Из колодца

Жара грянула первого июня. Собиралась с пятницы – и вот. Правда, всего лишь на день, предвкусьем лета. Завтра благостный дождь обещают, а сегодня под окном устроили фонтан – не в первый раз. Фонтан из люка – аж до третьего этажа. Так что я из окошка сверху вниз глядела на купанье – мальчишки заскакивали в него с визгом, выскакивали с выпученными глазами, девчонки на них глядели, и отцы с матерями тоже благожелательно поглядывали на это безобразие – экий расход воды. Мне очень хотелось выкупаться, но я всё ж подумала, что нехорошо пользоваться чужим свинством.

Совсем летние выходные. Вчера мы с Бегемотом и Ксавье были в гостях у подруги Ксавье – очень симпатичной профессорши, у которой лет двадцать назад он учился истории античности, когда после инженерной школы решил выучиться чему-нибудь бесполезному и приятному, и пошёл в институт Восточных языков учить персидский. Сидели в прохладной гостиной с деревянными балками – и в открытую дверь в сад, и в открытые окна лезли розы. В саду мы посидели совсем чуть-чуть – выпили по паре бокалов её чёрносмородиновой наливки – получше той, что в магазине, – смешав её с эльзасским белым – и ушли в прохладный дом.

В пятницу мы с Альбиром, с Маринкой и с Бегемотом сходили на выставку из коллекции Курто. Цивилизованные люди знают, кто такой был этот успешный капиталист первой половины двадцатого века с социалистическими взглядами и твёрдой точкой зрения, что искусство должно принадлежать народу, и бывали в Лондоне в его музее. А мы вот, дикие, впервые о нём услышали.

Выставка в моём любимом доме-ките в Булонском лесу, там где была выставка из коллекции Штукина-Чукина (Щукина).

Нового, неизвестного в репродукциях, там мало, а что даже где-то когда-то живьём я видела, но такая радость встречи с давно родным – и вообще – радость – рот до ушей – как часто, когда глядишь на импрессионистов и постимпрессионистов. Курто, в основном, их собирал, после того, как когда-то увидел их на выставке в Национальной галерее.

Мане – самый знаменитый – бар Фоли-Бержера, но я больше люблю другой бар – с сидящим мужиком, подавальщицей с кружкой пива в руках – столько там утверждения повседневности в её обыденной радости – вот уж больше ста лет – усталый мужик за столиком, пиво, хитроватая морда подавальщицы – глядят на нас, а мы на них.

У Моне – Средиземное море, горки, сосна огромная.

Сезанновские мужики в карты играют, а ещё гора Сен-Виктуар – и это же вид с тех самых виноградников, по которым мы бродили – один раз в мае, один раз в конце октября, когда они рыжели, краснели...

Цветущие персики у Ван-Гога летят над долиной.

А ещё одна из лучших ню Модильяни – у Модильяни бывает, что люди так же прекрасны, так же дышат, такие же живые, как самые волшебные олени.
А ещё акварели Тёрнера, и среди них одна – море почти спокойное, и на пляже собака – она потерялась, может, это после кораблекрушения, и люди все погибли, – и это собачье отчаянье и одиночество – заполняют воздух.

А потом мы прошлись через Булонский лес – естественно, там народ, какие-то детские развлекаловки, и дети несут за ниточки разных воздушных не шариков, а зверей, и звери парят над ними – больше всего единорогов и кошек, но попадались и паровозы с удивлёнными глазами и зубастой улыбкой.
В Булонском лесу у канадских гусей вывелись гусята, серые гадкие утята, и матушка гусыня вывела их на дорожку – сначала она шла впритык за мальчишкой лет пяти – доставала ему чуть не до плеча, гусята за ней, а потом повела их к столикам, где чего-то люди ели – то ли приучать их с младых лап просить милостыню, то ли рэкетом заниматься.

И дополнительным бонусом – белое пиво у метро – и люди мимо-мимо, а над ними паровозики, кошки, единороги...

У меня в офисе, как известно, клуб, и кофе все пьют без продыху, а чашек за собой не моют люди-свиньи (почему-то вокруг меня люди не свиньи почти не водятся).

Пока все сосуды не испачкаются, никто в сортир их мыть не отправится, а иногда и вообще из грязных народ пьёт от лени.

Сортир за углом от офиса, вроде, и нетрудно три шага сделать, но недосуг.

В пятницу вечером перед уходом домой я решила провести чашечную помойку.

Взяла я в одну руку чашки три, в другую ещё сколько-то. Чашки пирамидой друг в друга вложены, ну и ещё отдельная чашечка на пальце висит. Я благополучно донесла мои чашки до сортира, помыла их и собралась в обратный путь. Соорудила пирамиду... но когда рукой, полной чашек, я открывала дверь, чашки посыпались на каменный пол и возмущённно зорали, превращаясь в мелкие дребезги. Я даже и описи погибшей посуды составить не могу. Сколько чашек было?

Вчера утром я пришла в офис и увидела, что с пятницы на столе стоит вторая порция посуды на помывку, – разбив немалую часть первой порции, я от расстройства следующую группу бедолаг мыть не стала.

Но я забыла, что в одной из немытых чашек остатки кофе, – схватила я посуду, – и кофе с бурным всплеском упало на мои белые летние штаны.

Когда я рассказала о своих заключениях Ксавье, чья кокетливая зелёненькая чашечка была в списке погибших, он ответил: «ха, я вчера телефон забыл в велибе (это наши прокатные велосипеды, их стада припаркованы по всему городу). И с концами, – сегодняшнее утро я провёл во «Фнаке» – прям скажем, увлекательное занятие новым телефоном обзаводиться...»

Ксавье, по происхождению корсиканец, на весенние каникулы отправляется на Корсику, причём в новые для себя там места. Я ему рассказала, как в 1986-ом мы с Джейком ехали на поезде из Аяччо в Кальви – по дну заросшего лесом ущелья. В поезде 3-4 вагончика, узкоколейка, и вагончики эти мотает из стороны в сторону, и ветки местами чуть не хлещут в окна. Я тогда вспомнила родительские и Машкины рассказы о том, как они на дрезине добираются в свой любимый дом, купленный за 200 рублей в деревне Корвала на границе Ленинградской и Вологодской областей.

Ксавье: «Да-да, знаю отлично этот поезд, мой дед его прям обожал. Дед выпить весьма любил, а в поезде был бар, и он мне с такой ностальгией говорил: «представляешь, всегда можно было в поезде выпить аперитив, а то и два!». Сейчас-то нет больше бара.»

***
У Софи родители из Вандеи и живут там всю жизнь. Она – из интеллигенции в первом поколении.

Софи: «Понимаешь, вандейцы не ждут от жизни чего-то невероятного. Если в семье все дети здоровы, и никаких смертей, значит, всё хорошо, не на что жаловаться».

Звёздные часы нашего леса – это когда пролески цветут. А сейчас на стеблях кисти плотных зелёных бугорков – плоды.

Но вот сейчас – когда никому не приходит в голову стричь газоны, и прямо у домов бешеная трава – Тане и пописать негде – заросли, а у входа в лес крапива по пояс, и сегодня предзакатным вечером мы с Таней встретились с одуванчиком ростом крапиве подстать – и я наклонилась и раздула пушинки – такой гигант должен засеять лесную опушку своим потомством.

И днём душно, и дальний гром, и маргаритки россыпью на тех газонах, где по неизвестным причинам трава покороче.

Мы шли с Ксавье обедать в таиландский ресторан возле кампуса, и я что-то ему говорила рабочее, студенческое, и он отвечал, – и вдруг он мне: «всё-таки какие тут обалденные каштаны – розовые, не белые».

Мы шли по аллее, где ветер и вчерашний дождь сбили с каштанов кой-какие цветы, и они вполне живые подмигивали с земли, а свечки, вроде и неповреждённые, красовались этим истинным Новым годом – началом лета.
– кремовые – ответила я – не розовые, кремовые.

Каштаны есть белые, есть розовые, а бывают ещё и кремовые.

И не представить сейчас голых тычущих ветками в небо деревьев – они в где-то-таме, в грядущей зиме – а сейчас вероника, звездчатка... И на пруду мы с Таней встретили цаплю – и она с грохочущим шуршаньем поднялась прямо перед нами из жёлтых ирисов и улетела к другому берегу, а утка-мандаринка красовалась почти недвижно на ленивой воде.

Лиловая земля, огромные лопухи, глухая крапива. И в Тюильри, через который мы шли позавчера с Ишмаэлем чайки вместо голубей, и утка с селезнем разлеглись на дорожке, – решили поспать ранним вечером, сунув головы под крыло, и даже не двинулись с места, когда мы мимо них прошли, обходя лужи.
И не вместить этого зелёного просвеченного закатным солнцем буйства – Таня вопросительно обернулась, глядя на цаплю, стоящую почти по пузо в воде, – нет, Таня, не поймать нам цапли, и не прилетит она к нам в окно – и нечем нам её угостить. Да и лягушек жалко.

И сто лет назад – вчера это было – только умерли все, кто сто лет назад в зелень, в одуванчики глядел…

Когда мы брели в Провансе по гребням холмов, через кедровый лес, мимо виноградников – и если дорога вымощена не жёлтым кирпичом, а красной, или голубой глиной, – всё равно идёшь, и вот за поворотом – идёшь-идёшь – и нет странней, что не войдёшь в собственную жизнь – чужого же не надо…

И вечером в лесу, где тяжёлые золотые закатные лужи, трава, крапива, вероника и звездчатка – идёшь-идёшь и не плачешь.

В воздухе пляшет тополиный пух.

Недавно за обедом Ксавье изрядно меня повеселил рассказом о своём летнем путешествии по Киргизии (всё ж легче произнести, чем Кыргызстан, где аж дважды «рот раздирает до ушей небывалый, невозможный звук «ы»»). Он провёл там три недели – втроём они путешествовали – как сказал Ксавье – он ездил с подругой и с подругой детства.

Прилетели в город Бишкек, заранее по интернету найдя жильё в чём-то вроде B&B, который держит пара тамошних русских. Парень работает программистом, а девчонка дизайнером, оба очень дружелюбные и говорят по–английски.

Прожив в Бишкеке несколько дней, собрался Ксавье со спутницами в Ферганскую долину, в город Ош. Добрый владелец жилья отправился вместе со своими постояльцами на базар выбирать не самовар, а экипаж с шофёром, такой, чтоб по возможности в пути не развалился. Он тыкал стоявшие у рынка старые вёдра в бока и колёса, и выбрал какой–то джип, который несмотря на заслуженный исцарапанный вид, стоял крепко и должен был сослужить службу. И действительно через 7 с чем–то часов душевытрясательной дороги ребята в Ош прибыли. Сняли жильё в довольно богатом доме.

По словам Ксавье Бишкек – город как город, а Ош, на границе с Узбекистаном и Таджикистаном, место богомольное – и пять раз в день все жители дома, где они поселились, отправлялись в мечеть на молитву, оставляя дом совершенно без присмотра – хоть всё имущество выноси.

Ош – город приятный и красивый, и Кзавье задумчиво сказал своим девочкам, что вроде бы незаметно никаких тут этнических конфликтов – здесь и киргизы, и таджики, и узбеки. Но девицы, внимательней читавшие путеводитель, сообщили ему, что в 2005–ом вообще–то на улице в Оше сожгли 8 таджиков, а так, конечно, ничего не заметно.

Возле Оша самый большой в мире ореховый лес, и ребята решили пожить там дня два в палатке, а для этого всё сначала разузнать в туристском бюро, которое представляло собой несколько топчанов под платанами во дворе. Кстати, Ксавье выучил два русских слова: топчан и маршрутка, а от слова маршрутка даже произвёл глагол – marcheroutiner – это ехать куда–нибудь в бензинной вони, и чтоб душу вытрясало без остатка.

Как истинный пашА, Ксавье послал в офис девиц договариваться, а сам, как в известной истории про еврея и нескольких жён, взял раскладушку и пошёл в сад.

Когда через полтора часа девицы всё ещё не вернулись, он отправился их искать – они сидели на топчане в туристском офисе очень рассерженные, а офисный сотрудник пребывал в полном недоумении – ну, никто же с женщинами не договаривается, и он им давно твердит, чтоб мужика привели!

В Оше ребята познакомились с голландцами, которые на древнем джипе решили проехаться по дороге (естественно, неасфальтированной) в Таджикистан через горы. Дорога в колдобинах, взбирается на 3900, зимой там -40, так что промерзает она насквозь, ну и в результате буйства стихий дорогой её иногда сложно назвать (Колька сказал, что она именуется торжественно Памирский тракт). Места вокруг абсолютно пустынные. Дикие горы.

Однако люди встречаются, и весьма часто. Велосипедисты.

На мой вопрос, откуда они берутся, Ксавье ответил, что первый встреченный был из Фонтенбло, с приятелем из Лиона, а вообще собрались там все европейские полоумные. Конечно, впрочем, не все – не один Памирский тракт на свете есть, разные у полоумных возможности. И не только европейские – следующим ими встреченным оказался девятнадцатилетний ново-зеландец. Он ухитрился не взять с собой длинных штанов – на этой высоте с соответствующей температурой по ночам и соответствующим солнцем днём...

Большинство велосипедистов ездят там по двое. Ново-зеландец был один. И ещё в одиночестве путешествовала англичанка на «веспе». С ней ребята познакомились, когда она возле своего мотороллера сидела на корточках и шарила руками в дорожной пыли. Естественно, завидев кого-нибудь на обочине, все останавливаются, – мало ли какая помощь нужна. Когда ребята вышли к ней из машины, она очень сердито сказала: “I’ve lost my keys”. Потом, впрочем, пояснила, что это не слишком страшно, потому что завести свой мотороллер она и без ключей может – достаточно его пихнуть в жопу. Но домой в Англию ей хотелось вернуться с ключами.

Ещё Ксавье видел людей, которые ленились мазаться кремом от солнца. Один по его словам был радиоактивно красного цвета, и по мнению Кзавье останется без носа в результате такого идиотского поведения.

На границе с Таджикистаном джип остановили, и таможенник на английском языке зачем–то потребовал, чтоб ему показали все наличные деньги. Было очень неуютно. Пустота, никого, и таможенник каждую купюру зачем–то рассматривает на просвет. Всё вернул, напутственно и торжественно произнёс: «control is control».

Голландцы-джиповладельцы остались в Таджикистане, а Ксавье со спутницами стали искать, кто их обратно отвезёт – отправились, как водится, на базар и нашли таджикское семейство, ехавшее по своим делам в Киргизию. На обратной дороге его совершенно поразили таджикские маленькие дети – они втроём девять часов тихо ехали в багажнике.

Вернувшись в Киргизию, ребята провели несколько совершенно курортных дней на Иссык–Куле, а потом ещё пять дней в горах. У них было намечен поход – опять на серьёзной высоте – 3600–3900.

На Иссык–Куле они познакомились с чешскими студентами и отправились в поход вместе. Одну ночь провели в базовом альпинистском лагере под пиком Ленина. Красота – говорит – невероятная – огромная пирамида красного камня. И ещё Ксавье глаз не мог отвести там от самого современного легчайшего альпинистского оборудования.

Наутро один из чехов с совершенно ошарашенным видом схватил его за рукав: «Видишь этого человека – спросил он, указывая пальцем на незнакомого Ксавье мужика возле альпинистской палатки – это мой препод, электронику у нас ведёт».

Поход удался на славу, только Ксавье забыл как малокомфортно тащить на высоте семнадцатикилограммовый рюкзак.

***
На мой вопрос, куда он собирается следующим летом, он ответил, что ещё не знает, куда ему захочется!

Кcавье, – милейший мужик, преподаватель математики, лет тридцати пяти, а по ощущению из поколения постарше, из полухипушников, болтающихся в каникулы с палаткой хоть по Перу, хоть по провинциальной Франции, – как карта ляжет, живущий преподаванием там-сям, и с удовольствием, – без постоянного места, – не защитившийся, потому что слишком много по миру шлялся, но при этом иногда вдруг чего-то научное читающий для кайфа, с лёгкой ностальгией по шестидесятым, в которые не жил.

В пятницу нам впервые после Рождества удалось вместе пообедать, и не на бегу. И Кcавье с кайфом рассказал, как он в Рождественские каникулы в Болгарии по горам ходил.

Лет десять назад он отправился с тогдашней подружкой туда в горы погулять – просто из любопытства. И они познакомились и подружились с болгарскими в-горы-ходящими ребятами. С тех пор он стал довольно часто туда ездить, в эту ходячую компанию, но до сих пор летом. А сейчас вот зимой. Говорит, что там размеченные тропы по французскому образцу – наша красно-белая разметка. И по этим тропам в горах по снегу (разметка на торчащих шестах) они всерьёз ходили в -19, и не на лыжах, а пешком.

Причём специальной обувки, плоских и широких «ракеток», которые сверху на ботинки надеваются, там, у чёрта на куличиках, куда они забрались, не продавали, потому что ничего там не продавали за отсутствием магазина, а в Софии за 70 евро покупать их они не стали.

Приют, где они сначала поселились, на 1900, куда они в те самые -19 поднялись с девятисот – перепад в мороз неслабый – по подобию гравийной дороги, присыпанной снегом, – знаю такие в Альпах, по ним на открытых американских джипах времён второй мировой подвозят в приюты жратву и питьё.

А оттуда в такие же морозы они ходили по тропам круговыми маршрутами, большей частью по лесу – говорит, один день был, когда они брели по снегу, проваливаясь по колено – в горных ботинках –тут уж два часа за все восемь сойдут.

На Новый год ребята отправились в приют получше – не нары двухэтажные, а комнаты с кроватями, – по дороге повстречались с застрявшим джипом – феерическое, говорит Кcавье, было зрелище, – из старого кино – человек двадцать толкают в жопу джип и прут его на руках в гору.

А в приюте что-то вроде вроде музея коммунизма – по стенкам развешаны анекдоты, картинки, какие-то дурацкие артефакты того времени, и фильмы крутят в тему.

Один фильм по истории про то, как вышли рыбаки в море, поймали крохотную рыбёшку и сообщили в низовую партийную организацию,что отловили дельфина, та наверх передала, что пойман кит, а уж в ЦК узнали, что рыбаки из рыболовецкого сообщества «Красная жопа» выловили неизвестное науке морское чудище.

Я ему рассказала про то, что нашему папе, который в конце шестидесятых и в семидесятые рассчитывал электрическую часть атомных реакторов и по этому поводу ездил в командировкии в соц. страны, куда эти реакторы поставляли, Болгария была удивительно мила, несмотря на то, что в девятиэтажном доме, где он жил, не только часто ломался лифт, но и водопровод иногда не работал, и тащили воду по лестнице, стараясь не расплескать половину. Да и любимую отвёртку у папы там спиздили. Пришёл на работу, отвёрточку на пол положил – отвернулся-повернулся – нету отвёрточки. Когда я повела папу в греческий ресторан в Париже, он сказал, что очень похоже на софийские ресторанчики.

Ещё у папы милый там был разговор на гороховом поле возле автобусной остановки, где в ожидании автобуса он подъедал сладкий и вкусный зелёный горошек из стручков. Его какой-то мужик окликнул с вопросом, зачем он ест такое дермо. Папа ему – «почему ж дермо, вот ваша страна банки с этим прекрасным продуктом всюду продаёт». А мужик в ответ, что если б дермо в банках можно было б продать, так тоже б продавали.

А море болгарское Кзавье ужасно ругал – говорит, такая же гадость, как в Испании – понастроили отелей по берегу, забетонировали – и привет!