(no subject)

Год скомканной обёрточной бумагой ложится в руку.

Уже давно между сентябрём и апрелем – вздох, и время не торопишь, как когда-то, а тянешь – но любимые всеми конфеты «коровка», или те, что попроще – ирис «кис-кис» – тоже не удавалось жевать бесконечно...

Этот год как-то особенно – уже не первый раз ловлю себя на ощущении, что ещё по внутреннему времени зима, а может даже, осень – и это при том, что весна ранняя буйная, что цветенье охватывает, слепит белизной, и опадают толстые лепестки магнолий, – будто спящая красавица тру глаза, – да, неужто скоро уж лето – вон, сурепковые поля жёлтые...

Вчера на пути из Фонтенбло нам почти под колёса неспешно вышел фазан и, нисколько не ускоряясь и не извиняясь за то, что нам пришлось экстренно притормаживать, перешёл дорогу – из леса в лес. И в голову ему не пришло взлететь.

Галка, вспоминая работу в заповеднике, сказала, что весной им сносит крышу – только трахаться на уме.

Юлька откликнулась – ну, не только ж им.

А в нашем лесу ветреницы, да гиацинты, да чистяк, до вишни с терновником доцветают, - и глядя утром в окно, я вижу чёрную уродскую Монпарнасскую башню – над юной радостной лесной зеленью, и на ферме выросли тюльпаны, и жёлтые – удивительным образом похожи на кувшинки на пруду.

И о Данелии

Чёрт знает, давно, или недавно – в начале века, в 2004-ом году, мы жили две июньских недели в Оверни.

Туда очень хотелось поехать моему папе. Он учил французский по четырёхтомному самоучителю тридцатых годов и дошёл уже до последнего четвёртого тома, где ученикам предлагались самые разнообразные тексты.

Папа из этого учебника узнал, что если у вас в пути поломалась машина, то обратиться надо к деревенскому кузнецу, – он что хочешь починит! У нас, кстати, в той поездке машина как раз поломалась, – выхлопная труба стала грохотать, и стало ясно, что к кому-нибудь обратиться надо. Кузнеца, впрочем, в деревне не было, и пришлось ехать на колонку, где мастер на все руки осмотрел нашу трубу и обнаружил, что она плохо приторочена, – быстренько её подвинтил, взял три копейки за потраченное время, и отпустил с миром и тихой трубой.

А ещё в этом учебнике есть рассказик в письмах про Овернь, про суровый Центральный массив.

Переписываются жених и невеста – тили-тили тесто. Молодой человек родом из Оверни. И пишет он девушке – «будем мы вдвоём жить в деревенском доме, и наступит зима, и нас занесёт снегом по самые окна, и чтоб выйти из дому, нам надо будет лопатой прорывать проход...». А девушка отвечает – «знаешь, не пойду я за тебя замуж».

Вот после чтения этой переписки папе и захотелось в Центральный массив.

Я сняла маленький домик на краю деревни у ручья, в который с мостика без потерь упала семимесячная Катя. Из нашего с Васькой окна в спальне на втором этаже – вид на зелёные склоны. А папино окошко выходило в противоположную сторону, к деревне – так что в его утренние обязанности входило быть на стрёме, чтоб вовремя услышать колокольчик автолавки, чтоб мы успели сбегать за хлебом.

Внизу в гостиной обосновался Бегемот с нашей московской подругой Ниной.

По вечерам надо было помнить, что домой нужно вернуться либо до шести, либо уже после семи, – до коров, или после. Коровы шли по улице медленно с торжественным мыком, позванивая тяжёлыми коровьими колоколами.

У въезда в деревню стоянка небольших тракторов, тракторят, которых сначала боялась маленькая Катя, – она вообще-то всю жизнь побаивалась механических предметов. Зато когда бояться тракторов перестала, к моему испугу, стремилась погоняться за ними в полях.

А хозяйка наша, всю жизнь прожившая в этой деревне, оказалась из испанских детей, о чём мы узнали от неё, только уже уезжая, так что ни о чём её не расспросили.

Это было время, когда фильмы смотрели на дисках. И Нина привезла нам диск с Кин-дза-дзой. Она почему-то и сама Кин-дза-дзу не видела.

И вот после прогулки в один из первых вечеров мы решили посмотреть кино. Включили, минут пятнадцать посмотрели, до приземления странного аппарата, напоминающего летающий дачный сортир, – и недоумевая, выключили – показалось абракадаброй.

А наутро я спускалась из спальни – и сверху у подножья лестницы увидела Бегемота, – и совершенно автоматически воинственно воскликнула «Ку!».

И мы поняли, что мы дураки. И вечером опять уселись перед компом. На этот раз мы досмотрели до конца – и с превеликим удовольствием. Моя любимая сцена, кстати, как раз  в самом конце, когда герои выходят на московскую улицу и, завидев снегоуборочную машину, приседают и приветствуют её – Ку. Ну, и как забыть Леонова, зелёные и красные штаны...

Лет десять назад я прочитала мемуры Данелии. Очень было приятно читать, но как часто бывает, запомнила я не слишком много.

Почему-то врезалось, как в начале шестидесятых молодой ещё не правительственный Брежнев пообещал Данелии и какому-то его кинематографическому приятелю провести их на футбол. И вот беда – Данелию вызвал на ковёр Хрущёв как раз во время футбола. И Данелия злился ужасно – дескать Брежнев-то и приятель его, гаврики, футбол смотрят, а ему к Хрущёву тащиться.

Очень про Брежнева человеческое... Маме Брежнева в его последние годы было жалко – несчастного старика, как куклу, возят куда-то, подсовывают бумажки, которые он зачем-то читать должен. И ещё Жискару д’Эстену его жалко было, – я читала его оспоминания в Коротичском «Огоньке». Практически теми же словами, что моя мама, Жискар Брежнева вспоминал – бедного старика мучают, с постели подымают, одевают, везут куда-то – изверги...

Надо будет пересмотреть «Афоню», посмотреть «Джентльменов удачи», я их не видела...

Столько смертей, нет, в смертном возрасте эти смерти, – но столько смертей... Кажется, когда-то люди умирали реже...