Из колодца

Васька всегда считал, что до Татьяниного дня – в честь Татьяны Григорьевны Гнедич – ёлку нельзя выкидывать, даже если сыплются с понурившихся после праздников веток иголки, а вслед за ними и игрушки.

Стоит и глядит мне в спину разноцветными и разноразмерными глазами – я за компом – она в углу, и заставлят меня оборачиваться – и бессмысленно хвататься за аппарат – каждая ёлка должна остаться...

Зажигается свет за спиной у сахарного оленя,

И опять, и опять ловлю я «глаза котов в заоконной стране»…

Кстати, если б Васька следовал заветам Дилана Томаса, так ни за что б не разъяснил бы про лампочки...

Но мы и томасовские бешеные ассоциации пытались толковать, вытягивать за нитку в русский текст...








( Read more... )

Тёплое море дышит – живое сияющее. Накатывает волна, отступает, пенится.

Здоровущий краб в каменной щели пытается ухватиться за протянутый палец, неудачливая клешня застывает открытая.

Табун кефали, выпуклый глаз какой-то большой рыбы смотрит не мигая.

Рыбки синие в клеточку, рыбки в золотую полоску, рыбки-стрижи с раздвоенными хвостиками.

Собственное недвижное движение – над бликами над песком, над камнями, над водорослевым лесом.

Один слон идёт, второй слон идёт…

Упругий удар мяча о ракетку, бадминтонный волан сносит ветром на пляже в Усть-Нарве.

Зелёный мячик застывает над песком и аукается Диланом Томасом, перелопаченным tarzanissimo

«Предания всех времён в мою жизнь вплелись.
И грядущим векам тоже, наверное, предстоит…
Мячик, который когда-то в парке я кинул ввысь
До сих пор ещё не вернулся, ещё летит.»

Пишу о Дилане Томасе. Пишу-пишу, 15 страниц написала, биографических.

Дошла до первой его поездки в Америку. Про то, как прилетел он в Нью-Йорк в самый холодный день за зиму пятидесятого. 17 часов тогда из Лондона в Нью-Йорк летали. С тремя посадками - в Дублине, на Ньюфаундленде, в Бостоне.

-15 на улице. И сразу Дилан с Бриннином, американским поэтом, который всю эту поездку Томасу устроил, в аэропортовский бар - за двойным виски.

И такое на меня странное déjà vu нашло. Ледяной Нью-Йорк, бесснежный, просвистывающий насквозь ветер. Нам в такой вечер ветровое стекло в машине выбили - развлечение в тот год было, говорят, предрождественское. Я только прилетела, мой бостонский друг меня встретил, и мы уселись в баре в Гринич Вилледж. Пили беспечно, а когда вышли - стекла нет. Так и ехали без стекла к друзьям в Бруклин - с ветерком. А улетала я в Париж в снегопад. Как у Вуди Аллена в "Манхэттене", единственном его фильме, к которому я неплохо отношусь. Страшно было, что самолёт задержится, но ничего, улетел.

Вышла сейчас с Катей в ноябрьский дождь - тьма, подорожниковые листья на газоне сияют под фонарём, ветки акации страшно качаются на мокром асфальте, и окна на асфальте - жёлтые и синие.

И сирена пожарная где-то вдали. И сжимаешься - страшна ноябряская ночь.

Хорошо, что попалась мне у a Шекспира книжка Джонатана Фрайера, старая в драной обложке, в углу валялась. А то так бы я и осталась – с привкусом книги Ферриса да с придыханием восторженных комментаторов, которым tomb-womb нипочём.

...

У американского поэта Бриннина Томас прочёл лекцию собакам. Поздно вечером в заснеженном саду. У бриннинской пуделихи была течка, и взволнованные псы со всей округи собрались под дверью. Томас вышел к ним, сел на камушек и рассказал псам, что он и сам такой, что понимает их прекрасно – и – что ж, ребята, делать-то, c’est la vie... Хозяин глядел в окно на Томаса и кружок слушателей с высунутыми языками.

Моё давнее ощущение психологического гибрида Маяковского с Есениным ещё усилилось.

Дочитала я Фрайера и загрустила даже – какое-никакое сродство с этим обормотом и пакостником – автором пары десятков великих стихов и отличной прозы у меня наконец возникло.

Ну, жил в Лондоне по знакомым, являлся к кому-нибудь с женой и сыном – вечером на такси – и не прогонишь, и за такси приходилось платить. Ну, Писал, впрочем, и какал пьяный в чужой гостиной. Ну, книги ценные воровал и продавал, столовое серебро тоже. И чужую швейную машину в ломбард понёс, правда, владелица на улице его встретила и остановила.
Кидал окурки на пол, падал пьяным с лестниц, не выполнял обещаний, пропадал, не предупредив, клянчил деньги у кого ни попадя...

Алкоголиком не был. Когда работал во время войны на киностудии, на службе всегда был совершенно трезв. Напивался и буянил по вечерам и не писал стихов – некогда было.

Я вспомнила ленинградские семидесятые, некоторую часть представителей второй культуры – нет, всё было намного мягче – только окурки на полу, груды немытой посуды, и таскали только книги, да долгов не отдавали, и ещё были люди, которых всегда можно было найти в Сайгоне – за столиком, в ожидании, чтоб за кофе кто-нибудь заплатил. Естественно, опаздывали, не доходили вовсе до места назначения – идёт А к Б, встречает по дороге С, вместе с С идёт к Д, А всё ждёт и ждёт, пока не плюнет.

Заинтересовало меня – а когда же возник этот образ поэта? Не Томас его придумал, он только надел маску, и она пришлась. Кто были первыми представителями славного племени?

И вот ещё что – всё-таки книжка Фрайера хорошая, потому что стала во мне шевелиться симпатия к этому пакостнику и безответственному охламону, – мне же нужно обязательно присоединиться к людям, которые его терпели и прощали, пускали, любили – иначе мне о нём не написать.

Читаю книгу о Томасе Джонатана Фрайера. Не каноническую – Ферриса, – в которой автор упивается тем, какой Томас «плохой» – гораздо более интересную и совсем не раздражающую книгу.

От того, что Томас был, следуя общечеловеческим представлениям о повседневной морали, совершенно безнравственным, никуда не деться – и деньги, плохо лежащие, у кого ни попадя тащил, и лгал, и других подставлял.

Фрайер в предисловии пишет: «The two earlier biographies seemed to start from the premise that Dylan Thomas was a wonderful poet who had certain glaring character defects which were none the less excusable in the name of Art. I have viewed my subject from the other end of the telescope. Right from the very beginning of the project, I have been asking myself: how could someone who was such a shit (to borrow his widow Caitlin’s blunt description) produce such magnificent work at his best?”

Узнала, что Томас, когда умерла его тётка, та, к которой он ездил на ферму, – не будь этих поездок, не был бы написан «Fern hill», – очень, к тому же, любящая его тётка, говорил приятелю, что смерть её ему совершенно безразлична. Есть тётка – нет её – какая ему разница, только вот жаль, деньги два раза в год некому теперь посылать. Вспомнила «я люблю смотреть, как умирают дети».

И шарфик, самый яркий, Томас у сестры украл, ходил в нём по пабам. Если удавалось у кого-нибудь из домашних деньги стащить из кошелька.

Всё время лезет в голову смесь Маяковского с Есениным – и по личностному сходству с обоими, и по способу поэтического выражения. Бешеная скачка ассоциаций и исключительная песенность звучания. Во всяком случае, в авторском исполнении.

Один томасовский приятель-марксист пытался втянуть его в политику – с капитализмом бороться. В 30-ые годы – очень естественное дело. Томас увильнул, хотя одна социалистическая идея его очень увлекала – государство могло бы позаботиться о поэтах и художниках, чтоб те горя не знали и не зависели от семьи и друзей. Мысль о том, чтоб самому зарабатывать деньги, Томасу в голову, в общем, не приходила.

Стихотворений двадцать абсолютно гениальных и, как ни странно, кристальных.

Три типа стихов – те, в которых Томасу удалось пробиться через косноязычие к звонкой прозрачности, где ассоциации выстроились в скульптуры из разноцветного стекла, и отпало лишнее, никакой барочности. Смысл заточён в эту искрящуюся жёсткость, Что-то от хрустального ножа.

Вторая группа – стеклянные глыбы с переливами света в гранях, расплывчатые картины, скачущие ассоциации, плетущиеся световыми нитями, отскакивающие и отражающиеся. Непроизвольные.

Третья группа – плохие стихи – натужные ассоциации, деланные, подгоняемые романтическим хлыстом. Их спасает только томасовское чтение.

И во второй и в третьей группе, как правило, синтаксиса нет. Смысл крайне тёмен, многочисленные комментаторы говорят совершенно разные вещи – одни – об отсутствии связности и смысла, другие занимаются психоанализом. Не без оснований. Фрейдистские толкования легко ложатся на стихи человека, который совершенно сознательно рифмует tomb и womb, преднамеренно строит фрейдистские стихи.

Собственно говоря, мне кажется, что Томас – великий поэт в прозе (« The portrait of an artist as a young dog ») и автор пары десятков гениальных стихов. И нескольких десятков полуабстрактных играющих бликами стеклянных глыб.

А как переводить?

Гениальный Томас особых проблем не представляет – идти дорогой зелёного стекла за ассоциациями.

А менее гениальный?

Иногда к очень хорошему Томасу близок Маяковский. И это понятно – оба идеологические романтики.

«Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана,
Я начертил на блюде студня косые скулы океана…»

Только тут фраза нормально построена.

А если без синтаксиса? А если неизвестно, где глагол, где существительное?

Остаётся – послушать, как он читает, закрыть глаза и сомнамбулически – нет, не последовать за ассоциациями, это невозможно, а заплести свои, петлю за петлёй, не заботясь о связности, – найти интонацию, – и отпустить ассоциации с цепи, сверяясь иногда по ключевым словам.

С детства знаю, что самый короткий роман – восточный – «они жили, страдали и умирали».

Впрочем, задумчивый бегемот ещё укоротил, – «жил-был-выл».

А мой любимый Олег Григорьев сосредоточился именно на вытье.

«Ездил в Вышний Волочок и купил себе волчок,
Утром, лёжа на полу, я кручу свою юлу.
Раньше жил один я воя,
А теперь нас воет двое».

Наверняка процитировала неточно. А Интернет улиточный, по телефону, так что и вовсе неохота проверять.

Вообше-то есть ещё хармсовский подход, мне он, собственно, ближе – про старичка, который смеялся чрезвычайно просто. «Хи-хи-хи да ха-ха-ха».

Так или иначе, вся литература вертится вокруг того, что «живут и умирают», а уж страдания – это кто как.

Ну, или иначе – литература бывает о времени, о пространстве, о жизни, о смерти.

Наиболее мне естественный подход – человек смотрит на пейзаж, на комнату, на яблоко, и за ним видит смысл – те или иные дали. Начинается полёт ассоциаций. Разговор о смысле жизни и неизбежности смерти.

У Дилана Томаса подход противоположный. Будто бы стихи пишет Костя Левин, прячущий от себя ружьё, чтоб не застрелиться.


Волшебный фонтан отпущенных на волю ассоциаций - из вязнущего в зубах прямого разговора о зачатии, как первом шаге к гробу.


Дорога от зачатия к смерти интересует его именно в своих крайних точках. И быстро наступает момент, когда я уже не могу без смеха читать про womb и tomb. В первом прочтении. Вернее, во втором. В первом – только звучание. Волшебные перепевы слов в слова. Ощущений в ощущения. А в третьем захватывает совершеннейшая безудержность ассоциаций. Но во втором – вилкой по тарелке. Да, да, знаем, родимся, а потом помрём.

Но, чёрт подери, ведь дорога-то хорошая!

Томас – безудержный романтик, дорога его не слишком интересует, но тут возникает параллельная тема – рождение стиха.

Он непрерывно крутится в этом романтическом и фрейдистском сюжете – рождение – маленького гения Дилана – рождение стиха, и здесь-то путь интересен – воспитание стиха, потом смерть, но бессмертие стиха.

Он во всём романтик. В представлении о поэте тоже, в смеси высокомерия и наивного самолюбования. Поэт – существо, которому всё простится, всё можно и должно, кроме одного – нельзя ходить на службу, деньги зарабатывать, жить средне-статистическим членом общества.

Впечатление, что Томас пьянствует и дебоширит не для удовольствия, а даже и почти что по обязанности.

А ещё – несмотря на обилие цитат, реминисценций хоть из Джойса, хоть из Мелвилла, конечное впечатление поэта не интеллектуального, а скорее есенинского духа, даже некоторая местами надуманность – эдакая с рубахой на груди.

И он себя не читает – поёт (по ощущению что-то вроде очень сильного country). И тут уж не устоять совсем.

Начнёшь на него злиться за womb и tomb, за отсутствие синтаксиса и смысловых связей между словами (чисто субъективно-ассоциативные), поставишь диск, где он себя читает, и замираешь, и плывёшь за стихом.

Все листья распускаются, как листья, а каштановые сначала лежат свёрнутые, как эмбриончики в утробе, а потом - раз и распрямляются, впрочем, с некоторой всё же неуверенностью.

А может, сначала, как сжатые кулачки, а потом руки медленно открываются, тщательно отмытые.

Не иначе - Дилан Томас на меня в конце концов подействовал - ежели мне сосущие кулачки ещё не родившиеся младенчики мерещатся.

Осталось разобрать два стиха!

А каштаны уже раскрылись.



( Read more... )

Вчера мы весь вечер слушали Дилана Томаса (спасибо, kattly).

Когда долго продираешься через его стихи, ломая ветки, напарываясь на сучки, таская камни, нагружая вагоны, злишься и теряешь нить - нужно иногда вспомнить, что он гений.

Он пел и звенел. И был совершенно естественен, даже ассоциировался с country music!

И я в очередной раз думала, как редко в русских переводах хороши английские стихи, как часто уходит переливчатая аллитеративность, сложнейшая сплетённость звуков, а появляется топорность формального соответствия - строф, рифм или их отсутствия.

Как вытащенный на берег осьминог. Прекраснейший в воде зверь, - глядит печальными глазами, движется с предельной грацией - то махнёт щупальцем, то небрежно обовьёт камень и сольётся с ним. А когда какой-нибудь злодей убивает его из подводного ружья, на берегу оказывается кусок бесформенной тряпки.

Вместе с нами Томаса слушала Гришка, она сидела у меня на коленях, вперив жёлтый взгляд в экран, по которому бегали серо-чёрные узоры.

Странным образом разноцветные картины, сопровождающие музыку, никогда Гришку не привлекали.

А тут сидела она заворожённая, иногда только замахивалась лапой или приближала нос к самому экрану.

А вот у Вознесенского "Мой кот, как радиоприёмник, зелёным глазом ловит мир" - когда были одноглазые такие приёмники, мир был громадным, и волновали названия городов, крутил ручку и слышал сквозь треск Лондон, Париж.

Что только доказывает, что нет худа без добра и добра без худа.

Утконосы, оказывается, ядовиты. Посетители Австралии, не давайте себя кусать утконосам.