Из колодца

Утром не то чтоб темно, но и не совсем светло, сероватая невнятность пасмурного дня.

И под мелким неслышным дождём  – сито что ль вместо неба, – кто-то сидит на улице перед утренней чашкой, кто-то открывает на бегу смирный зонтик – ветер пока  не выворачивает его наизнанку.

А из окна вагона – красные огни застывших перед светофором машин.

Потом по лестнице – из метро на набережную, привычное удовольствие от взгляда на Нотр Дам, рыжие пахнущие осенью бархатцы, георгины в садике у Saint-Julien-le-Pauvre,– прохожу через него насквозь.

Капустные отрезанные головы в огромных сетках на тротуаре перед закрытой ещё китайской лавочкой.

«Из разлюбивших меня можно составить город» - самонадеянно однако – и из разлюбленных – книжек, например, или людей, которые тенями на горизонте – не то, чтоб забытые, но и не часть жизни.

Нас омывает река, или мы отталкиваемся, плывём. Проходят отдельные дни, получаются столетья.

Разлюбленные слова когда-то любимых стихов.

В детстве стоило несколько раз прочитать – и укладывалось в голове, и осталось – вот и получается, что наизусть, кажется, больше нелюбимого, чем любимого.

В 14 лет – когда с налёту, с наскоку – запоминалось навсегда – была Цветаева.

Совсем разлюбила? Нет, конечно, не совсем, конечно, иногда пробормочешь – и удивишься прекрасному словосплетенью, но где-то шевелится неловкость прямолинейных смыслов, экзальтированности...

Но я совсем не о ней. К слову пришлось, к потоку... К разлюбленным.

А ведь именно они, эти когда-то любимые, указывают нам – этот поток, несущий нас, не выдуман. Время – оно существует.

И стоишь на берегу, останавливаешься на минуту – мимо пустые сигаретные пачки, старые порванные магнитофонные плёнки, подмокшие книжки – ты, или не ты – вот в чём вопрос...

Недавно, впопыхах, по дороге, включила в телефоне Окуджаву – хотелось узнать, отзовётся ли? – отозвалось – и вдруг поняла – не отозваться – это как забыть себя, посмотреть а старую фотографию, не узнавая...

Мы тогда жили в мире, где были мы – и были они, – где были явки и пароли,  в мире, где официальное ненавистное ходило рядом с нашей жизнью,  касаясь, проникая в неё политинформациями, на которых мы спали, – а иногда кого-то оно  выхватывало железными челюстями.

Есть времена, когда степень ужасов, или их количество зашкаливает, и для собственной счастливой жизни не остаётся места, дыханья – слишком много смертей, унижения и ужаса. А есть времена нетяжёлые – вот семидесятые из таких – можно было выстраивать жизнь рядом с ненавистным, не внутри, отгораживаясь от враждебного – собственным – и окуджавские песни –  среди многих паролей того времени.

Я давно не там, я могу легко позволить себе не вспоминать тогдашнего, столько всего важного-любимого с тех пор выросло, закрыло, отодвинуло.

Но иногда включаю в своём навороченном телефоне – и не обязательно Окуджаву, бывает, что и Визбора, у которого почти никогда ни поэзии, ни музыки, а только интонация, только личное обаяние – и бегу по улице, по лесу – и отчётлтиво понимаю – разлюбить – разлюбить себя тогдашнего? – забыть о том, как они помогали счастливо жить во враждебном мире – нафиг-нафиг – лучше уж буду любить и помнить, как любилось...

Конечно, все нормальные люди эту книжку прочитали сто лет назад, а я только сейчас.

И это, несомненно, отличный роман, хотя стиль Рушди для меня чрезмерно цветаст и чужд мне в своей избыточности. При этом – какие-то картины застревают в памяти и красочностью напоминают о виденных на фотографиях смуглых людях в ослепительных тряпках – хоть бы и огромный нос деда главного героя, нос, которым тот во время молитвы стукнулся об землю, в результате чего и усомнился в существовании бога.

Но я не про литературные качества романа, я скорей про историю...

Собственно говоря, сто лет назад люди, вероятно, не удивлялись тому, что очень мало знают про то, как живут в дальних странах – мир был большой и разный.

Сейчас легко подпасть под ложное ощущение глобализации и решить, что раз мы повседневно сталкиваемся с людьми отовсюду, и во всём мире продаются одни и те же предметы, мир маленький и одинаковый.

Рушди отрезвляет. Чужое мы всё-таки знаем по касательной, слышали звон, или видели картинки. Каждый из нас несёт в себе свою историю, в которой эмоционально ориентируется, даже плохо её зная. Вчера в разговоре с Лионелем я по какой-то ассоциации упомянула декабристов и тут же сбилась на рассказ о них – одно цепляется за другое...

У нас в Америке был приятель – индиец мусульманского происхождения по имени Омар , очень занятный человек, более всего похожий на английского лорда (в моём представлении) – чрезвычайно ироничный, балансируюший в разговоре на грани серьёзности, правда, всегда слегка наизготовку – в ожидании, что Индию как-нибудь обидят неуважением (своим можно – чужим нельзя). Кстати, он очень в этом напоминал русских. Так вот Омар как-то сказал, что не понимает, почему вторую мировую войну не называют европейской войной, – что это за европоцентризм. Сейчас-то я знаю, что его высказывание не вполне справедливо – в конце концов, в Индокитае тоже много чего происходило в это время, но, наверно, в сравнении с прочими тамошними событиями, – не такое уж выдающееся из ряда...

Чтение Рушди погружает в чужую историю так, как, на мой взгляд, только художественная литература и умеет – когда в результате чтения книжки пропускаешь через себя, примеряешь...

Как там машинистка, которая печатала «Иосифа и его братьев» сказала Томасу Манну – «я только теперь поняла, как это было на самом деле»...

...

Так и я из Рушди узнала много для себя совершенно нового про историю Индии и Пакистана. Оказывается,  мусульманская по происхождению интеллигенция и значительная часть умеренных мусульман из среднего класса яростно не хотели образования Пакистана. Многие остались в Индии и были по сути оттуда выдавлены самыми разнообразными притеснительными мерами. Например, у богатого человека можно было без объяснения причин заморозить счёт – хочешь-не хочешь – уедешь...

Но больше всего меня поразила история образования Бангладеша. Я по своей обычной безграмотности (географию я представляю себе только тех мест, где бывала) не знала, что сначала Пакистан состоял из двух, территориально не соприкасавшихся кусков, между которыми была Индия. Основной Пакистан – жуткая религиозная страна, и небольшой свободомыслящий его хвост, который захотел отделиться.

И тогда Пакистан обманом послал в будущий Бангладеш переодетую в штатское армию – пассажирскими самолётами. Ну, а дальше, выгрузившись и получив оружие, эта армия пошла жечь, хватать интеллигентов, крестьян, впрочем, тоже не щадя, – принялась превращать страну в пыль.

Тут вмешалась Индия – если верить Рушди, прежде всего потому, что Индия не могла справиться со сносившим границы потоком беженцев.

Индийская армия победила, и встретились два генерала – индийский-победитель и пакистанскийпобеждённый  – и были они добрые знакомые – оба служили когда-то в английской армии. Стали они выпивать, да былое вспоминать – и индийский генерал сказал пакистанскому: «слушай, тут про тебя всякие байки рассказывают, про пытки, про убийства – врут, не стесняясь». И пакистанский ответил: «врут, конечно».

Во всех колониальных историях есть общее – генералы, служившие в английской армии, генералы, служившие в советской...

И развал империй – тяжёлое дело, даже когда огромны центростремительные силы.

В общем, прочитала я этот, по сути, мифологический роман очень поверхностно – в сухом остатке – несколько картин, да исторические сведения, да, почему-то толчок к мыслям о самоидентификации.

...

Всё более бессмысленным мне представляется понятие национальности. Этническое происхождение мне никогда не казалось заслуживающим большого внимания свойством. Но сейчас и национальное происхождение в широком смысле, взятое вне социального круга и истории, начинает казаться такой же бессмыслицей. Пересечение родного языка с временем? С детством, с местом в истории?... Узкая штука. Соплеменников не так много... Разве что язык – шире, да и тоже не так широк, как кажется с первого взгляда, – скажешь себе иногда, услышав где-нибудь в автобусе русскую речь.

Гражданство, дающее право голосовать, и место жительства – понятия куда осмысленней и чётче – общее пространство, общие законы, общая ответственность за этот кусок пространства...

– Дед мой сам сделал мне паровозик, всё-таки он главный инженер северо-кавказской железной дороги был. Паровозик с двумя вагончиками,  он от спиртовки работал, ходил по рельсам. А машинист был заяц с морковкой.

– Так ты с тех пор морковку не ешь?

– Наверно.

– А ты в Ростове оставил паровоз, или в Питер увёз?

– Увёз, конечно.

– А куда он девался потом, в блокаду что ли пропал?

– Ну да, после блокады две вещи осталось, – перстень от Ермолова и бабушкины страусиные перья.

– А куда делись страусиные перья?

– Я твоей маме подарил

– Точно, были у неё страусиные перья! Нет, у неё были павлиньи. Впрочем, страусиные тоже были. Наверно, у Машки теперь

– На Херсонской стояли на буфете

– Ну да. Там же были царские бокалы и раковина, такая коричневая в крапинку. Шумела, если поднести к уху. Это все от Галиного шведа. В детстве я была уверена, что у Гали был швед-любовник, который уехал, оставив ей всякие ценности, ну, типа рояль, бокалы, буфет. Галя осталась по любви к советской власти, чтоб её строить. Я страшно удивилась, когда мне потом сказали, что никакой  он был не швед, а попросту еврей, который уехал в Швецию.

Вступает bgmt : Наверно, его фамилия была Швец.

– Хм, Швец уехал в Швецию. Не исключено, конечно. И швец, и жнец, и на дуде игрец

– А ещё там была печка с белыми изразцами

– Была, угу, но к царю не ездила

– Твоя мама говорила – жалко, что нельзя на ней ездить в университет

Бегемот: Надо запродать патриотам в качестве русской национальной идеи идею самоходной печи

– Ну, вот и развей сам. А по мне так самоходная печка всем нужна, но диван-транслятор лучше

bgmt :  конечно, диван удобней, сидеть мягко...

– Ещё бывает диван-катамаран – популярный предмет у байдарочников...

.........................

Непременные два атрибута фантастических романов – видеотелефон,  чтоб морда на экране появлялась, разговаривала, да посматривала – короче, чистый скайп, и флаер,  – вызывай и катай в Москву и Китай. Флаер-то где? Если уж не диван...

Что ж, информационное преодоление пространства при нас. Зелёные огоньки gtalk – вот и одновременность, параллельность существования. А по скайпу, пожалуй, и в гости ходить можно, да и выпивать – так что наши души, хоть, увы, и не бессмертны, но хотя бы вездесущи – в этом не удивительном информационном пространстве.

Серые на белом клубятся облака, из тёплого неба упало несколько сухих снежинок.

Приободрились оттаявшие анютины глазки на клумбах, и даже солнце показало мутный зимний бок.

Печален первый послеканикулярный день – насморочный, настороженный...

Жизнь затаилась, смотрит из угла, качаются уже ненужные золотые шары на проводах.

Сколько хватает прогноза, обещают тепло и дождь.

Второе десятилетие нового века. Что было недавно, а что давно? Или времени и вправду нет, и мы живём на страницах своих собственных личных книг, перелистывая, вчитываясь, застывая – каждому, как известно, своё...

Как всегда в школьные каникулы, на улицах как-то тише.

И этот мой утренний проход мимо домиков-садиков к калитке в кампус –  физическая  радость. Вот перед  многоэтажным домом яблоня с красными яблоками, вот пёстрая занавеска на окошке покрашенного ярко-синим одноэтажного домика, кленовое полымя за оградой сада. Детская картинка – скаты крыши, синие стенки, в синем небе прямой белый дым из трубы, в палисаднике холодные розы, на уличной клумбе ноготки, ящик герани на подоконнике. Бредёт, аккуратно переставляя ноги, умытая красивая старушка, она идёт этому холодному солнечному тихому утру, без неё улица была бы слишком пустой.

Дом, крыльцо, почти зелёный шар спрятавшейся у стенки от ветра липы – всякий просит о месте во времени.

Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или

прилагательное?

Митрофан. Дверь? Котора дверь?

Правдин. Котора дверь! Вот эта.

Митрофан. Эта? Прилагательна.

Правдин. Почему ж?

Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста

неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна.

У времени в плену, у времени в руках...