с её двоюродным братом – на неделю перед началом школы.
Забавная девочка Майя, – увидев Таню, она разговорилась – рассказала, что и у неё есть пудель, только маленький, и кошка тоже. Отец говорит с ней на хинди, а жили они до Нима, куда в этом году переехали, в Перпиньяне, во французской Каталонии, и она ходила в каталонскую школу.
Франсуаза рассказала, как её родители попали в Лё Гау. У них была дача в Каннах – в пятидесятые это не было огромным богатством. А ещё катерок с каютой. И захотелось им убраться из Канн, которые на глазах стремительно становились переполненным, богатейским, застроенным высоченными домами по набережной, безвкусным и пускающим пыль в глаза местом. Они сели на свой кораблик и поплыли вдоль побережья, – и доплыли до заросшего лесом пустынного мыса, где дома спрятаны так, что с моря они еле видны, – и влюбились. А тут как раз участки продавались. Так что продали они домик в Каннах и построили дом в Лё Гау. Абы как тут строить нельзя – дома не совсем одинаковые, но есть некий общий проект – самое важное – они одноэтажные с плоскими крышами и встроены в лес.
Франсуазе было уже 20, когда появился этот дом, и поначалу он не очень её интересовал. Родители, естественно, жили в Лё Гау только на каникулах. Когда они вышли на пенсию, они переехали насовсем, но отец рано умер, всего пять лет прожил на пенсии...

Франсуаза тридцать лет проработала в Тулузе на Мотороле – секретарём дирекции. Когда она начинала, их на Мотороле было сто человек, а когда она вышла на пенсию, стало две тысячи. Её муж Люк держал магазинчик, а в отпуск они уезжали в его места – в Вандею. Первыми в Лё Гау влюбились их с Люком дети – приехали к бабушке-дедушке на каникулы, и вот...
Теперь для всего разросшегося семейства – это любимый дом. Нам 12 лет назад невероятно повезло – впрочем, и Франсуазе с Люком тоже – им ведь необходимо на месяц дом сдавать – иначе его не вытянуть – и крышу надо починять, и налоги платить... И кабы пришлось чужим людям дом сдавать понедельно – то одним, то другим, – было б это муторно – а так – мы прямо породнились через любовь к дому, саду... А началось всё с того, что я оторвала прямоугольничек с телефоном от объявления в местном магазинчике... Впрочем, началось за год до того, – когда мы совершенно случайно попали в Лё Гау, сняв другой тут дом, по объявлению в каком-то буклетике с разными телефонами, в том числе и домов на сдачу...
Через неделю Франсуаза отвезёт Майю домой и вернётся, – на сентябрь – печальный сентябрь, когда пустеют дома и темнеет всё раньше, и раньше... А потом до весны... Ну, может, на Рождество приедут.
Интересно, огорчаются ли звери, когда уезжают живущие на краю их леса люди? Может, и горюют – ведь приходят же звери в сады, дышат в кустах, смотрят на огни...
***
И вот вчера – 900 километров, хоть и по автостраде, – всё равно – бежит пейзаж – скалы, заросшие холмы, поля, коровы, многослойные тучи, дождь, предзакатные лучи упираются в землю – «иные кроны и облака». Приехали. Кончилось лето.